Воскресный вечер опять стал временем общения всех пациентов независимо от пола. Из привычных развлечений было решено под каким-то благовидным предлогом отменить только танцы. После ужина хлопотливая мисс Браш отвела нас в главный зал, словно не произошло ничего, что могло бы нарушить нормальное течение жизни. Меня это поначалу удивило, но потом я увидел в идее здравый смысл. Когда нервы у людей напряжены, всегда лучше их чем-то занять. Во мне теплилась надежда, что сам я целиком буду занят Айрис.

Но меня ожидало разочарование. Она не появилась. Я пристал с расспросами по поводу ее отсутствия к миссис Делл – коллеге мисс Браш из женского отделения, – на что получил совершенно спокойный ответ: мисс Пэттисон немного устала. Сначала мною овладели самые мрачные предчувствия, воображение рисовало всевозможные неприятности. Но затем я вспомнил швабру у нее в руках и решил, что на ее месте любая женщина имела полное право на усталость.

Дурное настроение воскресного дня ни у кого не улучшилось и к вечеру. Хотя присутствовало большинство и мужчин, и женщин, мы почти не общались друг с другом. Пациенты держались разрозненными группами, несмотря на все усилия сотрудников наладить общие контакты.

Геддес, Билли Трент и я какое-то время играли в карты, пока Геддес не заснул. Тогда мисс Браш предприняла попытку усадить меня за игру в бридж с тремя дамами, но я вежливо отказался. Мною, как и остальными, владела депрессия, к которой примешивалась тревога.

Мисс Пауэлл из Бостона расположилась одна в углу рядом с фортепьяно, раскладывая пасьянс. Я пересек зал и занял кожаное кресло по соседству с ней. Она приветствовала меня с безукоризненной вежливостью, но склонности к беседе не выказала. Все ее внимание поглощало правильное совмещение карт на столе.

Однако, наблюдая за ней, я заподозрил, что она добавляет карты из спрятанной где-то колоды, а потом определенно убедился в передергивании. Ей пришел джокер три раза подряд.

Ко мне сразу вернулись воспоминания о неприятном случае с секундомером, как и о моем психоаналитическом эксперименте, о котором я на время забыл. Так или иначе, но мисс Пауэлл представлялась мне вовлеченной в ситуацию, где таинственные обстоятельства все еще выглядели совершенно необъяснимыми. И я решил попытать удачи с ней.

– Такие вечера должны навевать вам ощущение, что вы снова в Бостоне, не так ли, мисс Пауэлл? – осторожно начал я. – Лично у меня этот город ассоциируется с вещью на мраморном столе.

Мисс Пауэлл раздраженно повернулась в мою сторону, уже подготовленная карта зависла в воздухе. Она хмуро наморщила лоб и сказала:

– Если вы говорите о прилавках рыбного рынка, мистер Дулут, то мне ваши ассоциации непонятны. К тому же по воскресеньям он не работает, что, разумеется, правильно.

И она отвела от меня взгляд, будто я сам внезапно вызвал у нее ассоциацию с сырой рыбой из Бостона. На ее лице даже отобразилась некоторая брезгливость. А мне ничего не оставалось, как подняться и оставить ее, так ничего и не выяснив.

Дальнейшие бесцельные блуждания по залу привели меня в итоге к герру Штрубелю. Прославленный дирижер стоял у стола и рассеянно листал какой-то музыкальный журнал. Я присоединился к нему, а он встретил меня поистине венским поклоном, после чего заговорил о сценическом искусстве.

Мне было интересно выслушать его порой экстравагантные, но по большей части любопытные суждения о театре. И если бы не его слегка бегающий взгляд, он бы производил впечатление абсолютно нормального человека. Франц спросил, доводилось ли мне заниматься оперными постановками, и высказал пожелание как-нибудь поработать со мной вместе. Когда же он пустился в описание своего видения спектаклей на музыку Вагнера, его энтузиазм еще более возрос. Он активно жестикулировал, а в речи даже появилась мелодичность.

