12
– Кого нет? – спросил Илья тихим чужим голосом. – Анжелики Витальевны?
– Ее, ее! – застонал Пичугин. – Ее нет!
Илья сочувственно пошевелился в кресле, два раза вздохнул, но что делать дальше, придумать не мог. Кажется, было бы неплохо, если бы он сейчас тоже заплакал? Он зажмурился, однако слез, как назло, не было и близко. Зато очень чесался нос и всякие другие неподходящие места, как обычно бывает в минуты смущения.
– Ее нет! – повторил рыдание Алим Петрович.
Далее отмалчиваться и тем более чесаться стало невозможно.
Илья выдавил из себя:
– Вы ее не нашли? Может, нужно…
– Не нужно! Ее нет! Нет ее! – тоненько закричал Алим Петрович, наконец открыв несчастное лицо. – Я ее задушил вот этими руками!
Он подался вперед. Илье пришлось посмотреть на его смуглые руки, мокрые от слез, на кольцо с изумрудом, на линии жизни и смерти, пучками расходившиеся по мягким ладоням. Руки как руки, но зябкая волна поднялась с воротника Ильи и шевельнула волосы под бирюзовой шапочкой.
Было ясно, что Пичугин говорит правду. Только правда эта неестественно страшная!
Илья понял, что все теперь будет по-другому, даже если ему удастся вырваться из этих стен. Прав Кирилл: только вагон с розовыми бомбошками спасет от бездны. Да и он едва ли!
– Белая, как снег, холодная, как снег, – раскачивался в диванных подушках Алим Петрович.
Он дрожал мокрыми ресницами и дышал тяжело, всем телом. Он плакал:
– Белая, сладкая! Нежная! Илюшка, ты это понимаешь? Имела, что хотела. Ела, что желала. Одевалась в Париже – вот так у подиума она сидит, а так Шварценеггер с женой. Покажет только пальцем – все, что захочет, то ее. Белая, сладкая! За что?
Илья смотрел на президента, как на икону, и поминутно покрывался гусиной кожей ужаса.
– Любил ее – кто так любит? Все имела! Изменила. Илюшка, другой ее имел! Другой ее трогал! Как быть? Разве я зверь? Один раз простил, плакал, она плакала – все хорошо. А она снова к тому пошла. Что я ей сделал? Чего не дал? Почему пошла? Не молчи, Илюшка!
Илья собрался с силами и прошептал:
– По глупости, наверное.
– Да, верно, Илюшка! Глупая она! Женщины все глупые! – обрадовался Алим Петрович и размазал по щекам вновь выкатившиеся слезы. – Она ведь вся моя была – белая, белая! Вчера с балкона по простыне слезла и ушла. Умная, скажешь?
– Не скажу, – осмелел Илья.
Отвага Анжелики его ужаснула. Еще он вспомнил, как хитро Кирилл от нее прятался. В мужском туалете от бандитов не скроешься, а вот от женщины…
– Глупая – босиком ушла! А тот сбежал от нее, трус! Она босиком ходила по улицам. Почему ко мне не шла? Тазит ее в сквере нашел, в Привокзальном поселке. Она мокрая была, грязная, кашляла. Глупая, да? Илюшка, я сам ее отмыл. Я плакал, когда ее мыл! Она такая красивая, белая, белая! Она вся горела. Я позвал Кроткова – он мой врач, хороший врач. Он все понимает. Кротков укол сделал, таблетки дал, а я сидел рядом и плакал. Она ведь была моя, а стала того, кто ее марал. Кто он такой? Чем лучше? Ты понимаешь, Илюшка?
Вот это Илюшка в самом деле понимал!
– И что делать? Как я мог потом к ней прикоснуться? Сначала она в грязи была, которая на улице – дождь ведь, лужи. Это ничего. Этого я не боюсь. Я ее отмыл, а грязь на ней осталась. Это уже не дождь! Это тот, другой! Он брал ее сколько хотел, а потом бросил. На улице! Я больше не мог даже рядом с ней быть. Противно, противно! А она на меня смотрела – теплый у нее глаз, карий, нет других таких глаз! Она мне сказала: «Ты такой противный, Алим. Когда тот у меня был, я тебя могла терпеть, а теперь не могу!»
Алим Петрович поерзал в подушках, поднял палец с изумрудом:
– Вот как она сказала. Не стыдилась, прощения не попросила – нет! Не плакала, не боялась – нет! Как такое терпеть? Она была его, вся в грязи. Стала ничья, когда еще дышала. Теперь совсем ничья. Ее увезли в лес и зарыли в вонючие листья.
