XXXIII
Экзекуция
Если ты начал день свой со смеха, это еще не значит, что ты не закончишь его в слезах и воздыханиях.
Среди многих, которых отменно позабавила сцена между шкафутным и вахтенным офицером, никто так заразительно не смеялся, как Джон, Питер, Марк и Антоне — четыре матроса из первой вахты. В тот же вечер все четверо угодили в карцер под охрану часового. Обвинялись они в нарушении общеизвестного корабельного закона — ввязались в неясно чем вызванную общую драку, иной раз случающуюся среди матросов. Им ничего не оставалось делать, как ждать, что им всыплют, а сколько — это уже зависело от командира.
К вечеру следующего дня их как током пронзила жестокая дудка боцмана и его помощников у грот-люка — вызов, от которого у всякого мужественного человека пробегают по спине мурашки.
— Всей команде наверх экзекуцию смотреть!
Хриплый вызов, неуклонно повторяемый и подхватываемый по всему кораблю до самых его глубин, производит самое мрачное впечатление на всякого, не окончательно огрубевшего от давней привычки.
Как бы вы ни хотели уклониться от этого зрелища, но смотреть на расправу вы обязаны или по крайней мере находиться где-то поблизости, ибо корабельный устав требует присутствия всего экипажа корабля, начиная с дородного командира собственной персоной и кончая последним юнгой, бьющим в судовой колокол.
— Всей команде наверх экзекуцию смотреть!
Сколько-нибудь впечатлительному человеку команда эта представляется голосом судьбы. Ибо он знает, что тот же самый закон, который предписывает его присутствие при экзекуции, тот закон, по которому виновные должны сегодня пострадать, этот самый закон в один прекрасный день может обратиться против него, по нему он может быть осужден и наказан. И неизбежность его присутствия при наказании, та безжалостная рука, которая вытаскивает его на экзекуцию и держит его силой там, пока все не совершится, навязывая ему возмущающее душу зрелище страданий людей и заставляя слушать их стоны, — людей, с которыми он постоянно на дружеской ноге, с которыми ел, пил и выстаивал вахты, людей одинакового с ним покроя и склада — все это служит грозным напоминанием о тяготеющей над ним безграничной власти. Необходимость быть свидетелем наказания повергает такого человека в трепет, какой, верно, должны будут испытать живые и мертвые, когда до них донесется труба Страшного суда и заставит их всех собраться и присутствовать при окончательном и бесповоротном осуждении грешников.
Не следует, однако, воображать, будто команда эта вызывает у всех матросов подобные мучительные чувства — отнюдь; неизвестно только, следует ли по этому поводу радоваться или сокрушаться; радоваться тому, что столько людей не испытывают при этом ничего мучительного, или печалиться при мысли, что то ли от врожденной черствости, то ли от благоприобретенной зачерствелости сотни военных моряков уже не видят в телесном наказании чего-либо позорящего и не испытывают при этом ни жалости, ни стыда.
Как будто из сострадания к осужденным солнце, которое накануне еще весело бросало свои лучи на жестяную миску безутешного шкафутного, садилось теперь в печальные воды, прикрывшись туманом. Ветер сипло свистел в такелаже; валы грузно разбивались о нос фрегата, и он, шатаясь под незарифленными марселями, мучительно прокладывал себе путь на север.
— Всей команде наверх экзекуцию смотреть!
И вся команда столпилась по вызову вокруг грот-мачты; люди теснились, чтобы раздобыть себе удобное местечко на рострах, откуда можно будет видеть всю сцену. Многие смеялись и болтали, другие обсуждали проступок виновных; выражения лиц у иных были грустные и встревоженные или скрывающие возмущение за напускным равнодушием; некоторые нарочно держались в задних рядах, чтобы ничего не видеть; короче, среди пятисот человек можно было обнаружить все мыслимые оттенки характеров.
Все офицеры и кадеты стояли вместе справа от грот-мачты, впереди всех — старший офицер и рядом с ним врач, на обязанности которого лежало непременное присутствие при наказаниях.
В это время из своей каюты поднялся командир и встал с рапортичкой в руке в центре торжественной безмолвной группы. Бумажка эта содержала перечень проступков за истекшие сутки; каждый вечер или каждое утро подобную рапортичку аккуратно клали к нему на стол, точно газету, которую к первому завтраку кладут холостяку у салфетки.
— Начальник полиции, введите арестованных, — сказал он.
Прошло несколько минут, в течение которых командир во всей полноте своей грозной власти строго вперял свой взгляд в команду. Вдруг в толпе матросов образовался коридор, по которому прошли арестанты. Начальник полиции с ратановой тростью в руке шел с одной стороны, а вооруженный морской пехотинец с другой. Все остановились у грот-мачты.
— Вы, Джон, вы, Питер, вы, Марк, вы, Антоне, — произнес командир, — были задержаны вчера во время драки на батарейной палубе. Что вы можете оказать в свое оправдание?
Марк и Антоне, два степенных матроса средних лет, трезвостью которых я не раз восхищался, ответили, что начали не они; что они терпеливо вынесли многое, прежде чем дали волю своему гневу, но, так как они не отрицали, что под конец стали защищаться, оправдания их в расчет приняты не были.
Джон, грубиян и задира, из-за которого, видимо, вся заваруха и началась, пустился было в пространные объяснения, долженствовавшие ослабить его вину, но говорить ему не дали и, прервав его красноречие, заставили признаться, что безразлично при каких обстоятельствах, но в потасовке он участвовал.
