Книга: Продается дом с кошмарами
Назад: Часть первая. НОЧЬ
Дальше: Глава 2

Часть вторая. ДЕСЯТЬ ДНЕЙ

Глава 1

Этот день начался с надежд.
— Она ждёт тебя в полпервого, — сказал Андрей Замараев. — Дело на мази! Я ей тебя, Гладышев, расхвалил, как родную тётю. Анна молодёжь любит и роман твой возьмёт, как миленькая. Тогда и обмоем. Смотри, не зажми!
Замараев был поэт. Его печатали в газетах и даже показывали по телевизору. Поэтому сейчас, стоя на улице, он косил глазом и наблюдал, не узнал ли его кто из прохожих, не пялится ли на его звёздную физиономию.
Пялиться на Замараева можно было, даже ничего не зная о его славе: его лицо состояло из деталей, друг другу совсем не подходящих. Они остались, наверное, от нескольких разных проектов. Нос был выполнен в более крупном масштабе, чем лоб и глаза, а губы и того крупнее. Волосы на голове поэта росли дыбом, а уши стояли перпендикулярно щекам, поэтому Замараев считал свою внешность незаурядной и был очень ею доволен.
Он вообще всем был доволен. Наверное, поэтому ему так везло. Плодовит он был, как вирус, но и печатали его охотно. Даже премию «Дарование года» дали. Недавно он выпустил свой первый сборник. Называлась книжка незатейливо — «Свет в окошке». Это импонировало старшему поколению. Для приманки молодых обложка была ядовито-лимонной. На такой лимонной бумаге (а ещё на приторно-розовой и кисло-зелёной) печатают рекламные объявления, чтоб они были заметны на столбах и ели глаза издалека.
Впрочем, Замараев как раз и работал где-то в рекламе. Стихов у него было навалом, так что он планировал выпустить и розовую, и зелёную книжку, но не раньше, чем разойдётся лимонная. Для этого поэт изобретал всякие хитрые штуки. Так, он заявил, что если Костя купит четыре «Света в окошке», то он, Замараев, порекомендует Костин роман в альманах «Нетские увалы». Поэт заходил в редакцию запросто и уверял, что его мнение как голос молодого поколения всегда рулит.
Костя на сделку согласился и отправился домой в самом радужном настроении. В троллейбусе он открыл один из «Светов» и стал читать. Все стихи Замараева были очень решительные — «крепкие», как обещало предисловие. Они сразу вызывали в памяти перпендикулярные уши автора. Какая-то девушка заглянула через Костино плечо в книжку, и у неё сделалось странное лицо. Костя покраснел и спрятал замараевский товар в карман. Он решил, что рассуёт лимонные книжки в своём подъезде по почтовым ящикам. Пусть соседи растут духовно!
Тут же, в троллейбусе, привязалась к Косте нехорошая мысль: что, если его, Костин, фантастический роман «Коготь тьмы» так же плох, как «Свет в окошке»? А вдруг «Коготь» ещё хуже? Всё-таки Замараева ценят и в газетах, и в «Увалах», его хвалят, а из Кости ещё неизвестно что выйдет. Вдруг не выйдет ничего?
Нет, не может этого быть! Костя сочинял свой роман целый год. В конце концов такая получилась у него страшная штука, что кровь стыла в жилах. Перечитывать своё творение ближе к ночи он не решался. Как же может в «Увалах» такое не пройти?
Своё слово Замараев сдержал. Через неделю он сообщил, что Костю ждут в редакции.
— Ты только, Гладышев, не паникуй, — напутствовал поэт своего протеже. — Шварц бабка умная. К тому же у неё слабость к нам, молодым красивым метросексуалам.
И Замараев с удовольствием поймал своё отражение в витринном стекле. Себя Костя метросексуалом не считал, потому занервничал.
Замараев его подбодрил:
— Вперёд и с песней! Не забудь, офис № 308. Ну, ни пуха. Всё будет чики-пуки!
Костя двинулся к редакции — суровому кирпичному зданию. На здании вывески альманаха не было. Наоборот, там крупно было написано «Баня». Подтверждая это, из подъезда навстречу Косте вышли трое с малиновыми лицами и вениками под мышками. Но Костя, наученный Замараевым, не смутился. Он обогнул угол и вошёл в боковую железную дверь.