Только теперь Алим Петрович заметил, что у Ильи зуб на зуб не попадает, и улыбнулся неживой улыбкой. Его слезы высохли, но горе осталось.
Он сказал:
– Ты меня понял, Илюшка? Ты один тут любить умеешь. Тазит жеребец, Леха жеребец, мой друг Сушкин еще хуже жеребец. А ты нет!
Илья вздохнул. Вот так комплимент!
– Ты боишься меня и поэтому никому ничего не скажешь, – спокойно заметил Алим Петрович. – Сам знаешь: будешь болтать – умрешь. Кому мне можно было все это сказать? Я один, кругом жеребцы. Мне плакать хотелось. Теперь легче! Теперь иди, Илюшка. Не бойся! Я тебе хорошо сделаю. Я тебя в охрану переведу, хочешь? На видеокамере сидеть будешь, хочешь? Сможешь?
Илья благодарно кивал. Правда, сидеть сиднем и высматривать на тусклых мониторах, не стащил ли какой-нибудь покупатель пачку пельменей, ему не очень хотелось. Но он был рад, что Алим Петрович больше не плачет и в нем, Илье, не нуждается. Кажется, теперь можно подняться и уйти? Уйти, не получив статуэткой по затылку или кальяном под дых? Вот счастье!
Илья привстал из проклятого кресла, в котором у него даже ягодицы вспотели. Он стал осторожно пробираться к дверям.
– Стой, Илюшка! – сказал вдруг Алим Петрович и снова помрачнел лицом. – Ты ее помнишь?
– Анжелику Витальевну?
– Да. Помни ее! Красивая, белая, большая. Глупая! Свою крепко держи – как там ее зовут? Аня?
– Ксюша, – подсказал Илья тоскливым шепотом.
– Ксюша. Есть такое имя. Имя хорошее. Красивая? – вдруг оживился Алим Петрович.
– Не очень. Так себе. Конечно, ничего, но не очень.
Не хватало еще, чтобы Бальдо пожелал увидеть Тару!
– Красивую бы тебе надо, – заметил Алим Петрович. – Но эту все равно держи, от себя не пускай никуда. Корми хорошо, пои, подарки дари – любить будет. Но следи за ней хорошо! Они все глупые.
Глупые, глупые! Да у кого ума хватит понять, как случились такие страшные вещи?
Илья в тот день машинально, но очень охотно грузил фуроровские тяжести. Когда потеешь и кряхтишь, минутами удается совсем не думать.
– Илюшка, влюбился, что ли? Маяковский от страсти дрова колол, а ты ящики таскаешь, – потешался начитанный Снегирев. – Смотри, только на Аньку не посягай – Анька потенциально уже моя.
– Срамец ты, Потапыч! Как только язык поворачивается такие слова изо рта выпускать, – одернула его уборщица Мухина.
– Я не с вами говорю, леди, а с молодежью. Да, Илюшка, я в сравнении с тобой крутой мачо. Ты глянь на себя: в глазах ни искры мысли, нос висит, вместо начищенных штиблет дурацкие кроссовки. Кто на тебя западет?
– Отстань от парня, Потапыч, – вдруг глухо сказал Толян Ухтомский. – Не видишь, что ли, у человека на душе плохо. А тут ты трындишь! Уйди. Плохо ему.
Кто, как не Толян, мог понять, что такое настоящая тоска!
Но прошел и этот страшный день. Конец у него выдался самый обычный – быстрая осенняя тьма и дождь.
Илья выскочил из «Фурора» и пошел по знакомой пустой аллее. На ней не водились больше чудовища. Они не пялились красными глазками с помоек, не хлопали драными крыльями и не норовили залепить пощечину мокрым тополиным листом. Все страшилы и пугала умерли! Остался один настоящий страх и настоящая смерть, которую Илья все еще не мог себе представить. Он шел и очень хотел, чтобы дождь сделался сильнее, чтобы ветер завыл сиреной и холод пронял до костей. Тогда вышло бы что-то вроде таскания ящиков – средство забыть и не думать.
– Здравствуйте!
У, этот чинный, писклявый голосок! Он послышался сзади. Тут же Снарк, жизнерадостный, как всегда, дал Илье дружеского пинка в поясницу.
Илья остановился.
– Где вы были вчера? Я вас искала, – с укором сказала Алена Фролова.
