Книга: Белый Бушлат
Назад: LXVI Забавы на военном корабле
Дальше: LXVIII О корабельном лагуне и прочих вещах

LXVII
Белый Бушлат на судилище

Когда я вместе с другими матросами вынужден был присутствовать при порке бедняги Розовой Воды, мне и в голову не могло прийти, какой сюрприз готовит мне судьба на следующий же день.
«Несчастный мулат! — думал я, — тебя, представителя угнетаемой расы, они унижают как собаку. Но я-то, слава богу, белый».
Правда, я видел, как экзекуции подвергались и белые, ибо, какой бы цвет кожи ни был у моих товарищей, надо всеми тяготела угроза той же кары. И все же в нас всегда живет какая-то надежда, заставляющая даже в самом униженном положении ловить малейшую возможность самообмана и считать себя в чем-то выше других, которых мы считаем на ступень ниже себя.
«Бедняга Розовая Вода, — продолжал я свои размышления, — несчастный мулат. Да ниспошлет тебе небо избавление от унижений!».
Для того чтобы читателю стало вполне понятно дальнейшее, мне надо будет вернуться к тому, о чем я уже говорил, а именно, что при всяком повороте оверштаг каждый матрос на военном корабле имеет определенное место, к которому он приписан. Какое именно место, это должен сообщить ему старший офицер, и как только раздается команда приготовиться к повороту оверштаг или повороту через фордевинд, долг каждого матроса — немедленно оказаться на своем посту. Но когда я впервые прибыл на фрегат, среди различных номеров и постов, которые определил мне старший офицер, он забыл уведомить меня, где мне надлежит находиться в этих именно случаях, и вплоть до ныне описываемого момента я не подозревал, что при поворотах должен выполнять какую-то определенную работу. Что касается прочих матросов, то у меня создалось впечатление, будто они хватаются за первую попавшуюся снасть, как это делается в подобных случаях на купеческих судах. И в самом деле, как я потом выяснил, состояние дисциплины на корабле было таково, — хотя бы в этом отношении, — что весьма немногие смогли бы определенно сказать, где их место при поворотах оверштаг и через фордевинд.
— Команде к повороту оверштаг приготовиться! — таково было объявление, сделанное боцманматами у люков на следующее утро после расправы с Розовой Водой. Только что пробило восемь склянок — полдень, и спрыгнув со своего белого бушлата, который я постелил между двумя пушками, чтобы соснуть на батарейной палубе, я бегом поднялся по трапу и, как обычно, ухватился за грота-брас, за который уже держалась пятьюдесятью руками цепочка матросов, потоком устремившаяся по палубе к носу. Едва в рупор была подана команда: «Грот-марсель перекинуть», я потянул за этот брас с такой готовностью и силой, что, по-моему, участие мое при производстве поворота заслуживало по меньшей мере благодарности и серебряного жбана в подарок от Конгресса.
Но что-то наверху заело в тот момент когда брасопили реи; возник некий туман, и с гневно нахмуренным челом капитан Кларет подошел выяснить, кто был в нем повинен. Оказалось, что некому было отдать грота-топенант с подветренной стороны. Но кто-то из матросов отдал наконец снасть, и реи, уже ничем не задерживаемые, повернулись.
Когда последний конец был сложен в бухту, командир пожелал узнать у старшего офицера, кто должен был стоять на подветренном, тогда правом грота-топенанте. Не скрывая раздражения, старший офицер послал кадета за корабельным расписанием и, просмотрев его, обнаружил, что против данного поста вписано мое имя.
Я в это время находился внизу, на батарейной палубе, и ничего о том, что творилось, не подозревал; но уже через несколько мгновений боцманматы выкрикивали мое имя у всех люков и вдоль всех трех палуб. В первый раз приходилось мне слышать, как его повторяют вплоть до самых отдаленных уголков корабля, и прекрасно понимая по примеру других, что это может означать, я почувствовал, что комок застревает у меня в горле, и поспешил спросить Флюта, боцманмата у носового люка, с чего это меня вызывают.
