До сих пор это был самый обыкновенный кривой московский переулок, вроде Собачьей Площадки, на которой когда—то жил Петька. Но вот Катя переехала на Сивцев—Вражек – и с тех пор он удивительно переменился. Он стал именно тем переулком, в котором жила Катя и который поэтому был ничуть не похож на все другие московские переулки. И самое название, которое всегда казалось мне смешным, теперь стало значительным и каким—то «Катиным», как все, что было связано с нею…

Каждый день я приходил на Сивцев—Вражек. Кати с Кирой еще не было дома, и меня встречала и занимала разговорами Кирина мама. Это была чудная мама, артистка—декламаторша, выступавшая в московских клубах с чтением классических произведений, маленькая, седеющая и романтическая – не то, что Кира. Обо всем она говорила как—то восторженно, и сразу было видно, что она обожает литературу. Это тоже было не очень похоже на Киру, особенно если вспомнить, с каким трудом она когда—то одолела «Дубровского» и как была убеждена, что в конце концов «Маша за него вышла».

С этой мамой мы разговаривали иной раз часа по два, к сожалению, все о какой—то Варваре Робинович, тоже декламаторше, но знаменитой, у которой Кирина мама собиралась брать уроки, но раздумала, потому что эта Варвара приняла ее с «задранным носом».

Потом являлась Кира – и каждый раз говорила одно и тоже:

– Ай—ай—ай, опять одни, в темноте. Интересно, интересно… Саня, я просто дрожу за мать, – говорила она трагически. – Она в тебя влюбилась. Мамочка, что с тобой? Такое увлечение на старости лет! Боюсь, что это может кончиться плохо.

И, как всегда, мама обижалась и уходила на кухню, а Кира топала за ней – объясняться и целоваться.

Потом приходила Катя. Иван Павлыч был прав – я не знал ее. И дело вовсе не в том, что я не знал многих фактов ее жизни, – например, что в прошлом году ее партия (она работала начальником партии) нашла богатое золотое месторождение на Южном Урале или что на выставке фотолюбителей ее снимки заняли первое место. Я не знал ее душевной твердости, ее прямодушия, ее справедливого, умного отношения к жизни – всего, что Кораблев так хорошо назвал «нелегкомысленной, серьезной душой». Мне казалось, что она гораздо старше меня, – особенно, когда она начинала говорить об искусстве, от которого я здорово отстал за последние годы. Но вдруг в ней показывалась прежняя Катька, увлекавшаяся взрывами и глубоко потрясенная тем, что «сопровождаемый добрыми пожеланиями тлакскаланцев, Фердинанд Кортес отправился в поход и через несколько дней вступил в Гонолулу». О Фердинанде Кортесе я вспомнил, увидев на одном фото Катю верхом, в мужских штанах и сапогах, с карабином через плечо, в широкополой шляпе. Геолог—разведчик! Капитан был бы доволен, увидев это фото.

Так прошло несколько дней, а мы еще не говорили о том, что произошло после нашей последней встречи, хотя произошло так много, что разговоров об этом могло бы, кажется, хватить на целую жизнь. Мы как будто чувствовали, что нужно сначала хорошенько вспомнить друг друга. Ни слова о Николае Антоныче, о Ромашове, о том, что я виноват перед ней. Но это было не так—то легко, потому что почти каждый вечер на Сивцев—Вражек приходила старушка.

Сперва она приходила торжественная, церемонная, в платье с буфами и все рассказывала истории – это было, когда Николай Антоныч еще не вернулся. Так, она рассказала о своей подруге, которая вышла замуж за «попа—стрижака», и как поп нажился, а потом вышел на амвон и говорит: «Граждане, я пришел к убеждению, что бога нет». Не знаю, к чему это было рассказано, – должно быть, старушка находила между этим попом и Николаем Антонычем какое—то сходство.

Но вот однажды она прибежала расстроенная и сказала громким шепотом: «Приехал».

И сейчас же заперлась с Катей. Уходя, она сказала сердито:

– Нужно тактику иметь – жить с людьми.

Но Катя ничего не ответила, только молча, задумчиво поцеловала ее на прощанье.

Назавтра старушка пришла заплаканная, усталая, с зонтиком и села в передней.

– Заболел, – сказала она. – Доктора к нему позвала. Гомеопата. А он его прогнал. Говорит: «Я ей отдал всю жизнь, и вот благодарность».

Она всхлипнула.

– «Это последнее, что держало меня в жизни. Теперь – конец». В этом роде.

Очевидно, это был еще не конец, потому что Николай Антоныч поправился, хотя сильный сердечный припадок действительно уложил его на несколько дней в постель. Он звал Катю. Но она не пошла к нему. Я слышал, как она сказала Нине Капитоновне:

– Бабушка, больного или здорового, живого или мертвого, я не хочу его видеть. Ты поняла?

– Поняла, – отвечала Нина Капитоновна. – Вот и отец ее такой был, – уходя, жаловалась она Кириной маме. – Как переломит ее – у—у. Хоть под поезд бросай! Фанатичная.

Но Николай Антоныч поправился, и старушка повеселела. Теперь она забегала иногда по два раза в день – и таким образом у нас все время были самые свежие новости о Николае Антоныче и Ромашке. Впрочем, о Ромашке однажды упомянула и Катя.

– Он заходил ко мне на службу, – кратко сказала она, – но я попросила передать, что у меня нет времени и никогда не будет.

– …Письмо пишут, – однажды сообщила старушка. Все летчик Г., летчик Г. Донос, поди. И этот просто из себя выходит, – попович—то. А Николай Антоныч молчит. Распух весь, сидит и молчит. В шали моей сидит…

Несколько раз на Сивцев—Вражек приходил Валя, и тогда все бросали свои дела и разговоры и смотрели, как он ухаживает за Кирой. И он действительно ухаживал за ней по всем правилам и в полной уверенности, что об этом никто не подозревает.

Он приносил Кире цветы в горшках – всегда одни и те же, так что ее комната превратилась в маленький питомник чайных роз и примул. Меня и Катю он видел, очевидно, в каком—то полусне, а наяву только Киру и иногда Кирину маму, которой он тоже делал подарки, – так, однажды он принес ей «Чтец—декламатор» издания 1917 года.

Время от времени он просыпался и рассказывал какую—нибудь забавную историю из жизни тушканчиков или летучих мышей.

Хорошо, что Кире не много нужно было, чтобы рассмеяться…

Так проходили эти вечера на Сивцевом—Вражке – последние вечера перед моим возвращением на Север.

У меня было много хлопот: нельзя сказать, что мое предложение организовать поиски экспедиции капитана Татаринова было встречено с восторгом; или я бестолково взялся за дело?

Я написал несколько статей: о моем способе крепления самолета во время пурги – в журнал «Гражданская авиация», о дневниках штурмана – для «Правды» и докладную записку – в Главсевморпуть. Через несколько дней, как раз накануне отъезда, я должен был выступить со своим основным сводным докладом о дрейфе «Св. Марии» на выездной сессии Географического общества.

Очень веселый, я однажды вернулся к себе в первом часу ночи. Я подошел к портье за ключом, и он сказал:

– Вам письмо.

И дал мне письмо и газету.

Письмо было очень краткое: секретарь Географического общества извещал меня, что мой доклад не может состояться, так как я своевременно не представил его в письменном виде. Газета, только что я взял ее в руки, сама развернулась на сгибе. Статья называлась: «В защиту ученого». Я начал ее читать, и строчки слились перед моими глазами…