XXXI
Артиллерист в недрах корабля
Среди толпы примечательных личностей на нашем фрегате, многие из которых вращались по таинственным орбитам под самой нижней палубой и лишь через продолжительные промежутки времени появлялись как привидения и исчезали вновь на целые недели кряду, некоторые необыкновенно возбуждали мое любопытство. Я старательно выяснял их имена, профессии и местонахождения, для того чтобы узнать о них хоть что-либо.
Занимаясь этими розысками, часто бесплодными, я не мог не пожалеть, что для «Неверсинка» не существует печатной адресной книги наподобие тех, что издаются для больших городов, содержащей алфавитный список всей команды с указанием, где их можно найти. А когда я терялся в каком-нибудь далеком и темном углу в недрах фрегата по соседству с разными кладовыми, мастерскими и складами, я от души жалел, что какому-нибудь предприимчивому матросику не пришло в голову составить некий «Путеводитель по „Неверсинку“».
В самом деле, в недрах нашего корабля находилось несколько помещений, окутанных тайной и совершенно недоступных для матроса. В потемнелых переборках оказывались какие-то удивительные древние двери, запертые на засовы и задвижки, за которыми, надо полагать, открывались области, исполненные живого интереса для успешного исследователя.
Выглядели они мрачными входами в фамильные склепы; и когда мне удавалось увидеть, как неизвестный мне деятель вкладывал ключ свой в замок таких дверей и входил в это загадочное помещение с боевым фонарем, как бы выполняя некое важное служебное поручение, я сгорал от желания нырнуть туда вслед за ним и убедиться, действительно ли в этой крипте содержатся истлевшие останки каких-либо коммодоров и капитанов первого ранга былых времен. Впрочем, обиталища живых коммодора и капитана, их просторные задрапированные салоны, были для меня точно такими же книгами за семью печатями, и я проходил мимо этих салонов в безнадежном изумлении, точно крестьянин мимо королевского дворца. Священные врата их денно и нощно охранялись вооруженными часовыми с тесаками наголо, и помысли я только самовольно проникнуть в святилище, я неминуемо был бы зарублен, как в бою. Таким образом, хотя я уже более года прожил в этом плавучем ковчеге из каменного дуба, однако в нем до самого последнего мгновения остался бесчисленный ряд вещей, покрытых тайной, или относительно которых я мог лишь строить самые шаткие гипотезы. Я был на положении еврея в Риме, которому в средние века разрешалось жить лишь в определенном квартале города и запрещено было выходить за его пределы. Или же я был как современный путешественник в этом знаменитом городе, вынужденный покинуть его, так и не побывав в его самых таинственных покоях — в святая святых папы, и в темницах, и в камерах инквизиции.
Но из всех озадачивающих меня людей и предметов, с которыми мне приходилось сталкиваться на корабле, самым загадочным, зловещим и неуютным казался мне артиллерист, — коренастый и мрачный мужчина небольшого роста с седеющими волосами и бородой, как бы подпаленными порохом; кожа у него была покрыта коричневыми пятнами, как заржавевший ствол охотничьего ружья, а глубоко сидящие глаза горели синим светом, словно сигнальные огни. Именно он имел доступ ко многим из таинственных склепов, о которых я упоминал. Мне нередко приходилось видеть, как он ощупью находит к ним дорогу со свитой подчиненных — артиллерийских унтер-офицеров, как будто собирается насыпать дорожку пороха и взорвать корабль. Я вспомнил Гая Фокса и лондонский парламент и стал тревожно расспрашивать, не принадлежит ли артиллерист к римско-католическому вероисповеданию. У меня полегчало на душе, когда меня уверили, что нет.
Было одно обстоятельство, о котором рассказал мне один его помощник и которое обострило интерес к его мрачному начальнику. Он сообщил мне, что через определенные промежутки времени артиллерист в сопровождении своей фаланги заходит в обширную крюйт-камеру под кают-компанией, являющуюся исключительно его заведованием и от которой ключ размерами не меньше ключа Бастилии имеет он один. Входят они туда с фонарями, несколько напоминающими те лампы, которые сэр Хамфри Дейви придумал для углекопов, и принимаются переворачивать все бочки с порохом и пачки патронов, сложенные в этой самой взрывчатой сердцевине корабля, целиком обшитой медными листами. В передней крюйт-камеры на переборке имеется несколько деревянных гвоздиков для шлепанцев, и перед тем как проникнуть в саму крюйт-камеру, все в команде артиллериста безмолвно снимают свои башмаки из страха, как бы гвозди в их каблуках не выбили искры от удара об обшитую медью палубу. Затем лишь, надев шлепанцы и переговариваясь вполголоса, вступали они в святилище.