За дверью обнаружилась лестница. Поднимаясь по ней, Костя то и дело отступал к шершавой стене — мимо него носили наверх ящики с копчёной рыбой.
Какая-то крупная девица с синей папкой в руках пристроилась к одному ящику и тоже обогнала Костю. Слишком поздно он сообразил, что девица, должно быть, его конкурентка и тоже несёт в «Увалы» рукопись романа. Не исключено, что фантастического — вон папка какая толстая. Это скверно. Ещё доберётся до «Увалов» первой и сунет свой роман вместо «Когтя»!
Костя прибавил шагу. Он нагнал девицу и совсем не по-джентльменски влез одновременно с нею в двери третьего этажа. У девицы оказались твёрдые локти и бёдра широкие, как забор. Первый этап гонки за славой выиграла она.
Отпихнув Костю и зло оглядываясь, девица пошла по длинному тёмному коридору. Костя припустил за ней. Тут девица явно струхнула (накануне как раз повторяли передачу про битцевского маньяка). Она перешла на бег. Костя уже обгонял её, как она вдруг распахнула какую-то дверь и укрылась за ней.
Костя рванул ручку двери, но та не поддалась. Тогда Костя поднял глаза и прочитал на двери табличку «№ 307 ООО «Трикотажница»
Костя облегчённо вздохнул и постучал в следующую дверь, № 308.
— Войдите, — разрешил мужской голос.
Костя вошёл, с ужасом понимая, что он него несёт копчёной рыбой.
Перед ним была большая комната. Имелся тут и древний компьютер, и пара шкафов, набитых весёленькими бурыми книжечками «Увалов» за разные годы. Разного типа стулья теснились у стены. В самой глубине комнаты, под портретом пожилой Ахматовой, стоял стол старого конторского образца с монументальными тумбами и широкой столешницей, на которой можно спать.
За этим столом сидела «Отв. ред. Грачёва-Шварц А.М.» Так, во всяком случае, значилось на двери под вихлявым логотипом «Нетские увалы». Андрей Замараев не раз описывал Грачёву как милую добродушную старушку. Она якобы мягка, сентиментальна и падка на молодые таланты — сущий божий одуванчик.
Вот почему, увидев Грачёву-Шварц вживе, Костя испугался. Не только голос у неё был не старушечий, а густой, мужского тембра. Если б Костя не читал таблички на двери, то запросто принял бы Анну Михайловну за мужчину. Широкие плечи под бурым, цвета «Увалов», свитером, тёмные усы и старомодная стрижка-канадка не оставляли никаких сомнений в том, что альманахом руководит здоровущий дядька. Против дядьки говорили лишь серёжки-гвоздики, помада на губах и громадный бюст. Но если серёжки и помада для мужика вещь порой допустимая, то с бюстом не поспоришь. Да, это именно она, Анна Михайловна Грачёва, по мужу Шварц.
Раньше Костя никогда не видел Грачёвой, зато много о ней слышал и даже встречал в какой-то старой книжке её фото, изображавшее красотку с пышным начёсом.
Анна Михайловна была самой знаменитой писательницей Нетска. Ещё в баснословные 60-е молоденькая Аня Грачёва, прехорошенькая комсомолка-зажигалка, с осиной талией и без всяких усов, начала публиковаться сначала в Нетске, а потом и в столице. Она сочиняла повести про пионеров и для пионеров.
Эти книжки до сих пор иногда попадаются на развалах. Писала Аня бесхитростно. Повести её были того же неяркого вкуса, что и тогдашние карамельки, их состава которых несуны-кондитеры безбожно крали положенные по ГОСТу сахар, сгущёнку, ликёр, уксус, ацетоновую отдушку и марганцово-розовую краску.
Критики утверждали, что голос у Анечки негромкий, но задушевный. В её повестях было столько искренности, чистоты и светлой веры в человека, что печатали их наперебой. Всё чаще Анечку можно было видеть в Доме творчества в Дубултах или в Артеке, на встречах с детишками. В Нетск заезжала она изредка и то лишь потому, что, несмотря на столичные успехи, увлечения и замужества, именно здесь пылал роман её жизни с Севкой Шварцем.