Питер, красивый юнец лет девятнадцати с крюйс-марса, был бледен и дрожал. Среди товарищей своих он пользовался большой любовью, особенно же среди матросов одного с ним бачка, парней примерно одного с ним возраста. В это утро два его молодых однокашника с разрешения часового из морской пехоты принесли ему в карцер лучшую его одежду из чемодана, дабы он мог предстать перед капитаном в таком виде, которым можно было его задобрить, так как большинство командиров любят вид подтянутого матроса. Но ничто не помогло. Капитан остался глух ко всем его мольбам. Питер заявил, что его ударили дважды, прежде чем он дал сдачи.
— Роли не играет, — заявил командир. — Вместо того, чтобы пойти и пожаловаться офицеру, вы нанесли удар. А таких вещей я на корабле никому кроме себя не разрешаю. Ударами здесь распоряжаюсь я. Итак, матросы, — добавил он, — виновности своей вы не отрицаете. Наказание вам известно. Раздевайтесь. Старшины, люки готовы?
Люки представляют собой квадратные рамы из перекрещивающихся брусков, которыми порой прикрывают вырезы в палубе сверху. Одна из этих рам была теперь уложена на палубу у самого фальшборта, и, в то время как совершались прочие приготовления, начальник полиции помогал арестантам снимать бушлаты и форменки, после чего рубахи были наброшены им на плечи.
По знаку командира Джон, обведя окружающих бесстыжим взглядом, сделал несколько шагов вперед и встал на люке, в то время как пожилой старшина-рулевой, без шапки, с развевающимися по ветру седыми волосами, привязывал ему ноги к решетке, а поднятые вверх руки к коечной сетке. Затем он молча отступил немного назад.
Тем временем боцман с торжественным видом встал по другую сторону. В руках у него был зеленый мешок, откуда он извлек четыре орудия наказания, которые роздал четырем своим помощникам, ибо привилегией каждого виновного является быть отстеганным свежей кошкой и свежими силами.
По знаку командира начальник полиции снял рубашку с осужденного. Как раз в этот момент о борт фрегата ударилась волна и облила его спину брызгами. Но хотя холод стоял пронизывающий и вода окатила его с головы до ног, Джон не дрогнул и не пошевелился.
Тут командир поднял палец, и вперед вышел первый боцманмат, причесывая рукой девять хвостов своей кошки, а затем, занеся их себе за шею, одновременным движением туловища и руки изо всей силы полоснул по намеченному месту. Еще, еще и еще. С каждым ударом все выше поднимались длинные багровые полосы на спине осужденного. Но он не шевельнул ни одним мускулом и только склонил голову. Кое-кто из команды стал перешептываться, восхищаясь выдержкой своего товарища, но большая часть с затаенным дыханием следила, как жестокая плеть со свистом рассекает зимний воздух и с резким пружинистым звуком прилипает к спине. После двенадцати ударов матроса отвязали и отпустили.
— Ни черта не больно, когда привык, — говорил он окружающим. — Кто хочет со мной подраться?
Следующим был Антоне, португалец. При каждом ударе он метался из стороны в сторону, испуская поток непроизвольных кощунственных проклятий. Никто до этого не знал, что он способен ругаться. Когда его отпустили, он смешался с матросами, клянясь, что командира он как-нибудь прикончит. Для слуха офицеров это, разумеется, не предназначалось.
Марк, третий, только ежился и кашлял под ударами. Он страдал какой-то легочной болезнью. Ему после наказания пришлось дать несколько дней освобождения. Но вызвано это было отчасти состоянием глубочайшей подавленности, в котором он пребывал. Порке он еще никогда не подвергался. До конца плавания он так и остался замкнутым и мрачным.
Четвертым и последним был Питер, парнишка с крюйс-марса. Он часто хвалился тем, что никогда еще не подвергался позорному наказанию у трапа. Еще накануне на щеках его играл обычный румянец, но сейчас он был белее привидения. В тот момент, когда его привязывали к люку и его ослепительно белая спина ходила ходуном от дрожи, он повернулся и бросил умоляющий взгляд на командира; но все его слезные мольбы и покаянные клятвы не помогли.
— Я бы самому господу вседержителю не простил, — крикнул капитан.
Четвертый боцман выступил вперед, и с первого же удара парнишка, вопя: «Господи, ой господи!», начал так извиваться и биться, что сдвинул с места люк и раскинул девять хвостов плети себе по всему телу. От следующего удара он взвыл, взметнулся вверх и забился как в припадке.
— Чего смотрите, боцманмат? — крикнул командир. — Бейте дальше!
И отсчитана была вся дюжина.
— Теперь уж мне все равно, чтó со мной будет! — произнес с налитыми кровью слезящимися глазами Питер, натягивая рубашку. — Выдрали раз, могут и другой выдрать, если им вздумается. Я им еще покажу.
— Свистать вниз! — крикнул капитан, и команда медленно разошлась.
Не будем несправедливы и поверим, как я, искренности некоторых командиров кораблей, утверждающих, что в исполнении повседневных обязанностей на корабле им всего больше претит необходимость применять телесные наказания, а применять их они считают своим долгом. Ибо скотом должен быть тот, кого подобные сцены не ранят до глубины души.
Перед тобой стоит человек, оголенный как раб и избиваемый хуже собаки. И за что, спрашивается? За поступки, в которых по существу нет ничего преступного и отнесенные к преступлениям лишь в силу законов, созданных произволом.