Она показала знакомый фуроровский пакет, бирюзовый в свете дня, но бурый в потемках. В пакете, кажется, снова были молоко и хлеб.
– Я думал, ты деду передачу в обед носишь, – сказал Илья.
– Вчера да, ходила в обед. Полчаса с веревкой возилась, пока привязала. Вас же не было! Куда вы подевались? А сегодня после школы пришлось идти с бабушкой к зубному, потом в музыкалку.
– У, так ты еще и играешь? – усмехнулся Илья. – Не на гармошке ли?
– На фортепьяно. В этом нет ничего смешного! Почему вы уходите с работы раньше времени? Хорошо еще, что вчера к дому номер 18 никто не приходил – ни днем, ни вечером.
– Я знаю.
– Откуда?
– О, я все знаю! Люди на серой «Волге» ездили совсем в другое место. Как раз и днем, и вечером…
– Зачем ездили? Тоже кого-то убивать? – в ужасе спросила Алена.
– Скорее всего.
Илью передернуло. Он вдруг подумал, что Алим Петрович мог вечером нанять парней из «Волги», чтобы похоронить Изору. Никак не мог Илья представить ее зарытой в палые листья! Все виделась она ему живой, своенравной, движущейся. Все топала она тугой длинной ногой с убийственным каблучком и никак не умирала в его мозгу! Он часто и с удовольствием расправлялся со своими нордическими злодеями. Это было легко. Враги исчезали навеки, обращаясь то синим дымком, то горсткой костей, похожих на куриные, то маленьким нежарким пламенем. Живые люди должны умирать иначе. Придется к этому привыкать.
В тот вечер Обитель Пропавших Душ показалась Илье не такой громадной и зловещей, как всегда. Подумаешь! Это всего лишь старый двухэтажный дом. Над крышей башенка, сквозь пустые окна которой видны облака и звезды. Подумаешь!
Впрочем, сегодня и звезд не было – сплошная чернота. За последние дни деревья сильно облетели и стали шуметь тише, суше, совсем на другой лад. Зато они вполне одушевленно принялись скрести ветками по крыше и стенам. Страху это не нагоняло: могучий Снарк бодро шнырял рядом.
На втором этаже горело одно окно.
– Все в порядке, – обрадовалась Алена. – Теперь надо поглубже зайти в кусты и дать знак. Подержите пока продукты. Ну-ка, Снарк, голос!
Снарк, как всегда, послушался не сразу. Он сделал вокруг Алены пару кругов веселой рысью и только после этого рявкнул. В ту же минуту у Ильи в кармане мобильник мелко задрыгался и задрожал, как мышь, угодившая в мышеловку. Кто бы это мог звонить?
– Дочка, они здесь! – сказал Илье в ухо малознакомый сиплый голос.
Машинально Илья хотел ответить: «Вы не туда попали». Он поднял глаза и сквозь путаницу веток увидел, что шторы окна Хоменко качнулись. Что там такое?
– Где здесь? Где они? Иван Лукьянович, мы недалеко от дома!
Отвечал Илья голосом перепуганным и потому тоже сиплым.
– Да вон они, – сказал Хоменко.
В трубке смутно слышались какие-то механические, через равный интервал, удары.
– Только я им не дамся!… им!
Конец связи. Тишина. Правда, хорошо слышно, как скребут крышу тополиные прутья и дышит рядом зубастый Снарк. И еще что-то…
– Они в подъезде, – сказал Илья Алене. – Деревья скрипят как бешеные! Но по-моему, даже тут слышен стук. Это бандиты ломятся к деду в дверь.
– Что же нам теперь делать?
Словно в ответ внутри дома, заполняя пустоту мертвых квартир и лестниц, прорываясь с натугой в бесконечное и безлюдное пространство ночи, хлынули рулады гармошки. Они были беспорядочны и грозны. Казалось, какой-то громадный зверь, заточенный в доме номер 18, ревет с закрытым ртом.
– «Амурские волны», – уверенно определила Алена. – Сейчас же звоните в милицию!
Илья слушать ее не стал. Хватит, накомандовалась!
– Вчера здесь была патрульная машина, – сказал он. – Милиция не обнаружила никого, кроме странного старика, который весело играл на гармошке. Так что сегодня они сюда торопиться не будут. Лучше я позвоню своему другу. А ты со своей псиной беги домой, сиди там и носа не высовывай.
– Это еще почему? Я здесь останусь. Со Снарком я ничего не боюсь!