— Командир судить тебя будет, — ответил он, — верно, выпорют.
— А за что?
— Господи! Ты что? Мелом лицо вымазал?
— Нет. Зачем меня вызывают? — повторил я вопрос.
Но в этот момент имя мое с громоподобной силой выкрикнул другой боцманмат, и Флют велел мне поторапливаться, намекнув, что скоро я пойму, на что я понадобился командиру.
Я проглотил комок, подступивший к горлу, когда поднялся на верхнюю палубу, на мгновение замер на месте, а затем в полном неведении того, в чем меня могут обвинить, направился на грозное судилище.
В тот момент, как я поравнялся со входным трапом, я заметил, что старшины-рулевые налаживают решетчатый люк. Боцман уже держал наготове зеленый мешок с кошками, а начальник полиции только и ждал, чтобы снять с наказуемого рубаху.
Опять я судорожно проглотил душивший меня комок и оказался перед капитаном Кларетом. Его покрасневшее лицо явно свидетельствовало о дурном расположении духа. Среди кучки офицеров, окружавших его, был и старший лейтенант, который, когда я прошел на шканцы, посмотрел на меня так, что мне стало ясно, как он зол на меня за то, что, сам того не зная, я бросил тень на его усилия поддержать добрую дисциплину во вверенной ему команде.
— Почему вы не оказались на своем посту, сэр? — спросил капитан.
— О каком посту идет речь, сэр? — ответил я вопросом.
У матросов обычно принято стоять в подобострастной позе перед начальством, козыряя при каждой фразе, обращенной к командиру. Но, так как устав этого не требовал, я от поминутного прикладывания руки к шляпе воздержался, тем более что в первый раз удостоился опасной чести собеседования с капитаном Кларетом.
Он сразу заметил, что я не выказываю ему привычного знака почтения, и инстинкт подсказал мне, что это настроило его против меня.
— О каком посту идет речь? — повторил я.
— Вы притворяетесь незнайкой, — ответил он, — это вам не поможет, сэр.
Взглянув на капитана, старший офицер извлек судовое расписание и прочел мою фамилию против правого грота-топенанта.
— Капитан Кларет, — ответил я, — в первый раз слышу, что я назначен на этот пост.
— Как это так, мистер Брайдуэлл? — произнес он, обращаясь к старшему офицеру с придирчивым выражением лица.
— Этого быть не может, сэр, — отозвался последний, пытаясь скрыть свое раздражение. — Этот матрос не мог не знать своего поста.
— Только сейчас впервые об этом услышал, капитан Кларет, — продолжал я настаивать.
— Вы смеете противоречить моему офицеру? — возмутился командир. — Я вас выпорю.
На фрегате я был уже свыше года и ни разу не подвергался телесным наказаниям; корабль направлялся домой, и самое большее через несколько недель я снова стал бы свободным человеком. Для того чтобы избегнуть кошек, я в известном роде целый год прожил отшельником, и вот теперь они нависли надо мной и притом по совершенно непредвиденному поводу — как наказание за проступок, в котором я был совершенно неповинен. Но разве это могло мне помочь? Я почувствовал всю безнадежность своего положения; все, что я смог сказать в свое оправдание, обращалось против меня, а боцманмат между тем уже покручивал хвосты кошки.