Севка был бурно талантлив, беспутен, женолюбив и много пил. В очередной раз встретившись с Анечкой, он так воспламенялся, будто видел её впервые (кажется, сам он так и думал). Начинались тут у них ночи и дни, полные неистовой страсти, ссор, попоек, ревности, восторгов и мордобоя. Всякий раз это кончалось одинаково: Анечка отбывала в Артек в слезах и в рваном платьишке (Севка, залив шары, обычно либо весь Анечкин гардероб резал в лапшу ножницами, либо, не найдя ножниц, рвал руками и зубами). Под Анечкиным плачущим глазом красовался фингал невероятной окраски, а её зацелованные и в кровь разбитые губы шептали лишь одно слово: «Никогда!»
Если бы так! Настучав очередную пионерскую повесть, отдохнув душой и телом в Дубултах, накупив свежих нарядов, согревшись у артековских костров и даже иногда выскочив за кого-нибудь замуж, Анечка снова летела к Севке. Тот, вечно пьяненький, её не узнавал и только разводил руками: «Какая фемина!».
И снова с бутылки «Тамянки» начинались их дни и ночи, и снова кончались ножницами и фингалом, который переливался тринадцатью тысячами оттенков (различить столько, говорят, способен лишь изощрённый глаз эстета-японца).
Только раз этот сценарий был нарушен. Анечкина одноклассница тогда устроилась работать в ЗАГС и по доброте душевной, немного нарушив закон, расписала влюблённых. Анечка, к счастью, была как раз не замужем, а Севка настолько пьян, что лежал у себя на диване, не меняя позы, трое суток. Так Анечка стала Грачёвой-Шварц.
Радовалась она недолго. Той же ночью её муж, не узнав даже, что он женат, попал под электричку Нетск-Ушуйск. Почему он оказался на путях, неясно — Анечка заперла его на ключ, когда уходила в парикмахерскую. Севка на диване лежал смирно, в той же самой позе, что и последние три дня. Как он выбрался наружу из закрытой комнаты на одиннадцатом этаже, осталось загадкой: и дверь, и окно оставались запертыми изнутри.
Опознав и похоронив Севкино буйное тело, так много любившее и бузившее, Анечка вдруг померкла. Как-то быстро она обрюзгла, расплылась, и усы стали прорастать у неё над верхней губой.
Обычно женщину тяжелят и изменяют роды, а вот Анечку разнесло с горя. Оказалось вдруг, что вовсе она никакая не Анечка, а матёрая Анна Михайловна, что вокруг вовсю бушует перестройка, и повести про пионеров никому не нужны. Этот важный момент Анечка пропустила, горюя и разбирая Севкин архив. Да, вот уж кто навсегда остался Севкой — если не молодым, то бесшабашным и буйным…
Скорее всего, прежняя воздушная Анечка, ощутив свою ненужность, сразу впала бы в панику. Но тяжеловесная, жёсткая Анна Михайловна обстановку оценила трезво. Пролистав несколько журналов, где раньше её охотно печатали, она села за работу.
Скоро была готова новая повесть. Всё так же недоставало в ней то ли сахару, то ли уксусу, всё так же героями её были пионеры. Только эти пионеры больше не ломали голову, как помочь старушкам, как насадить побольше кустарников или насобирать железяк на трёхпалубный лайнер «Дерзание». Они не твердили на каждом шагу «Если не мы, то кто же?», не мечтали о бригантинах и далёких галактиках. Они развратничали. Беспощадная похоть настигала юных героев в спальнях и в столовых пионерлагерей, в ленинских комнатах, в красных и зооуголках, на грядках юннатов, в школьных кладовках и сортирах. Пионеры не только изощрённо наслаждались друг другом, но и соблазняли легковерных врачих, пылких вожатых обоего пола, аппетитных завучей и брутальных завхозов.
Новую повесть Анны Михайловны незамедлительно приняли в один из самых серьёзных и толстых журналов. Успех был бешеный. Автора очень хвалили за мужество и неприятие тоталитарного ханжества. Скоро повесть издали массовым тиражом, переделали в пьесу и даже экранизировали.