– Уйди и не доставай меня, – прикрикнул Илья. – Глупая девчонка! У них наверняка есть пистолеты. Что может твой Снарк против пули? Видишь вон ту дорожку? Дуй по ней! А мне болтать больше некогда. Пока!
Все это Илья сказал так грубо и властно, что Алена без возражений попятилась в кусты. Илья осторожно двинулся вдоль дома. Шел он, прижимаясь к сырой стене, поскальзываясь и ступая в холодные лужи, которые, как назло, образовались именно на его маршруте.
Затем он осторожно выглянул из-за угла. Серая «Волга» – в темноте, конечно, неясно какая, но Илья прекрасно знал, что она серая, – стояла у знакомого подъезда. В салоне машины угадывалась круглая голова водителя.
Удары в танковую сталь двери Хоменко с этой стороны дома были слышны так же отчетливо, как и разливы «Амурских волн». Илья по тем же лужам вернулся на прежнее место, в кусты, и набрал домашний номер Наиля Мухаметшина.
Наиль оказался дома – вот счастье! Он что-то жевал и уютно позвякивал вилкой. Где-то недалеко от него, в телевизоре, надрывался залихватский хор каких-то кавээнщиков.
– Это Бочков, – без всяких приветствий начал Илья. – Я сейчас стою у дома номер 18. Да, того самого. Здесь серая «Волга», а в дверь ветерана Хоменко прут бандиты.
– Опять ты за свое? Не дури, Илюшка! Снова те же штучки? – фыркнул Наиль.
Однако свой кусок он прожевал, а новый откусывать не стал.
– Все серьезно! – шипел Илья вместо того, чтобы кричать, как хотелось. – Они рядом, я их вижу! Вон она «Волга», а в ней хмырь. Старик только что звонил мне на мобильник. А главное, он играет «Амурские волны»! Все очень плохо. Ведь у него там, у порога, баррикада и коктейль Молотова!
Наиль спросил уже серьезнее:
– Илюшка, ты 02 звонил?
– Нет. Лучше ты сам позвони и все расскажи – они быстрей среагируют. Тут долго объяснять надо, а у меня что-то в глотке пересохло.
– Ладно, – согласился Наиль. – Я сейчас сам буду, только своим отзвонюсь, пошлю патрульную. А ты, Илюшка, смотри не высовывайся, не лезь там на рожон. Лучше дуй домой. Давай, давай! Все, тете Томе привет!
Наиль так же отправил Илью от греха подальше, как только что сам Илья прогнал Алену.
Но это не значило, что Илья послушался и побежал домой. Он стал бродить в кустах, прислушиваясь к шуму и музыке на втором этаже. Надо было собраться с мыслями.
В конце концов он решил подкрасться ближе к «Волге». Для этого он снова высунулся из-за угла.
Странно, но картина во дворе выглядела не просто мирно, а до ужаса знакомо: «Волга» обозначала свои старомодные обтекаемые формы в сизом ночном свете, невесть откуда берущемся. Даже вмятину на крыле удалось разглядеть! Крыша машины была очерчена четкой желтой линией – это на нее падал свет из окна Хоменко.
Водитель, как и в тот вечер, когда Илья увидел его впервые, меланхолически курил. Струйка дыма поднималась из-за приспущенного стекла и медленно, колеблясь, ползла вверх, где ее кончик золотился электрической желтизной из того же единственного окна.
Илья долго смотрел на эту струйку. Ни Наиля, ни патрульной машины все еще не было. Стоять и ждать в кустах – тоска зеленая. Илья захотел получше рассмотреть водителя «Волги». В свое время, будучи курочкой Цып-Цып, он глядел на мир в узкую щель меж дурацких глаз-подушек и никаких примет бандитов не уловил. Он старался лишь запомнить номер машины.
Осторожно ступая по мягким листьям, Илья пробрался за сиреневый куст. Некогда этот куст заслонял скамейку. Обычно на таких скамейках сидят любопытные старушки. Теперь старушек в округе совсем не осталось, а скамейка то ли сама сгнила и развалилась, то ли ее разнесли на дрова. Остались только две ямки в земле, в которые когда-то были врыты ножки. Зато куст сирени на воле разросся во все стороны. Сквозь гущу его веток сложно было что-то рассмотреть, а вот наблюдатель тут мог остаться незамеченным.