Бывают мгновения, когда в голове человека возникают безумные мысли, когда он становится почти безответственным за свои поступки и действия. Капитан стоял на наветренной стороне палубы. Сбоку от него, ничем не огражденный, если не считать протянутого поперек кусочка плетеного линя, был открытый входной порт, против которого укрепляется заборный трап, когда судно стоит в гавани. Вырез в фальшборте доходил до самых ног капитана, и через него было видно далекое море. Я стоял несколько наветреннее от него и, хотя он был крупный и крепкий человек, я был убежден, что если брошусь на него, особенно принимая во внимание наклон палубы, то непременно сброшу его вниз головой в океан, хотя и сам полечу вслед. Мне показалось, что кровь сворачивается у меня в жилах: страшный холод пронизал мне кончики пальцев, и какая-то пелена опустилась на глаза. Но сквозь эту пелену боцманмат со своими кошками казался выросшим до гигантских размеров, а капитан Кларет и синее море, видное сквозь порт, вырисовывались с ужасающей отчетливостью. Понять, что творилось в моем сердце, я не в силах, хотя оно как будто перестало биться. Но то, что толкало меня к цели, не было только мыслью, что капитан Кларет собирается опозорить меня, а я в душе поклялся, что он этого не сделает. Нет, я чувствовал свое человеческое достоинство, таящееся во мне, на такой недосягаемой глубине, что никакое слово, никакой удар, никакая плеть не могли врезаться в меня достаточно глубоко, чтобы посягнуть на него. Я действовал под влиянием какого-то инстинкта — инстинкта, пронизывающего всю одушевленную природу, того самого инстинкта, который побуждает даже червя восстать под попирающей его пятой. Душа моя схватилась с душой капитана Кларета, и я готов был увлечь ее с этого земного судилища, где главенствовал он, на суд Иеговы и предоставить ему рассудить нас. Никаким другим способом избавиться от плетей я не мог.
Природа не вкладывала в человека ни единой силы, которая не предназначалась бы рано или поздно к какому-либо действию, хотя слишком часто силы наши бывали введены в заблуждение. Право — врожденное и неотъемлемое — погибнуть, обрекая на смерть с собой и другого, было дано нам не зря. Это последнее прибежище существа оскорбленного до такой степени, когда жизнь для него становится невыносимой.
— К люку, сэр! — произнес капитан Кларет, — слышите?
Мой глаз уже отмерял расстояние между ним и морем.
— Капитан Кларет, — раздался в это мгновение голос, и кто-то выступил из рядов. Я повернулся, чтоб увидеть, у кого хватило смелости вмешаться в это дело. Оказалось, что это тот самый удивительно красивый и благовоспитанный капрал морской пехоты Колбрук, о котором я уже упоминал несколько выше, когда говорил о способах убивать время на военном корабле.
— Я знаю этого человека, — сказал, отдав честь, Колбрук и продолжал спокойным, твердым, но необыкновенно почтительным тоном, — и убежден, что он никогда бы не пренебрег своими обязанностями, если бы только знал, где его пост.
Подобная речь была чем-то дотоле неслыханным. Кажется, не было случая, когда бы морской пехотинец дерзнул обратиться к командиру фрегата, заступаясь за привлеченного к ответу матроса. Но в тоне этого человека было что-то столь повелительное при всем его спокойствии и сдержанности, что командир, хоть и ошеломленный, не оборвал его. Сама необычность вмешательства, надо думать, защитила Колбрука.
Но теперь, воодушевившись примером Колбрука, заступился за меня и Джек Чейс и мужественно, но строго почтительно повторил замечания капрала, добавив, что никаких проступков за мной как за марсовым не числилось.
Капитан Кларет перевел взгляд с Чейса на Колбрука и с Колбрука на Чейса, с лучшего моряка на лучшего морского пехотинца, затем обвел глазами сгрудившуюся безмолвную команду, и как будто подчиняясь всесильному Року, будучи в то же самое время всесильным властителем на фрегате, он обратился к старшему офицеру, сделал ему какое-то незначительное замечание и, бросив мне «можете идти», неторопливо проследовал к себе в салон, в то время как я, едва не ставший, от душевного отчаяния, убийцей и самоубийцей, в порыве благодарности чуть ли не расплакался на месте.
Назад: LXVI Забавы на военном корабле
Дальше: LXVIII О корабельном лагуне и прочих вещах