Так Анна Михайловна снова стала знаменитостью. Когда первый шум улёгся, она прочно осела в Нетске. Доброжелатели подбивали её перебраться в Москву, но в столице, как известно, волка ноги кормят. А ноги Анны Михайловны, теперь такие массивные, что обуть их можно было лишь в тапки, валенки и лаптеобразные туфли, сшитые на заказ у знакомого армянина, не годились больше ни для галопа, ни для рыси, ни даже для самой лёгонькой трусцы — только для величавого державного хода. Этот ход она и демонстрировала, сидя во всевозможных жюри, от филармонических до кулинарных, ведя на местном телевидении ток-шоу «Поговорим» и возглавив альманах «Нетские увалы».
Все эти поприща Анну Михайловну отлично кормили. Изредка, чтобы напомнить о себе в большой литературе, она публиковала новые повести о пионерах. Стиль её становился всё жиже, а пионеры пакостливее. Они окончательно погрязли в анальном сексе, а в последнем опусе и вовсе ударились в зоофилию.
Поскольку Замараев расписывал Анну Михайловну как существо старомодное, белое и пушистое, Костя думал, что про юных зоофилов старушка сочиняет в маразме. Теперь же, глядя на широкоплечую Грачёву-Шварц, он оробел. Слова Замараева о любви редакторши к красивым мальчикам стали казаться зловещими. Сразу вспомнились сцены под красным знаменем из её последней повести «Мой любимый барабанщик».
Костя негромко поздоровался.
— Гладышев? — спросила Грачёва-Шварц.
Её крупная рука легла на чёрную папку, которая среди прочего хлама лежала на редакторском столе. Папка была знакомая, с распечаткой «Когтя тьмы». Толщина пальцев Анны Михайловны поразила Костю. Пальцы эти почти не сгибались, а в безымянный так, что не снять, врезалось Севкино кольцо с сердечком, вылитое когда-то из советского пятака.
— Не прячься за шкаф! Садись сюда, потолкуем, — потребовала Анна Михайловна. Она указала на стул рядом с собой.
Костя сел. Стул под ним адски скрипнул и покосился в сторону. Пришлось ухватиться за стол, чтобы не упасть.
Теперь Анна Михайловна была так близко, что от неё явственно запахло табачным дымом и какими-то сладкими духами. Сам же Костя был уверен, что пропитался на лестнице духом копчёной рыбы. Держась за стол, он отпрянул назад, чтоб рыбный запах не дошёл до Анны Михайловны и не пробудил в ней ненужных желаний. Она и без того смотрела слишком пристально, и такие были у неё сизые глаза навыкате, что Косте расхотелось не только сидеть рядом, но и печататься в «Увалах».
— Что тебе сказать… Слабенькую вещь ты написал, Гладышев, — сказала Анна Михайловна, барабаня толстыми пальцами по чёрной папке. — Да, слабенькую! Всё очень приблизительно, невкусно.
Костя жгуче покраснел. Анна Михайловна поддала жару:
— Со словом работать ты пока не научился.
Всё ниже клоня свою тяжёлую голову и всё больше выкатывая сизые глаза, она продолжила:
— Как-то всё у тебя наспех, без прорисовки характеров. Вот этот твой Рульмер — он кто?
— Вождь орков, — ответил Костя и почувствовал, что на спине рубашка у него мокрая.
— Не убедил меня твой вождь, не убедил. Неорганичный он какой-то. И почему он орк? Зачем именно орк? С реалиями ты знаком слабо, вот и надо было сделать его студентом первого курса. А ты — орк…
Костя молчал. Анна Михайловна подвела черту:
— Бунина мало читаешь, сразу видно. Мало?
— Мало…
— Это заметно. А моё что-нибудь читал?
Костя замялся. Признаться, что он читал разнузданного «Барабанщика», было как-то неудобно, поэтому он отрицательно замотал головой. Анна Михайловна выдержала паузу. Косте показалось, что она рада его невежеству.
— Плохо! — сказала она с улыбкой. — Это очень плохо. Начинающий писатель должен постоянно учиться, иначе мастерства он никогда не наработает. А уж тебе-то учёба нужна, как воздух. Как же мне с тобой быть?..
Она снова шлёпнула широкой ладонью по Костиной папке:
— Ладно, вот что: начать тебе я советую с «Горячей ночи в Артеке». Полезно будет познакомиться и с повестью «Дневник Ирки-Ириски».
