Глава 8
Для Константиноса Комниноса это майское утро было самым обычным. Он встал в шесть часов и приготовился к дневным трудам. Его склад и торговый зал открылись еще два года назад, и он уже приступил к расширению – строительству еще одного дома. Многие предприятия после пожара так и не оправились, но Константинос воспользовался гибелью зданий, построенных отцом, чтобы создать на их месте новые, еще больше, еще прочнее, и на этот раз в своем собственном вкусе. Он оспорил в суде отказ от выплаты страховки и выиграл дело, а после этого уже оставалось только возродиться, как феникс, из пепла сгоревшего города. К тому же и затянувшаяся мобилизация, и непрекращающаяся война в Малой Азии предоставляли уникальные возможности для коммерции.
Война приносила прибыль, но были и потери.
В конце октября Константинос получил извещение, что его брат пропал без вести. Леонидас дошел до окраин Смирны вместе со своим полком после отступления через всю Малую Азию, и после этого о нем никто ничего не слышал. По словам немногих выживших, большую часть солдат из полка Леонидаса Комниноса турки настигли и зверски убили.
Заново отстроить торговые здания и наладить бизнес было важнее, чем восстановить виллу на берегу, и хотя Константинос уже приступил к этой задаче, ей он посвящал не много времени. Перед тем как строить, нужно было снести сгоревший дом до основания. Для использования в новом доме годился разве что фундамент.
Пока Ольга и маленький Димитрий Комнинос жили на улице Ирини, Константинос остановился в отеле. Все равно домой из конторы он редко приходил раньше полуночи, и это вполне годилось в качестве оправдания – он просто не хочет будить домочадцев.
Ольге по душе был старый город с его кипучей жизнью, и она не торопилась увозить отсюда своего счастливого и довольного сына, однако обмен населением с Турцией принес серьезные перемены, которые уже начали менять облик Салоников. Даже улице Ирини предстояло вот-вот ощутить это на себе.
Семья Экрем готовилась покинуть город. Несколько недель они собирались, укладывали вещи, прощались с дорогими друзьями, дарили маленькие подарки людям, которых успели полюбить. Им обещали какую-то компенсацию за дом, который они оставляли, и новое жилье в Малой Азии, но эта страна была для них чужой и незнакомой, и им совсем не хотелось расставаться со счастливой жизнью в Салониках.
Вечером перед самым отъездом семья Морено пригласила их на прощальный ужин. Они принесли с собой подарок – свое сокровище, том стихов Ибн-Замрака, чьи строки были выбиты на стенах дворца Альгамбры.
Обе семьи понимали, что у них очень много общего. Изгнание из Испании было не единственным совпадением.
– «Гранада! Вечный дом мира и сладостной надежды. Здесь найдешь ты и жажду, и ее утоление», – перевела одна из девочек Экрем.
– Никогда не знаешь, как жизнь обернется, верно? – сказала кирия Экрем на своем ломаном греческом.
– Когда это было написано, должно быть, никто и понятия не имел, что всех арабов оттуда выживут, – бросил Саул.
В это утро Ольга встала рано, чтобы попрощаться. Если бы Комнинос проходил мимо по пути к парикмахеру, он бы пришел в негодование, увидев, как его жена разводит сантименты из-за отъезда каких-то мусульман. Он никогда не понимал, почему она так приветлива с семьей Экрем.
К семи часам он уже побывал у парикмахера, побрился, а в семь сорок пять мальчик, чистивший ему ботинки, уже получил свою ежедневную монетку на чай. В семь пятьдесят Комнинос сидел в кафенио неподалеку от новых торговых помещений возле доков, а к восьми допивал вторую чашку кофе, просматривая три из многочисленных местных газет. Пробежав глазами финансовый раздел, он прикинул приблизительную стоимость своих акций и облигаций.
Предложение и спрос на шерсть зависели от множества факторов, на которые он не мог повлиять, но искусство заключалось в том, чтобы предвидеть, где и когда лучше купить. То же самое касалось и других тканей, и тут уж нужно было поспевать за требованиями, не только сегодняшними, но и завтрашними, в отношении фасонов и интерьеров. Знали они об этом или нет, но бóльшая часть состоятельных жителей Салоников одевалась сама и «одевала» свои дома не без участия Константиноса Комниноса.