Это переворачивание пороха должно было предотвратить его самопроизвольное возгорание. Без сомнения, в этой операции было что-то жутко захватывающее. Подумать только: забраться так далеко от солнечных лучей и ворочать бочки с порохом, любая из которых от соприкосновения с малейшей искрой способна взорвать целые торговые ряды с их складами!
Артиллерист ходил под кличкой «Старого Самопала», хотя мне казалось, что прозвище это слишком легкомысленно для столь значительного лица, державшего в своих руках все наши жизни.
Во время стоянки в Кальяо мы приняли с берега несколько бочек с порохом. Едва барказ с ними подошел к борту, как было отдано приказание погасить все огни, и начальник полиции со своими капралами обошел все палубы, дабы проверить, в точности ли выполнен приказ — мера предосторожности весьма разумная, без сомнения, хотя и никогда не применяемая в турецком флоте. Турецкие моряки спокойно сидят на орудийных станках и покуривают свои трубки, между тем как у них под носом катают бочонки с порохом. Это показывает, какая утешительная философия фатализм и как успешно освобождает она, в известных случаях по крайней мере, от нервного напряжения. Но в глубине души мы все в конечном счете фаталисты. И незачем нам уж так восхищаться героизмом того армейского офицера, который предложил своему личному врагу сесть с ним на пороховую бочку и положить фитиль между ними, так чтобы уж взрываться в хорошей компании, ибо имеется достаточно оснований полагать, что наша земля не что иное, как огромная бочка, начиненная всевозможным горючим, что не мешает нам преспокойно сидеть на ней; а к тому же все добрые христиане верят, что последний день может наступить в любой момент и вся планета вспыхнет самым ужасным образом.
Как бы проникнутый глубоким сознанием устрашающего свойства своей профессии, артиллерист наш всегда отличался торжественным выражением, каковое усугубляли седины в его волосах и бороде. Но что придавало ему особо зловещее выражение и особенно побуждало мое воображение домысливать всякое про этого человека, был устрашающего вида шрам, рассекавший ему лоб и левую щеку. Он, как рассказывали, был почти смертельно ранен ударом сабли во время абордажного боя в последнюю войну с Англией .
Из всех унтер-офицеров он был самый методичный, точный и пунктуальный. В его обязанности входило, между прочим, следить за тем, чтобы, когда фрегат находится в гавани, вечером в определенный час производить выстрел из орудия на полубаке — церемония, которую производят только на флагманском корабле. Неизменно в точно положенный момент вы могли видеть его зажигающим фитиль и прикладывающим его к орудию, после чего он отправлялся спать в свою койку с грохотом пушки в ушах и волосами, пропахшими пороховым дымом. Ну и сны же ему после этого должны были сниться!
Та же пунктуальность соблюдалась им и в тех случаях, когда в плавании нужно было приказать какому-либо судну лечь в дрейф, ибо верные своему предназначению и памятуя, чтó оно значит даже в мирное время, военные корабли проявляют себя великими задирами в открытом море. С несчастными торговыми судами они обходятся весьма бесцеремонно: запустят раскаленное ядро перед носом и остановят без видимой нужды.
Только полюбоваться лишь тем, как артиллерист распоряжается своими подчиненными, готовясь отдать салют нации из батарей главной палубы, было бы достаточно, чтобы привить вам методичность на всю жизнь. Пока мы стояли в порту, до нас дошло известие о трагическом происшествии, случившемся с некоторыми высшими должностными лицами, включая тогдашнего морского министра, еще какого-то члена кабинета министров, коммодора и других, во время испытания новейшего орудия. Одновременно с этими печальными известиями было получено приказание произвести траурный салют по покойному главе морского ведомства выстрелами, следующими друг за другом через минуту. По этому случаю артиллерист был более чем когда-либо преисполнен торжественности. Двадцатичетырехфунтовки должны были быть особо аккуратно заряжены, заряды досланы прибойником, орудия мечены мелом, так чтобы производить выстрелы неукоснительно по очереди, начиная с левого и кончая правым бортом.
От раскатов канонады у меня зазвенело в ушах и заплясали все кости, между тем как глаза и ноздри от удушливого дыма чуть не утратили способности что-либо воспринимать. Бросив взгляд на мрачного старика-артиллериста, священнодействующего со своими пушками, я подумал: «Странный способ чествовать память усопшего, который сам пал жертвой орудия. Только дым, ворвавшийся в порты, а потом быстро унесенный ветром и растаявший с подветренной стороны, мог явиться истинной эмблемой погибшего, поскольку великий нестроевой — Библия уверяет нас, что жизнь наша есть лишь пар, быстро уносимый прочь».