Кряхтя, Анна Михайловна выдвинула нижний ящик своего могучего стола и извлекла оттуда две стопки книжек. Тёмно-синие обложки были, естественно, у «Горячей ночи», а розоватые — у «Ириски».
— Эту вот я отдам тебе за восемьдесят пять, — сказала Анна Михайловна и протянула Косте «Ночь». — Она слегка подмокла — чайник у меня потёк, что ли. Но читать и мастерство шлифовать годится.
Тёмно-синяя обложка в самом деле стояла дыбом. Однако на ней ещё можно было разглядеть, как кто-то мускулистый обнимает пионерку с ненормально развитой грудью. Зато новенькие «Ирки-Ириски» сияли лаком.
— «Ириска» — двести и ни копейкой меньше, — отрезала Анна Михайловна. — Пойми, это у меня последняя пачка.
Костя вздохнул. Кажется, у них в подъезде слишком узкие щели в почтовых ящиках, и пионерские повести туда не пролезут… Тем не менее он кивнул и стал шарить по карманам.
Тут он с ужасом понял, что его писательская судьба висит на волоске. Собираясь в редакцию, он решил произвести хорошее впечатление, для чего надел новую рубашку. А деньги остались в старой! В карманах джинсов завалялось мелочью только тридцать восемь рублей. На дорогу домой хватит, но на шлифовку мастерства вряд ли.
— У меня деньги в другой рубашке, — робко, но честно признался Костя. — Может, я в другой раз за книжками зайду?
Лучше бы он что-нибудь соврал — истина, как всегда, выглядела неубедительно. Анна Михайловна не поверила ни одному Костиному слову. Её взгляд стал настолько тяжёл, что Костя потупился.
— Ну что ж, не хочешь — как хочешь, — сказала она равнодушно и спрятала обе пачки книжек в ящик. — Только скажу напрямую: рановато тебе ещё печататься. Персонажи у тебя вторичны, сюжеты вымучены. Сколько тебе лет?
— Двадцать…
— Я так и думала! Нельзя писать прозу в двадцать лет — не о чем ещё. Жизненного опыта, наблюдений кот наплакал. Что ты в жизни видел, кроме манной каши? Нет уж, ты поброди по свету, попробуй, поищи. Ты где работаешь?
— В фирме «Нео».
— Что вы там делаете? Строите? Инвестируете? Плавите сталь?
— Продажа компьютеров и составляющих…
— Ещё хуже! Нет, ты сперва жизни понюхай, смени профессий хотя бы с десяток, а потом уж на роман замахивайся. Ты знаешь, кто в нашей нетской организации хорошо пишет? Только тот, кто лиха хлебнул. Скирдеев, например. Прежде чем опубликовать свой первый рассказ, он сантехником поработал, плотогоном, визажистом, ассенизатором на селе. А Колька Пушкарёв! Он был капитаном дальнего плавания, потом осветителем в театре, кондитером, банщиком. Почему бы тебе не потрудиться хотя бы банщиком? Или дворником?
— А как же Бунин?
Анна Михайловна поморщилась:
— У нас в организации такого нет. Ах, этот… Ну, причём тут Бунин?
— Он никогда не был ассенизатором.
Анна Михайловна окончательно разозлилась. Усы её встали ершом, а сизые глаза почернели.
— Как это не был? — пророкотала она. — Ещё как был! В экзистенциальном смысле. Он прошёл школу провинциальной прессы, а это та ещё бочка с дерьмом. Взять хотя бы наш паршивый «Нетский курьер»…Бунин! Да он лично с Чеховым и с Толстым встречался. Это тоже не для слабонервных. И потом, к чему ты сюда Бунина приплёл? Ты что, его наследник в творческом смысле? С твоими-то орками?
— Нет, что вы! — отрёкся Костя от почётного родства с классиком.
— Так в чём же дело?
Она ждала ответа, жестоко прищурив глаза. Что ей сказать в своё оправдание, Костя не знал. Не толковать же снова про новую рубашку! Ещё глупее рассказывать, как он купил четыре лимонных книжки Замараева. И можно разве признаться, что безумно хочется славы, что писать нравится больше, чем курить, что «Коготь тьмы» отличная вещь, и когда перечитываешь его, то мороз дерёт по коже!