Политическая ситуация в стране, и особенно в городе, в эти месяцы занимала Константиноса как никогда. Миллион греков из Малой Азии прибыли на историческую родину еще до окончательного договора с турками, который должны были подписать только в июле, и каждый день приезжали новые.
Цифры в воздухе носились разные, но все они вызывали тревогу. Много месяцев подряд беженцы стекались в Салоники, и главной заботой было – как их всех накормить и устроить. Газеты радостно подогревали недовольство. «Более миллиона!» – кричал заголовок одной. «Салоники сметет этим потоком», – пророчила другая. «Куда нам их девать?» – вопрошала третья, когда появились новости о сотнях тысяч беженцев, которых собирались разместить здесь.
Как и многие из процветающих горожан, Константинос Комнинос наблюдал за этим наплывом нищих беженцев с сильным беспокойством. После пожара и так многие ютились в лачугах или по несколько семей в одном доме, даже его семья не устроена как следует.
Комнинос был не единственным коммерсантом, начинавшим свой день в этом кафенио. То же обыкновение разделял с ним один из самых успешных в округе торговцев мужским платьем Григорис Гургурис. Оба сидели каждое утро за одними и теми же столиками, оба курили сигареты одной и той же марки и читали одни и те же правые газеты. Несмотря на то что они были знакомы уже тридцать лет, их отношения почти не выходили за рамки бесстрастного мира коммерции. Гургурис почти все свои ткани покупал у Комниноса, однако, при всей обоюдной зависимости, оба относились друг к другу с некоторой долей недоверия, так как каждый полагал, что другой обычно извлекает больше выгоды из сделок.
– Что до меня, то я считаю, ни к чему впускать их сюда в таком количестве. Нужно было отправить их прямиком в Пирей, – прогремел Гургурис через весь зал, и его двойной подбородок заколыхался, как всегда, когда торговец выходил из себя.
– Скоро дышать станет немного полегче, – флегматично заметил Комнинос, не отрывая глаз от газеты, – когда все мусульмане уберутся отсюда.
– Лично мне будет нисколько не жаль, что все эти фески исчезнут с наших улиц, – сказал Гургурис. – Но обмен-то все равно неравный? К нам приедет больше народу, чем уедет.
– Но вы подумайте, Григорис! В город хлынут новые христиане, значит им понадобятся новые костюмы! Не так уж все плохо…
Оба посмеялись, затем Комнинос бросил на столик несколько монет и поднялся, чтобы уйти. Было уже восемь часов, и его ждала работа.
Тронув пальцами край шляпы, Константинос коротко попрощался со своим клиентом и вышел на утреннее солнце.
В этот день ожидалось прибытие партии товара, и он неторопливо двинулся к докам, рассчитывая узнать, в какое время придет корабль. В порту всегда ошивались десятки бродяг – кто-то искал работу, кто-то просил милостыню, кто-то просто слонялся без всякого дела, не выпуская из виду узлов с пожитками, сваленных где-нибудь поблизости. Комнинос никогда не опускал руку в карман. Таковы были его правила. Одному подашь – тут же все остальные накинутся. У него была своя тактика: смотреть сквозь них, делать вид, что их нет. Начальнику порта Комнинос был хорошо знаком.
– Доброе утро, сэр, – сказал он, подходя. – Как поживаете?
– Замечательно, благодарю. Есть вести о моем корабле?
– Сейчас другой зайдет, большой, – ответил начальник, – не знаю уж, хватит ли людей для разгрузки, если даже ваш и придет сегодня.
Комнинос бросил взгляд за спину портовика и понял, что тот имеет в виду. В каких-нибудь нескольких сотнях метров от входа в гавань виднелся приближающийся корабль. Он был большой, и Комнинос уже разглядел, что это не грузовое судно. На палубах было полным-полно людей. Комнинос отвернулся, кипя возмущением.