– Им всем не хватает ритма, мистер Дулут. Возьмите, к примеру, того же «Тристана». Все играют его с чрезмерным почтением, как будто имеют дело с покойником или с древним музейным экспонатом, требующим особой бережности. Но «Тристан» должен быть исполнен жизненных сил, или за него не стоит браться вообще. В нем должен присутствовать ритм – ритм в игре оркестра, ритм в вокальных партиях. Ритм, заданный, разумеется, дирижером. Ритм… Живость… Нечто постоянно поддерживающее внимание публики!

– Как вещь на мраморном столе, – совсем уж, казалось бы, некстати ляпнул я.

– Вещь на мраморном столе! – Его глаза загорелись подлинным огнем творчества. – Какая гротескная фраза, но до чего же она приковывает внимание! – Улыбка озарила его лицо. – Я ощущаю ритм в этих словах, мистер Дулут. Ваша сентенция буквально пронизана ритмом. Она им так и пульсирует.

Он быстро устремился к фортепиано, открыл крышку и начал играть. Я вернулся в кожаное кресло, находившееся в одинаковой близости к мисс Пауэлл и к музыкальному инструменту, и стал слушать.

Это было потрясающе. Действительно вдохновленный мрачной загадочностью моей фразы, Штрубель играл собственную импровизацию, звучавшую так странно и столь тревожно, как никакая музыка, знакомая мне прежде. Аккорды обрушивались один за другим, на первый взгляд в полном диссонансе между собой, но в то же время непостижимым образом связанные воедино тончайшими нюансами берущего за душу ритма.

Теперь взгляды всех в зале оказались прикованы к нему. Мне бросился в глаза легкий испуг на лице мисс Браш. Да я и сам чуть не начал поддаваться панике, когда Штрубель внезапно оборвал импровизацию и заиграл что-то спокойное на тему хоралов Баха. Умиротворяющие звуки помогли постепенно унять возникшее напряжение.

Я часто видел в прошлом, как Штрубель руководит оркестром, но никогда не слышал его игры. В ней присутствовало нечто восхитительное. Он не просто блестяще владел инструментом. Дело здесь было не только в этом. Даже совсем не в этом. Быть может, его глубоко личная грусть придавала исполнению столько необычайной, ностальгической меланхолии. Я начисто забыл о смерти Фогарти, обо всех сложных проблемах, возникших в лечебнице, как забыл и о своих надуманных трудностях. Я весь обратился в слух.

И остальные тоже слушали. Один за другим они оставляли свои прежние занятия и подходили к фортепьяно. Скоро сидеть остались только я и мисс Пауэлл. Вероятно, люди не вполне духовно уравновешенные реагируют на музыку особенным образом. Билли Трент стоял рядом со мной, погруженный в подобие транса. Глаза Фенвика сияли каким-то поистине неземным переливающимся блеском. Я мог видеть со своего места их всех – Геддеса, Лариби, доктора Стивенса, женщин. К инструменту подошли даже мисс Браш и Морено. Их плечи почти соприкасались. Они замерли в торжественном молчании.

Я же наблюдал за руками Шрубеля. Именно они стали сейчас главной точкой притяжения в этом зале. Вместе с музыкой мощь излучали и они. Пугающая и гнетущая атмосфера сменилась гипнотическим волшебством мелодии. Воцарился зачарованный покой. Я посмотрел на мисс Пауэлл. Она сидела неподвижно, устремив взор в пустоту. Между ее пальцами остался крепко зажат бубновый валет.

Наконец музыка смолкла. Наступила продолжительная, почти звенящая тишина. Ни один из нас даже не шевельнулся. Складывалось впечатление, что никто не хочет первым сознательно нарушать красоты и драматичности ситуации.