Нет, ничего этого нельзя. Анна Михайловна и без того была в гневе, и духи её пахли неистово. Когда она злилась, то всегда молодела. Что-то в ней мелькало тогда от давней Анечки — той самой, которая легко перепрыгивала в Артеке трескучие пионерские костры. Именно такая Анечка-фурия хлестала когда-то по щекам пьяного Севку, который снова заночевал у какой-то дряни (а он уверял, что спал в котельной на мешках с углем; перепачкан же он был и углем, и губной помадой, и белокурый чей-то волос змеился на плече его потасканного пиджачка). О, жизнь казалась тогда бесконечной, а любовь невыносимой. Побитый Севка всю ночь запоем писал стихи, утром хватался за ножницы…
— Ладно, — примирительно сказала Анна Михайловна Косте. — Вот устроишься
плотогоном, тогда милости просим. А сейчас рано тебе печататься… Гладышев Константин Анатольевич.
Последние слова она считала с чёрной папки. Был там указан и Костин адрес, и телефон домашний и мобильный, и компьютерный ник. Только ничего из этого не понадобилось.
Конец, конец!
Когда Костя вышел на улицу, его багровое лицо, взмокшие волосы и вялость движений вполне соответствовали вывеске «Баня», под которой он остановился. Только на душе его было холодно и скверно.
Почему всё так вышло? Это же несправедливо! «Коготь тьмы» лучше, красочней и мощней, чем все писания этой чёртовой бабы с усами. Надо было спросить, работала ли она сама плотогоном. Хотя какая разница — и так всему конец. Куда нести теперь «Коготь»? Выложить в Сети? И наплевать на «Нетские увалы»? Это самое гнусное издание в мире. Туда берут всех подряд. А эти обложки цвета собачьих колбасок! А стихи Замараева! А его портреты с прямостоячими ушами!
Бранясь про себя, а иногда, может, и вслух, Костя шёл по проспекту Энтузиастов, по самому солнцепёку. Август кончался. Деревья стояли пыльные, потрёпанные. Асфальт лип к подошвам, как ириска (у, гнусная розоватая «Ириска»!) Пахло тоже противно — выхлопами «Жигулей», пролитым пивом, гнилыми сливами и почему-то мочой. Нестерпимо палило солнце. Дети визжали обезьянними голосами. На редкость уродливые девушки проходили мимо.
Интересно, как бы они выглядели, и чем бы пахло вокруг, если б «Коготь тьмы» приняли в «Увалы»?
Размышляя об этом, Костя свернул с проспекта в переулок Мечникова. До сих пор он морщился и отбивался локтем от призрака Грачёвой-Шварц, который реял перед его мысленным взором где-то сбоку, таращил глаза и не желал отвязаться. Вот почему Костя не сразу заметил, что следом за ним в переулок свернула иномарка зеленоватого цвета.
Ехала машина медленно, колёса нежно шуршали по асфальту. В это время дня переулок Мечникова всегда пустоват, и Костя наконец обратил на иномарку внимание. Первым делом он подумал, что в жизни не купил бы вещи такого скверного цвета. Бледно-изумрудный — фу! Такого цвета, должно быть, бывают трусики у некрасивых девственниц… Но почему машина ползёт рядом? Кажется, она следует именно за ним, Костей: никого больше в переулке не видно. Что всё это значит?
Вдруг Костя вспомнил, что подобным способом Берия высматривал на улицах Москвы хорошеньких школьниц. Затем он хватал их, засовывал в машину и вёз в Кремль для мерзких утех. Но причём тут Берия? Да и Костя вовсе не школьница. Может, его преследует какой-нибудь знаток мужской красоты? Но зачем? Чтобы продать в гей-гарем на Ближнем Востоке?
Костя прибавил шагу. Машина тут же поравнялась с ним. Он оглянулся. За тонированным стеклом маячил безликий силуэт водителя. От этого Косте стало ещё противнее. Похоже, его в самом деле хотят похитить и увезти в горы на кирпичный завод, где до скончания века будет он месить глину и спать на нарах, поужинав мамалыгой… Ну уж нет!