Сколько Илья ни напрягал зрение, водитель для него так и остался безликим силуэтом. Стриженая голова с небольшими бугорками бывалых (наверное, боксерских) ушей не имела ничего индивидуального и походила на гриб-дождевик. Водитель даже не шевелился. Только струйка дыма, пишущая в темноте прозрачные узоры, да редкие плевки из-за опущенного стекла говорили о том, что в машине сидит живое существо.
Илья перестал глядеть на водителя. Ему вдруг изо всех сил захотелось что-нибудь сделать – побежать, прыгнуть, закричать. Просто стоять и слушать гулкие удары в подъезде стало тошно. Руки и ноги начали сами собой подергиваться и дрожать, будто хотели пойти в пляс вопреки планам своего владельца. Да и гармонь ревела теперь совсем уж сумбурно. Самое тонкое музыкальное ухо не различило бы в этой мешанине «Амурских волн».
Может, это были уже и не «Амурские волны», а что-то совсем другое. Старик Хоменко стал подпевать гармони и что-то выкрикивать – Илья узнал его сиплый голос. Вдруг аккуратный хлопок присоединился к общему шуму. Илья не сразу сообразил, что это выстрел.
Следующий выстрел был слышнее – или показался таким, потому что Илья понял, что стреляют. Затем Обитель Пропавших Душ вздрогнула изнутри, стукнула и звякнула какими-то уцелевшими мелочами и стеклянными осколками. Что-то упало с крыши. Единственное окно, отважно желтевшее среди ночи, распахнулось внутрь, теряя стекла, треща ветхой рамой и размахивая зелеными занавесками.
Илья из своего куста видел, как старик Хоменко высунулся в окно. Он навалился гармонью на подоконник, растянул меха в оглушительном органном вое и закричал на весь мир:
– Убивают!
За его спиной светилась не тусклая лампочка в одном из рожков стародавней люстры, а целое пламя – большое, подвижное, светло-рыжее. Пламя было настоящее и живое.
В ту же минуту из подъезда выскочили двое. Одновременно, будто до того они долго репетировали, оба открыли дверцы «Волги» и упали внутрь салона. Еще не совсем они успели туда убраться и закрыться изнутри, как мотор уже повысил голос. «Волга» тронулась, шелестя по размокшим листьям.
Не может быть! Серая «Волга» снова уезжала в темноту! Снова она ускользала, снова делала сомнительной выдумкой все, что знал о ней Илья! Это было самое обидное.
Как и в самый первый вечер, Илья стал шарить по земле. Он искал камень или хотя бы достаточно увесистый ком грязи. В руку ему сунулся обломок кирпича, крупный, почти половинка. Годится! Именно то, что нужно, – тяжелый, насосавшийся осенней влаги, склизкий кирпич.
Илья бросил кирпич, от злости даже не подумав, что сделается виден в свете подфарников «Волги». В свой бросок он вложил все отчаяние, какое копилось много дней и по разным поводам. Было этого отчаяния так много, что ни один прежний удар – палкой, кулаком, поролоновой фруктиконовой лапой – не мог его вместить.
А на этот раз получилось! Кирпич с треском пробил лобовое стекло «Волги» и ухнул куда-то в глубину салона. Оттуда донеслись матерные вопли, машина чуть вильнула. Из ее бокового окна высунулась чья-то рука, и снова хлопок выстрела сдвинул воздух.
Илья в это время стоял на четвереньках под сиренью. Он шарил руками по мокрым листьям и искал второй кирпич. Со стороны проспекта Энтузиастов наконец послышалось верещание сирены. Что-то блеснуло и замелькало в темноте, плотно обложившей Обитель Пропавших Душ.
Дверцы «Волги» снова распахнулись как по команде – теперь целых три. Казалось, машина замахала крыльями, собираясь взлететь. Трое выскочили из «Волги». Они бросились бежать в потемки. Илья даже знал, куда им нужно – подальше от проспекта, поближе к глухим дворам, к окраине, к частным домишкам с задраенными ставнями, к гаражам, к свалкам, которыми неопрятная цивилизация метит границы своей территории, как хищники метят нечистотами свои владения.
Один из троих бандитов – должно быть, водитель, которому досталось то ли кирпичом, то ли осколками, – бежал не так ловко, как прочие. Он не сразу скрылся из глаз и зачем-то петлял по двору.
Времени хватило как раз на то, чтобы Илья нашел новый снаряд. Кирпичей под сиренью больше не было, зато завалялась литровая пластиковая бутылка из-под какой-то плохонькой колы. Теперь вместо колы бутылка почти наполовину наполнилась дождевой водой и была довольно тяжелой и управляемой. Илья подумал, что предпочел бы грязной холодной водице коктейль Молотова, но все-таки швырнул бутылку в убегавшего. Тот крякнул. Какой-то огонек дернулся и мелькнул рядом с ним, а хлопок, уже узнаваемый, пригнул Илью к земле.
