Книга: Белый Бушлат
Назад: LXXIII Азартные игры днем и ночью на военном корабле
Дальше: LXXV «Топить, жечь и уничтожать» Из печатного адмиралтейского приказа военного времени

LXXIV
Грот-марс ночью

Весь переход наш из Рио до экватора был с точки зрения погоды сплошной увеселительной прогулкой. Было особенно приятно, когда наша полувахта сидела, развалясь, на грот-марсе, коротая время в разнообразных приятных занятиях. Вдали от офицеров мы невинно развлекались, и притом больше, чем в какой-либо другой части корабля. Днем многие из нас прилежно занимались изготовлением шляп или починкой одежды. Но ночью нами овладевали более романтические настроения.
Часто Джек Чейс, восторженный почитатель моря, обращал наше внимание на лунный свет, игравший на волнах, и приводил избранные цитаты из своего каталога поэтов. Никогда не забуду лирического выражения, с которым однажды утром он перед восходом солнца, когда весь восток был залит пурпуром и золотом, оперся о стень-ванты и, протянув над морем свою доблестную руку, воскликнул: «Глядите, вот Авроры лик!» и плавно, неторопливо продекламировал строки:
Блеск утра миру нехотя даря,
Завесу мглы раздернула заря.

— Коммодор Камоэнс, Белый Бушлат, не кто иной. Но сейчас вы понадобитесь, мы должны выстрелить лисель-спирт — ветер меняется.
С нашего высокого насеста фрегат в лунные ночи представлял сказочное зрелище. Он шел полным бакштагом, с лиселями по обе стороны, так что паруса на грот- и фок-мачтах имели вид величественных сужающихся кверху пирамид, с основанием более ста футов шириной и заканчивающихся высоко в облаках легким гребнем бом-брамселей. Эта огромная поверхность снежно-белой парусины, скользящая по волнам, была действительно великолепным зрелищем. Три покрытые белыми саванами мачты казались призраками трех гигантских турецких эмиров, огромными шагами шествующих по океану.
Поэзию картины усугубляла порой и музыка. Оркестр собирался на полубаке, услаждая офицеров, а значит и нас, прекрасными старинными мелодиями. Под эти мелодии кое-кто из матросов пускался в пляс на марсе, который по своим размерам мог быть приравнен к средней гостиной. Когда же оркестр не играл, то ему на смену приходили соловьи из команды.
В этих случаях обычно вызывали Джека Чейса, и он услаждал нас своей свободной и благородной манерой исполнять «Испанских дам», любимейшую песню английских военных моряков, равно как и многие другие морские песни и баллады, в том числе
Сэр Патрик Спенс был отважней всех,
Кто плавал по морям.

Также:
И трижды крутнуло корабль наш,
Сделал три круга он,
Точно три круга он описал
И сокрылся в пучине морской,
Морской, морской, морской,
И исчез в пучине морской!

Вперемешку с этими песнями марсовые травили всякие были и небылицы. В этих случаях я всегда старался вызвать самых почтенных тритонов на рассказы о прошлых боях, в которых они участвовали. Немногим из них пришлось понюхать пороху, но зато рассказы тех, кто его действительно понюхал, приобретали особую ценность.
Был среди нас старый негр по прозвищу «Чернявый», приписанный к запасному становому якорю. Мы часто приглашали его в тихие ночи к себе на марс, чтобы послушать его рассказы. Был он человек степенный и трезвый, очень умный, прекрасного, открытого нрава, один из лучших людей на корабле, которого все очень высоко ценили.
Кажется, во время последней войны между Англией и Америкой он вместе с несколькими другими матросами был в открытом море насильственно снят британским военным кораблем с торгового судна из Новой Англии. Корабль, забравший его, был английский фрегат «Македонец», захваченный позднее тем самым «Неверсинком», на котором мы плавали.