Легкий звук заставил меня обернуться в сторону мисс Пауэлл. Ее рука с бубновым валетом все еще оставалась застывшей в воздухе. Но вот выражение лица коренным образом изменилось. Узкие аристократичные губы были плотно сжаты. Глаза светились ярко, словно в экзальтации. Очень медленно ее голова склонилась над картами.

А затем я услышал ее голос. Он был тихим, но вполне разборчивым.

– В хирургическом кабинете хранятся ножи – замечательные стальные ножи. Их так просто украсть. И они сверкают. Они ярко сверкают. Я смогу спрятать их внутри музыкального местечка.

Конца этого невероятного монолога я не расслышал, потому что в зале вдруг заговорили все разом. Штрубель поднялся и очень серьезно смотрел в нашу сторону. С него я вновь перевел взгляд на мисс Пауэлл.

Она вернулась к пасьянсу. Бубновый валет лег поверх дамы пик. Но ее рука дрожала. Странное выражение загипнотизированного человека все еще читалось в ее глазах. Гипноз! Слово всплыло в моем сознании и задержалось в нем надолго. Я стал лихорадочно думать.

Вскоре после того, как Штрубель закончил играть, мисс Браш отвела нас во «Второй флигель». Обычно она задерживалась до тех пор, пока все не укладывались по постелям, но в этот вечер исчезла сразу, бросив краткое «спокойной ночи». Она казалась изможденной и предельно взвинченной.

За нами остался надзирать только Уоррен, пока мы выкурили по последней сигарете. Днем он успел урывками поспать часа два, угрюмо сообщил ночной санитар. Но по-прежнему чувствовал смертельную усталость. На смену Фогарти был уже нанят новый сотрудник, и его прибытия ожидали следующим утром.

– Быть может, тогда я смогу отдохнуть как положено, – ворчал Уоррен, – если только ваши друзья из полиции, мистер Дулут, не устроят мне снова веселую жизнь, – шепнул он мне отдельно.

Из курительной я вышел одновременно со Штрубелем. Мы вместе пошли по коридору и, повернув за угол, увидели миссис Фогарти.

Меня ее появление удивило. Я предполагал, что при сложившихся обстоятельствах она возьмет выходной. Она выглядела бледной и даже более молчаливой, чем обычно, если такое в принципе было возможно. И все же на худощавом, угловатом лице проступало непримиримое упрямство. Вероятно, подумал я, для таких людей личные проблемы всегда будут второстепенными. Для них не существует ничего важнее работы.

Заметив меня и Штрубеля, она приветствовала нас со всей вежливостью, на какую оказалась способна, позволяя просто пройти мимо. Но Штрубель неожиданно задержался и, взяв в ладони ее костлявые пальцы, посмотрел на нее добрыми и печальными глазами.

– Простите меня, – сказал он. – Вчера ночью мне не следовало вам звонить. Я должен был справиться с несчастьем сам, как вы справляетесь со своим.

Миссис Фогарти изумленно уставилась на него.

Я посчитал было реплику бестактностью с его стороны, не сразу сообразив, что пациентам никто не сообщал о смерти Фогарти. Дирижер говорил мягким голосом и трогательно извиняющимся тоном. Но в то же время я снова почувствовал, что этот человек обладает тонкой, едва заметной способностью подчинять людей своей воле.

Вероятно, миссис Фогарти тоже посетило схожее ощущение, потому что ее первая реакция оказалась чисто инстинктивной. Ее лицо помрачнело. Но она сразу же взяла себя в руки и улыбнулась.

– Вы же знаете, что можете звонить мне в любое время, мистер Штрубель.

– Это неважно. Вот только вы должны мне рассказать, почему так печальны. И я вам помогу.

Они оба, казалось, забыли о моем существовании. Штрубель вдруг склонился вперед, вглядываясь в нее пристально и настойчиво.

– Вы и сейчас очень несчастны, – медленно произнес он. – Не потому ли… Это не из-за вещи на мраморном столе?

Миссис Фогарти тихо охнула. Ее рука потянулась к худощавой шее, а потом безвольно упала вдоль тела. Бледность на щеках приобрела серый оттенок.