В первую минуту Илья подумал, что бутылка все-таки стрельнула в бандита. Потом он понял, что было все прямо наоборот – это бандит выстрелил в него. Илья упал под куст и уткнулся лицом в мягкие сиреневые листья. Они были холодные и пахли не прелью, как утверждала в стихах мать и целая толпа других поэтов, а сырой землей, осенью, древесными грибами и некипяченой водой. Зарыться бы в эти листья с головой, как сонному червячку, – там, внутри, не стреляют, не орут; там время течет медленнее, но проходит быстрее.
Илья закрыл глаза. Ему стало так холодно, что свою жизнь он почувствовал существующей только где-то в самой середке, кажется в желудке. Зато теперь он забыл, где верх, где низ, забыл, какое сегодня число, забыл прочие ненужные вещи.
Это блаженство продолжалось лишь секунду. Очень недалеко, где-то над головой, вдруг завизжал тоненький голос. Голос показался знакомым. Тут же страшный рык порвал темноту в клочья, и раздался еще один визгливый голос, на этот раз мужской:
– Атас! Менты с собаками!
Это никак не могли быть менты: их патрульная машина только въезжала во двор, слепя фарами. В их свете чудесным образом прямо на глазах росли и исчезали золотые столбы и деревья. Раскинув дверцы-крылья, во всей красе вдруг засияла и брошенная «Волга» с дырой во лбу.
Вообще с той минуты все переменилось быстро и существенно. Сзади, за милицейской машиной, напирала пожарная с сиреной. Поскольку в окрестных домах зажглись почти все окна, выяснилось, что дом номер 18 не так уж далек от мира. К нему бежали и шумели какие-то люди. Поудобнее устраивались у крайнего подъезда все новые машины с мигалками.
В общем шуме Илья различил знакомый крик: «Фу, Снарк!» Откуда-то взялся и младший лейтенант Мухаметшин. Он кому-то уже докладывал по телефону отчетливым, на одной ноте голосом, что проведено задержание и еще какие-то нужные действия.
А Илья все лежал и лежал под сиренью. Всякий раз, когда он закрывал глаза, становилось очень холодно, но в этом холоде не было ни убийц, ни страха, ни противных хлопков, ни огня.
– Вон еще один гад в кустах валяется! – вдруг вскрикнул кто-то.
Илья шевельнулся, встал на колени, вытер щеки и губы, к которым пристала сырая глина. Тут же его подхватили под руки и понесли точно таким же образом, как носили его вчера Тазит и Леха по «Фурору». Наверное, и побили бы вдобавок, если бы Наиль Мухаметшин не сказал радостно, указав на Илью:
– Этот из местного населения! Это он сигнализировал о происшествии!
Веселое слово «происшествие» мало подходило к случившемуся: пожарные гремели, кричали и топали внутри подъезда, электричество в квартире Хоменко больше не горело, зато дым валил из окна глухими, пышными клубами. Самого Хоменко вынесли на носилках. Его грузили в «скорую». Старик пытался с носилок слезть и кричал что-то отчаянно и сипло.
Милицейских машин приехало несколько. Мокрый, грязный Илья стоял возле патрульной машины и теребил Наиля за рукав. По этому рукаву он чувствовал, что Наиля трясет так же, как и его самого, только не от холода, а от счастливого возбуждения.
– Я домой пойду, а? – просил Илья Наиля. – Мать беспокоится.
– Ты ей звякни, – посоветовал лейтенант.
– Я звонил, но по телефону всего не расскажешь.
– Всего и не надо! Товарищ капитан, вот тут у нас свидетель Бочков, – сунулся Наиль к какому-то суровому мужику. – Что, везем его в отделение для дачи показаний или пока домой отпустим?
Суровый мужик с сожалением оглядел куртку Ильи, его джинсы, тяжелые от грязи, и лицо в полосах рыжей глины.
– Да, досталось парню, – изрек мужик. – Мокрый весь. Запиши, Наиль, его точный адрес.
– Я, Станислав Иванович, сам его давно знаю. С детства! Он мой сосед бывший, тут неподалеку живет, Радужная, 40, квартира 91. Помню адрес наизусть, – похвастался Наиль.