Дело было в страстную субботу, — так начался рассказ, — в то время, как англичанин подходил с наветренной стороны к американцу. Чернявый и его товарищи, стоявшие на своем посту у шканцевой батареи, уловив момент, когда командир корабля, старик по имени Кардан, проходил мимо них своей стремительной походкой, держа под мышкой подзорную трубу, обратились к нему с почтительной просьбой. Они еще раз повторили, что они не англичане и что им весьма тягостно поднимать руку на флаг той страны, где живут родившие их матери. Они заклинали его не понуждать их стрелять из пушек по своим землякам и позволить им сохранить нейтралитет во время схватки. Но когда корабль какой бы то ни было нации идет в бой, времени для пререканий не остается, не хватает его и на то, чтобы быть справедливым, и не больно много его для проявлений гуманности. Выхватив пистолет из-за пояса матроса, приготовившегося идти на абордаж, командир нацелился из него в головы трех матросов и приказал им немедленно вернуться на свои посты, грозя в противном случае тут же их пристрелить. Так, рука об руку с врагами своей родины, Чернявый и его товарищи трудились у пушек и сражались до самого конца, за исключением одного из них, который был убит на посту американским ядром.
Под конец «Македонец» потерял свои фор- и грот-стеньги, бизань-мачту, скошенную вровень с палубой, и перебитый надвое фока-рей, валявшийся на разгромленном баке; корпус его был в сотне мест пробит круглыми ядрами — словом фрегат дошел до последней крайности, и капитан Кардан приказал, наконец, рулевому старшине спустить флаг.
Чернявый был одним из тех, что отвез командира на «Неверсинк». Сойдя на палубу, Кардан поклонился Декатуру, командиру неприятельского судна, и предложил ему свою шпагу, но принять ее учтиво отказались. Быть может, у победителя были еще живы в памяти совместные обеды в Норфолке , непосредственно до начала военных действий, когда оба командовали теми же самыми фрегатами, которые они теперь так изрядно покалечили. «Македонец», видимо, ходил тогда в Норфолк с депешами. Тогда они смеялись и шутили за бокалом вина и даже держали пари на касторовую шляпу, которую побежденный должен был подарить победителю, если кораблям их случится вступить в бой друг с другом.
Бросив взгляд на тяжелые батареи американца, Кардан сказал Декатуру:
— Это семидесятичетырехпушечный корабль, а не фрегат; не удивительно, что победа осталась за вами!
Замечание это было вызвано огневым превосходством «Неверсинка». Батареи последнего на главной палубе состояли, как и теперь, из двадцатичетырехфунтовых орудий, в то время как у «Македонца» это были восемнадцатифунтовые. В итоге на «Неверсинке» было пятьдесят четыре пушки и четыреста пятьдесят человек команды, на «Македонце» же их было сорок девять и триста человек команды — весьма существенная разница, которая в сочетании с другими обстоятельствами, связанными с этим боем, лишает его победу какого-либо ореола славы, если не признавать славной победу, одержанную гиппопотамом над тюленем.
Но если Чернявый говорил правду, — а человек он был от природы правдивый, — противовесом этому обстоятельству мог служить факт, который он нам сообщил. Когда после боя стали осматривать орудия, оказалось, что в ряде случаев пыж был забит между зарядным картузом и ядром. И хотя во время суматохи боя такой промах можно было объяснить торопливостью и невниманием, однако Чернявый, этот защитник своих людей, всегда приписывал этот факт совершенно иной и менее благородной причине. Но если даже считать, что приводимая им причина соответствовала действительности, этим нисколько не умаляется доблесть, проявленная английской командой в целом. Однако из того, что удается слышать от беспристрастных свидетелей, участвовавших в морских боях, едва ли можно сомневаться, что на всех кораблях, к какой бы нации они ни принадлежали, весьма значительное число людей, обслуживающих орудия, находятся, мягко выражаясь, в весьма нервическом состоянии и досылают и банят как попало. Да и в самом деле, какие особые патриотические чувства может испытывать человек, вырванный из объятий своей жены и против воли посланный воевать? И стоит ли удивляться тому, что такие насильно завербованные английские матросы не посовестились в военное время покалечить руку, которая поработила их?
Во время той же войны, которая велась в момент описанного боя и перед ним, английский флагман, составляя свое донесение Адмиралтейству, писал следующее: «Все здесь на эскадре как будто спокойно, но, готовясь на прошлой неделе к бою, мы обнаружили, что несколько орудий в кормовой части корабля оказались заклепанными»; иначе говоря, приведенными в негодность. Кто же заклепал их? Недовольные матросы. Разве так уж невероятно предположение, что пушки, о которых говорил Чернявый, обслуживались людьми, намеренно старавшимися помешать им поражать врага, и что в этом, в частности, бою победа, одержанная Америкой, до известной степени объяснялась угрюмым неповиновением самого неприятеля?