Я не знал, что мне делать. Мой неуклюжий эксперимент на глазах породил монстра, как создание доктора Франкенштейна. Он зажил своей жизнью и начинал полностью выходить из-под моего контроля.

С невероятным усилием ночная сиделка сумела улыбнуться.

– Вам бы лучше уже отправиться в постель, мистер Штрубель, – мягко сказала она. – Доброй ночи.

Дирижер пожал плечами, степенно повернулся и пошел в сторону своей спальни.

Мы с миссис Фогарти остались наедине.

– Приношу свои глубочайшие соболезнования… – начал я.

Но закончить мне не дали. По линолеуму у нас за спинами раздались быстрые и четкие шаги, предвещавшие появление из-за угла доктора Морено. При виде ночной медсестры его смуглый лоб прорезали хмурые морщины.

– Я же говорил, миссис Фогарти, что вам не следует сегодня заступать на дежурство.

Он быстрым взглядом окинул меня, а потом вновь уставился на бедную женщину.

– Меня же некем заменить, доктор, – скованно, но решительно ответила миссис Фогарти. – Мисс Прайс из женского флигеля, как нарочно, заболела. Так что им самим пришлось искать кого-то вместо нее.

– Организация работы и штатное расписание – не ваши проблемы. Вы не в том состоянии сегодня, чтобы исполнять свои обязанности. Вам необходим отдых.

Миссис Фогарти развела руками, хрустнув накрахмаленным белым халатом.

– А кто же позаботится о пациентах?

– Все телефоны в палатах так или иначе связаны с вашим альковом. Уоррен дежурит, и ему придется посидеть на вашем месте.

Честно говоря, я так и не смог понять, была ли ночная сиделка благодарна ему, недовольна таким решением или откровенно разозлилась. Она еще некоторое время стояла на месте, глядя перед собой темными, глубоко запавшими глазами, а потом с чуть слышным:

– Что ж, будь по-вашему, доктор, – повернулась и ушла.

Обдумав положение, я решил, что доктора Ленца необходимо поставить в известность о том, что сказала в актовом зале мисс Пауэлл. Конечно, это звучало почти невероятно глупо, но я уже привык с подозрением относиться к любой самой невероятной глупости. Пользуясь присутствием рядом Морено, я обратился за разрешением повидаться с директором.

Морено мгновенно превратился в образцового молодого психиатра: превосходного диагноста для пациентов и стража интересов руководства лечебницы. Его взгляд вопросительно скользнул по мне в явной попытке понять серьезность моих намерений.

– Доктор Ленц сейчас очень занят, – сказал он. – Он все еще беседует с полицейскими.

– Но мне удалось услышать нечто крайне важное для доктора Ленца, – настаивал я. А поскольку Морено лишь продолжал молча смотреть на меня, вынужден был добавить: – Думаю, наши неприятности еще далеко не закончились.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что смерть Фогарти была лишь частью чего-то большего. И основные зловещие события назревают.

– Надо постараться не позволять своей театральной фантазии заводить вас слишком далеко, мистер Дулут. – Морено бросил эту реплику, опустив голову и пристально разглядывая собственные руки. – Вы все еще далеки от нормального состояния, ваша нервная система перевозбуждена, а потому надо проявлять сдержанность.

– Но моя нервная система совершенно ни при чем! – в раздражении воскликнул я. – Мне прекрасно известно…

Внезапно Морено снова вскинул взгляд на меня.

– Если уж вам все это настолько интересно, мистер Дулут, то могу сообщить, что полиция раскрыла причины гибели Фогарти и вполне удовлетворена результатами расследования. Его смерть не имела никакого отношения ни к самому нашему учреждению, ни к его пациентам. Капитан Грин вынужден был согласиться, что это был… прискорбный несчастный случай.

Морено говорил убедительным тоном и готов был выдержать прямой взгляд в глаза.

Но я знал, что он лжет.