– Тогда подавно пусть топает. А то подхватит какую-нибудь пневмонию и на нас свалит. Потом дерьма не оберешься.
Ободренный такой заботой, Илья поплелся домой. Ему очень захотелось спать. Иногда даже казалось, что он уже спит и видит все происходящее во сне, включая какой-то камешек в кармане куртки, который он все время трогает, и дрожь в собственных коленках. Совсем как во сне, тополя свистели голыми ветками и дороге не было конца.
– Я знала, что вы ничего не боитесь, – сказал вдруг за спиной знакомый занудный голосок.
В тот же миг тяжкие лапы Снарка привычно поддали сзади так, что Илья чуть не упал на четвереньки.
– Ты почему домой не пошла? – грубо рявкнул Илья, не оборачиваясь.
Алена вприпрыжку нагнала его и ответила очень спокойно:
– Я пошла. Я почти дошла до забора. Там мы со Снарком и засели, потому что это совершенно безопасное место. Мы все видели! Не могла же я оставить вас одного с целыми тремя бандитами! Они же стреляли в вас!
– В меня? – удивился Илья.
Он почему-то до сих пор не вполне этому верил.
– Да, в вас. Я видела! Вы очень ловко и вовремя упали. И в стекло вы залепили метко. По-моему, их шоферу досталось по башке.
– Ну а если бы эти стрелки в тебя попали? Про шальные пули слыхала? Старших надо слушаться. Сказали «иди домой» – значит, иди, – ворчал Илья.
– А кто бы тогда вызвал пожарных?
– Так это ты?
– Конечно! – самодовольно призналась Алена.
– Откуда у тебя мобильник? Ты же свой деду Хоменко отдала?
– А мне бабушка свой дала. Не может же ребенок идти в школу или гулять без телефона! Видите, все вышло именно так, как я рассчитала. А Снарк даже одного бандита задержал. Ему такое раз плюнуть!
– Так-таки и задержал! Бандитов милиция скрутила – я сам слышал, как они докладывали.
Алена обиделась.
– Это все Снарк! – плаксиво заявила она. – Бандита потом уже скрутили, а сначала остановили и порвали штаны. Это сделал именно Снарк! Неужели не верите? Ведь когда сирена завизжала, все трое бандитов бросились бежать. Один кинулся к забору, а там как раз мы со Снарком сидели. Ужас! Вот Снарк и схватил бандита сзади за штаны, за ляжки – у медведей это место называется гачи. Такое специальное охотничье слово. Собака должна медведя хватать именно за гачи.
– А ты у нас, конечно, еще и знаменитый охотник на медведей, – усмехнулся Илья.
– Нет, но у меня дедушка охотник. Просто охотник – не на тигров, а на уток.
– А ты все, что попало, запоминаешь. Ты, наверное, отличница?
– Ну и что? Это совершенно не мешает делу.
– Врешь ты все! Наверное, троек у тебя полно, потому что отличницы по ночам не болтаются по улицам. Они все время зубрят, – со знанием дела сказал Илья.
– Я тоже не болтаюсь. Сейчас, например, мы вас сопровождаем домой. На всякий случай.
Возмущенный Илья даже остановился:
– С чего ты взяла, что я полный дебил и меня надо провожать?
– А разве нет? То есть вы не дебил, но вам может грозить опасность. Вы уверены, что у этих мерзких дядек из «Волги» нет сообщников? Вдруг за вами наблюдали со стороны? И теперь хотят вас убрать?
– Зачем? – удивился Илья. – Ведь все уже кончилось.
– А месть? Бандиты необыкновенно злопамятны. Они не прощают таких провалов. Вы что, «Бандитский Петербург» не видели? Вам бы это надо знать!
Илья лишь презрительно хмыкнул на такие глупые слова. Однако его желудок, который не давал о себе знать, даже когда, лежа под кустом, пришлось случайно проглотить кусочек глины, вдруг ожил. То ли затошнило, то ли захотелось есть – скорее все-таки первое. Но почему? Ведь все кончилось! Старика Хоменко наверняка отвезли в больницу. Обитель Пропавших Душ окончательно обезлюдела. Погасло последнее окно.
Илья поежился. Сегодня он на своей шкуре испытал, каково лежать среди грязной, сырой листвы. Впрочем, Изора уже ничего не чувствует. Ей все равно. Значит, можно влюбиться так, что жизнь ничего не стоит и уходит без надежды…
Тара, слезы – это лучше, чем когда не можешь плакать и бесчувственная слякоть ничего не хочет знать…
– Это ваш дом? – спросила Алена.