В течение этого периода военных действий у английских орудий на военных кораблях зачастую за ночь срезывали брюк. Это повреждение орудий и временное выведение их из строя можно было приписать лишь тайной ненависти к службе, которая выливалась и в только что упомянутое их заклепывание. Но даже в тех случаях, когда в команде как будто бы отсутствовало глубокое недовольство и матрос во время боя не выполнял как следует своих обязанностей лишь потому, что боялся, не является ли вызовом создателю, сделавшему этого матроса таким, каким он есть, нашивать ему на спину ярлык трус и унижать и терзать уже трясущегося от ужаса несчастного множеством других способов? Вряд ли Нагорная проповедь послужила бы оправданием для действий командира батареи, выхватившего шпагу и грозившего пронзить первого же из своих людей, кто проявит хоть малейшие признаки робости, а между тем такое было засвидетельствовано на «Македонце». Чернявый говорил мне, что он собственными ушами слышал, как подобное приказание было отдано начальникам дивизионов командиром английского корабля. Если бы только была написана тайная история морских сражений, лавры на челе морских героев, верно, развеялись бы в прах.
А каким позором для наций со всех возможных точек зрения является Статья IV американского Свода законов военного времени: «Если кто-либо из служащих во флоте трусливо запросит у врага пощады, он будет приговорен к смертной казни»! В таких условиях, с угрозой смерти перед глазами в лице врага и с угрозой смерти за плечами в лице своих соотечественников, самая высокая доблесть, проявленная моряком, теряет что-то от своей непосредственности и бескорыстия. Здесь, как и во всех прочих случаях, Свод законов военного времени не упоминает о какой-либо награде за отвагу, но лишь понуждает моряка сражаться, как наемного убийцу за свою плату, вырывая могилу перед его глазами, если он не проявит должной решимости.
Но эта Статья IV вызывает и еще более серьезные возражения. Храбрость из всех добродетелей самая дюжинная и заурядная; единственная, в которой мы сходствуем с лесными зверями; единственная, которая, доведенная до крайности, превращается в порок. А поскольку природа, как правило, отбирает одной рукой, чтобы уравновесить дарованное ею другой, чрезмерное чисто животное бесстрашие во многих случаях присутствует у людей, лишенных более высоких достоинств. Но в морском офицере храбрость почитается высшей добродетелью и часто обеспечивает его завидным положением среди прочих командиров.
Посему, если во время военных действий какой-нибудь безмозглый бандит окажется командиром фрегата, он может, если хочет, покрыть себя неувядаемой славой в этой бойне, сцепиться с намного превосходящим его противником и повести на заклание свою команду, которой ничего не остается, как гибнуть от руки врага под страхом быть умерщвленной законом своей страны. Вспомните бой между американским фрегатом «Эссекс» и двумя английскими крейсерами «Фебея» и «Херувим» у бухты Вальпараисо во время последней войны. Все признают, что американский капитан продолжал сражаться против превосходных сил противника на совершенно разбитом корабле, даже когда никакого шанса на победу у него не было и когда из-за обстоятельств, особо неблагоприятно сложившихся для американцев, матросам ничего не оставалось, как стоять у своих почти бесполезных батарей и быть покалеченными и разорванными на части неприятельскими длинноствольными орудиями. Тем, что он продолжал таким образом сражаться, он ни на йоту не способствовал истинным интересам своей страны. Этим я не хочу ни в коей мере принизить добрую славу, которую американский командир завоевал себе этим боем. Человек он был храбрый, это ни один моряк отрицать не станет. Но весь мир состоит из храбрых людей. Только не подумайте, что я посягаю на его доброе имя. Тем не менее не приходится сомневаться, что, если бы у пушек «Эссекса» стояли матросы, обладавшие здравым смыслом, эти самые матросы, сколь бы доблестны они ни были, несомненно предпочли бы спустить флаг, когда поняли, что бой окончательно проигран, нежели откладывать эту неизбежную операцию до того момента, когда на американском фрегате не останется рук, чтобы ее произвести. Однако, если бы эти люди «трусливо запросили пощады», согласно Статье IV Свода законов военного времени, их можно было бы, на законном основании, повесить.