Костя круто развернулся и пошёл по переулку в обратном направлении. Только тогда машина остановилась. Беззвучно распахнулась её дверь, похожая на надкрылье жука, и донёсся весёлый голос:
— Костян! Гладышев, привет! А я всё смотрю — ты или не ты?
Костя нехотя заглянул внутрь машины. Там сидел кто-то упитанный в белой майке. Раньше Костя никогда не видел этого парня.
— Не узнаёшь? — огорчился упитанный. — Пять лет за одной партой сидели, а ты не узнаёшь?
— Кирилл?
Кирилл Колдобин был Костиным соседом по парте пять последних школьных лет, вот и пришло на ум это имя. Толстый парень в машине до сих пор казался незнакомым — щуплого длинношеего Кирилла он ничем не напоминал.
— Ну да, Кирилл! Я это, я! Три года всего прошло, а ты отворачиваешься, как неродной. Я-то тебя почти сразу узнал. Давай сюда, садись, потрындим!
Костя неохотно уселся рядом с парнем, который выдавал себя за Кирилла. Тот набросился с расспросами:
— Ну, как ты? Где сейчас? Компьютерами торгуешь? Это круто, молоток! Наших кого встречаешь? Самохина давно видел? И что?.. Да ну! Три года дали? Нехило… А Катька Зворыкина, ты знаешь, замуж вышла. Живёт теперь в Буркина Фасо с ихним каким-то принцем. Уже две двойни от него родила. А ты хоть родил кого-нибудь? Нет? А чего? Я-то? Я да. У меня дочке четвёртый год! Мало, правда, вижу её, потому что жили гражданским браком, теперь разбежались. Ну, а ты чего теряешься? Тоже родил бы кого-нибудь. На потомков глядеть прикольно — представляешь, морда с кулак, а вылитый ты!
Кажется, это в самом деле Кирилл Колдобин. Тот точно также болтал без умолку, побрызгивая слюной, и напоминал кран, который съехал с резьбы, и потому закрыть его никак нельзя.
— Не ты один меня не узнаёшь, — бодро сообщил Кирилл. — Недавно Зинаиду, физичку нашу, встретил. Хотел поздороваться, а она дёрнула от меня, как от чумы — думала, я у неё сумку с картошкой свистнуть хочу. Так и не догнал…Ну да, точно, весу я немного набрал, но это профессиональное. У меня ведь ресторанный бизнес — отец подарил, чтоб я не болтался без дела. И знаешь, Костян, я втянулся. Забегаловки «Во блин!» видел? Мои! Ты не думай, я в тренажёрном зале каждую неделю потею. Это на мне не жир, это мышечная масса!
Костя заметил, что на Кирилловом животе мышечная масса образовала идеально правильный шар. Голос Кирилла журчал и булькал, в машине работал кондиционер, и потому было прохладно и сумрачно. Бесшумно проплывали за смуглыми стёклами редкие прохожие. Призрак Грачёвой-Шварц понемногу отступил и сгинул, но терпкая боль осталась. «Коготь» не напечатают! Жизнь кончена…
— Ты, Костян, заснул, что ли? Ты меня слушаешь?
Кирилл ткнул Костю в бок тренированным локтем. В ответ Костя зевнул.
— Что, ночью тёлка какая-нибудь спать не давала? — весело посочувствовал Кирилл. — Я и сам вчера после клуба…
— Я всю ночь работал, — отрезал Костя, который ночью преспокойно спал.
Кирилл возмутился:
— Что, шеф у тебя зверь? Заездил? На сверхурочных сидишь? Вот гад!
— Я писатель, — ни с того ни с сего вдруг объявил Костя.
— Да ну!
Если б Кирилл остался прежним тощим пареньком, от удивления его лицо бы вытянулось. Теперь же оно осталось круглым, только болтливый рот из весёлого смайлика превратился в узкую «о».
— А что ты пишешь? — спросил Кирилл.
— Разное. Фэнтези в основном. Смотри, вот это скоро выйдет отдельной книгой.
И Костя показал Колдобину папку с «Когтем». Врал Костя редко и неохотно, а тут как-то само собой вышло. В конце концов, фантаст он или нет? Сколько можно слушать, как этот жлоб распинается про свои блинные?