Илья даже забыл, что она идет рядом, а Снарк – чуть впереди.
– Идите оба домой, поздно уже. Пока! – сказал Илья странной паре, как и он бродящей в ночи ради собственного удовольствия.
Алена не обратила никакого внимания на слова прощания.
– А где ваше окно? – спросила она.
– Зачем тебе?
– Вдруг вам понадобится помощь? Например, бандиты решат вам отомстить, откроют дверь отмычкой и… Давайте придумаем какой-нибудь условный знак – например, вы три раза включите и выключите свет. Это будет тревога. С девятого этажа я увижу и…
– Лучше я попрошу местную радиостанцию передать «Амурские волны» для твоей бабушки! Слушай, хватит дурить. Нашла игрушки! Сегодня пронесло, а могло кончиться хуже. Ты даже представить себе не можешь, во что мы ввязались. Жесть! Так что утихни. Играй лучше во что-нибудь другое!
– Как вы?
– Чего я? – не понял Илья.
– Я видела, как вы били палкой мусор на помойке. Вы же это не всерьез?
– Сам не знаю, – буркнул Илья; если бы он не так замерз, то обязательно бы покраснел. – Только я больше этого делать не буду. И ты не делай.
– Хорошо. До свидания, – чинно сказала Алена.
Она круто развернулась и потопала ножками-спичками неизвестно куда. Обиделась, конечно! Снарк понюхал грязные коленки Ильи своим широким шумным носом и потрусил за хозяйкой.
– Что так поздно? – спросила с дивана Тамара Сергеевна.
Она отодвинула от себя вазочку с сухариками, но встать не решилась.
– Котлеты, кажется, еще теплые, – неуверенно предположила она.
– Отлично! А какие новости? Писем из Сургута нет? – бодро спросил Илья, хотя было ему до сих пор тошно.
– Писем нет. Пока, – ответила Тамара Сергеевна.
Она очень верила в свое «пока», а вот Илья – нисколько.
– А как Барахтина? Прикончили ее наконец?
– Нет. Она разорила Финика и испортила тормоза его машины. Он неделю был в коме, а сегодня скончался.
– И черт с ним! Пора бы и Барахтиной ласты склеить.
– Ты слишком черствый для своего возраста, – заметила Тамара Сергеевна. – Кстати, она в положении.
– Знаю, знаю! Этот Финик…
– Нет, Барахтина на самом деле в положении. В жизни!
Илья пожал плечами:
– Что-то это слишком сложно для меня, особенно на голодный желудок.
– Котлеты на плите! Ты не понял? Это в «Полднике» сегодня написали, что Барахтина родит в конце января. Отец ребенка или Шишидзе, или Снуровский, или Кандауров.
– Но не Попов? Точно? Ага, пусть теперь бьет степ по сортирам!
– Илюша, что с тобой?
Голос Тамары Сергеевны дрогнул, но не оттого, что Илья в очередной раз проявил черствость, – она просто увидела его отражение, надевающее тапочки. Это отражение невзначай заглянуло в комнату с большого зеркала, видного из прихожей. Тамара Сергеевна поняла, что лицо сына перемазано от уха до уха, а штаны…
– Во что ты одет? Откуда ты взял эти отрепья? Где твои джинсы?
– Это, мам, они и есть. Просто я упал.
– Как? Откуда? Почему?
Илья вздохнул и признался начистоту:
– Я задержал преступников. Кажется.
Тамара Сергеевна застонала:
– Илья! Вечно твои выдумки! Словечка в простоте не скажешь. Даже посторонним это стало заметно. Пошляк Снегирев…
– Мама, не слушай пошляков, слушай меня. Я никогда не вру!
В нордическом замке стоял вечный сумрак. С одной и той же скоростью мчались над ним вереницы туч и сыпали медленным, неживым снежком. Иногда в небе мелькала ядовитая розовая молния. Тут было все как всегда: привидения гонялись за Альфилом с лазерными пушками, богатырский спецназ топотал по железным лестницам и палил направо и налево.
Илья щелкал мышью, и все шло как по маслу. Прекрасная Тара была рядом. Оказывается, она нисколько не похожа на Ксюшу Ковалеву! Она всегда спешит кому-то на помощь – совсем как маленькая зануда со своим непослушным, но грозным псом.
Только Альфил никогда не назвал бы такую дурочку Тарой. Тара та, от которой игла в сердце и которую никогда не догнать.