Как рассказывал мне Чернявый, когда командир «Македонца», видя, что «Неверсинк» полностью держит его судно в своей власти, приказал спустить флаг, один из его офицеров, человек, которого за тиранический нрав ненавидела вся команда, поднял страшный крик и стал осыпать его самыми страшными упреками, клянясь, что сам он ни за что не сдастся — и стоит за то, чтобы потопить «Македонца» под носом у врага. Окажись он капитаном, он так безусловно бы и поступил, заработав себе имя героя в этом мире — но вот вопрос, какое имя он заслужил бы на том свете?
Но так как война представляет собой некое надругательство над здравым смыслом и христианством, все связанное с ней совершенно безрассудно, противно христианству, варварски грубо и отдает Фиджийскими островами, людоедством, селитрой и дьяволом.
Обычно, когда военный корабль спускает флаг, дисциплине на нем приходит конец, и навести какой-либо порядок в команде становится невозможным. Так случилось и на английском фрегате. Винная кладовая была взломана, и по палубам, где между пушек лежало много раненых, были пущены ведра грога; раненые хватали ведра и, несмотря на все уговоры, напивались жгучей влагой, пока, по словам Чернявого, из ран их не начинала бить кровь и они мертвыми не падали на палубу.
У негра было еще много что рассказать про этот бой, и часто он прохаживался со мной вдоль наших батарей на главной палубе — со все теми же пушками, которые участвовали тогда в бою, указывая на неизгладимые шрамы и вмятины на них. Покрытые за более чем тридцать лет многочисленными слоями краски, они почти не были заметны случайному наблюдателю, но Чернявый знал их все наизусть, ибо вернулся домой на «Неверсинке» и видел эти следы вскоре после боя.
Как-то вечером я прогуливался с ним по батарейной палубе, и он остановился у грот-мачты.
— Это место корабля, — сказал он, — мы на «Македонце» прозвали скотобойней. Здесь люди падали по пять, по шесть зараз. Неприятель обычно направляет свои снаряды именно сюда, чтобы сбить, если возможно, грот-мачту. Бимсы и карлингсы наверху были все забрызганы мозгами и кровью. Люки выглядели словно прилавки мясника; в рым-болтах застревали куски человеческого мяса. Свинья, бегавшая по палубам, каким-то чудом спаслась, но шкура ее была вся покрыта запекшейся кровью из-за того, что она совала свое рыло в кровавые лужи, так что, когда спустили флаг, матросы швырнули ее за борт, сказав, что съесть ее было бы прямым людоедством. Другое животное, коза, потеряло в этом бою две передние ноги.
Убитых матросов, как только они падали, согласно принятому обычаю, спускали за борт; нет сомнения, что вид стольких трупов, валяющихся повсюду, говорил негр, мог бы удручающе подействовать на оставшуюся в живых прислугу орудий. Среди прочих случаев он привел следующий. Ядро, ворвавшееся через один из портов, убило наповал две трети расчета одного орудия. Командир следующего орудия, бросив шнурок замка, который он только что дернул, стал переворачивать убитых, чтобы опознать их; увидев вдруг своего однокашника, с которым он совершил много плаваний, он расплакался и, подняв труп на руки, отнес его в сторону, подержал мгновение над водой и воскликнул:
— Господи, господи, Том!
— К черту твои молитвы! Швыряй его за борт и живо к орудию! — заорал на него раненый лейтенант. Пришлось подчиниться приказанию, и убитый горем матрос возвратился к своей пушке.
Рассказы Чернявого вполне могли бы преломить меч сего военно-морского мира в его ножнах, и, размышляя о жестокой, кровавой славе, которой морские герои покрыли себя во время подобной бойни, я задал себе вопрос, действительно ли славен был гроб, в котором похоронили Нельсона, гроб, преподнесенный ему при жизни капитаном Хэллоуэллом ; был он выдолблен из грот-мачты французского линейного корабля «L'Orient», который англичане взорвали во время битвы при Абукире, уничтожив при этом сотни французов.
Мир тебе, лорд Нельсон, там, где ты покоишься в своей истлевшей мачте! Но если бы дело касалось меня, я предпочел бы быть похороненным в стволе какого-нибудь зеленого дерева и даже после смерти чувствовать, как жизненные соки обращаются вокруг меня, ощущая, что что-то из моей мертвой плоти переходит в живую листву, осеняющую мирную мою могилу.
Назад: LXXIII Азартные игры днем и ночью на военном корабле
Дальше: LXXV «Топить, жечь и уничтожать» Из печатного адмиралтейского приказа военного времени