— Днём я в фирме, а ночью пишу, — сурово пояснил Костя, и была это сущая правда. — Но скоро всё будет по-другому — я перехожу на профессиональный литературный труд. Вот доработаю роман, и привет! Я даже отпуск взял, чтоб обрубить все концы.
— Отпуск? А куда едешь? — оживился Колдобин.
Про фэнтези сказать ему было нечего, зато тема отдыха задела за живое.
Костя в ответ только усмехнулся:
— Да не еду я никуда, балда. Я же сказал: роман до ума буду доводить. Мне теперь нужна тишина и полное одиночество. Чтоб только я и мой ноутбук…
— А я в Сан-Тропе послезавтра намылился, — перебил его Кирилл, и снова забулькал свинченный кран. — Мы с пацанами договорились: тёлок возьмём и оторвёмся по полной! Не бывал в Сан-Тропе? Зря! Там классно! Это не то, что Эмираты — там тёлкам топлесс никуда ходу нет, да и шуму арабы не любят. А в Сан-Тропе ори сколько хочешь, были бы деньги — цивилизация! Это родители у меня всё в Эмираты ездят. Вчера мне устроили бэнц: только я с пацанами насчёт Сан-Тропе сговорился, как отцу тур за полцены предложили. Горящий, в эти гребаные Эмираты. А отец мой, ты сам знаешь, за копейку удавится — настоящий советский человек. Вцепился в этот тур, как ошалелый, а я чтоб дома сидел, на даче… Дача ещё эта хренова… Ну нет, я всё равно как-нибудь с пацанами вырвусь!
Прохлада колдобинской машины Косте надоела. Захотелось выбраться наружу — в духоту, зной и собственную жизнь. Не сидеть же тут до вечера, развесив уши?
В школе от болтовни Колдобина можно было только сбежать. Поэтому Костя решительно сунул руку в углубление на двери. Там вместо ручки оказалась какая-то бородавка. Костя на бородавку нажал, но дверь и не подумала открыться. Зато вдруг сильно запахло бананами.
— Ты что, радио хотел врубить, музон послушать? Радио вон там, а это отдушка, — пояснил Кирилл. — Классная штука, особенно если кого в салоне развезёт — отрыжка после японской кухни и всё такое… Я как-то в Сан-Тропе устриц обожрался, и ты не поверишь…
Костя кашлянул, чтобы перекрыть шум колдобинского крана. Он собрался прощаться, но Кирилл вдруг завопил:
— Идея! Точно! Как удачно я тебя встретил!
— Я спешу, — сказал Костя в ответ.
Он отвернулся и стал шарить по двери в поисках настоящей ручки.
— Да постой ты! Идея! Костян, ты только послушай! — кричал и брызгался Кирилл, хватая Костю то за рукав, то за чёрную папку. — Погоди ты! Идея есть!
— Какая у тебя может быть идея?
— Классная! У моих родителей дача в Копытином Логу. Они себе новую строят, в Грезине, а эту на продажу выставили. Понимаешь, надо чтоб в Копытином пожил кто-нибудь, пока они в Эмиратах, а я в Сен-Тропе. За порядком на даче посмотреть и вообще…
Продолжая обшаривать дверь, Костя надменно посоветовал:
— Вы состоятельные люди, наймите кого-нибудь.
— Да не соглашается никто! Такое уж это место, — простодушно начал Кирилл и вдруг осёкся. — Короче, всё путём, но…
— Что «но»?
Кирилл замялся:
— Гонят всякую пургу, мол, место с мутью…
— Бомжи шалят? Соседи ночью клубнику воруют?
— Да нет! Странности там всякие случаются…
— Аномальные явления?
— Во-во, вроде того. Только фигня всё это! Я тыщу раз там бывал и с пацанами, и с тёлками — никаких явлений не видал. И кто только первый эту бодягу замутил? Наверное, нарочно, чтоб цены на дачи сбить. Всё путём будет, Костян. Ты мне ещё спасибо скажешь!
— Это за что?
— За тишину и одиночество. Там этого добра выше крыши. Ты же хотел! Я тебя за язык не тянул, ты сам про это говорил. Эх, если б ты знал, какая в Копытином Логу тишина…

 

Назад: Часть первая. НОЧЬ
Дальше: Глава 2