Солнце припекало вовсю, и на борту все толкались, стараясь разглядеть, куда их привезли. Сквозь утреннюю дымку видно было только несколько размытых силуэтов и очертаний: башня, склон холма, стена, что словно бы перерезала город до моря, несколько вздымающихся в небо минаретов, выстроившиеся в ряд на востоке большие виллы.
Для Катерины, в нетерпении стоявшей на носу корабля, город, что с каждой минутой делался больше и вырисовывался яснее, означал конец разлуки с матерью. Она столько недель вышивала крестики на подоле платья – теперь они уже выстроились в разноцветную цепочку, и место оставалось лишь для одного.
Когда туман рассеялся, город оказался вовсе не таким большим, как она воображала. Она видела Афины на картинках в книжке и ожидала совсем другого. Для столицы Греции он выглядел как-то не слишком внушительно. И где же Акрополь?
Затем Катерина заметила кое-что еще. Над морем поднимались остовы выгоревших домов. На миг ей показалось, что они сделали полный круг и вернулись в разоренный город, в котором она выросла.
– Кирия Евгения! Кирия Евгения! – сказала она, дергая Евгению за рукав. – Мы опять приплыли в Смирну!
Все три девочки стояли рядом, прижавшись к перилам борта, и теперь они оторвали взгляды от города и повернули головки назад. Евгения увидела перед собой три встревоженных, взволнованных лица.
– Нет, мои хорошие, это не Смирна, – возразила она. – Нас привезли в Салоники.
– В Салоники?! – воскликнули они хором, как три птенца в гнезде. – В Салоники? А мы думали, что плывем в Афины!
Катерина уже глотала слезы. Это не тот город, куда уехала ее мама. Долгие месяцы надежды и ожидания словно канули на дно моря.
Евгения наклонилась, обняла Катерину и прижала к себе, чувствуя, как девочка рыдает ей в плечо. Близнецы взялись за руки и окружили их кольцом. Все они попали не туда, куда стремились.
Так они стояли какое-то время вчетвером, а корабль шел своим курсом. Затем они почувствовали, что палуба под ногами как-то странно качнулась – это двигатели начали останавливаться. Судно замедлило ход, и вскоре все услышали металлический лязг – они не вошли в гавань, бросили якорь поблизости.
Они видели, как капитан отправился на берег на маленьком буксире. Прошел час или два. Поползли слухи, что на берег их не выпустят. На корабле быстро распространялись болезни, немалую часть палубы пришлось отвести под временный карантин, и все понимали, что таких гостей вряд ли примут с распростертыми объятиями.
Здоровым не терпелось сойти на твердую землю, и, когда капитан наконец вернулся, многие стали требовать, чтобы их высадили. Капитан объявил, что получил разрешение зайти в порт, но всем больным дизентерией и туберкулезом придется пока остаться на борту.
Наконец, после многочасового ожидания, они вошли в гавань и почувствовали, что вокруг корабля будто стены смыкаются.
– Мамочка, погляди, сколько людей! – оживленно воскликнула Мария при виде толпы. – Погляди, как нас встречают!
– Вот уж не думаю, детка, что это встречают нас… Но, кажется, они рады нас видеть.
На самом деле все эти люди пришли в порт вовсе не для того, чтобы встретить прибывших из Турции. Это были мусульмане, спешащие занять места на обратный рейс. Они радовались не пассажирам корабля, а ему самому.
Посадка в Митилини казалась беспорядочной толкотней, однако она не шла ни в какое сравнение с тем почти полным отсутствием закона и порядка, которое ждало их при высадке в Салониках. Несмотря на то что на борту оставалось множество больных, люди устроили свалку, пытаясь пробиться на корабль. Евгения вела девочек вниз, и тут кто-то оттолкнул их с дороги, да так, что женщина чуть было не свалилась с трапа в темную воду.
– Извините! Вы что, минуту подождать не можете? – возмущенно крикнула она.
Толкнувшая ее мусульманка оглянулась. Она явно услышала негодование в голосе Евгении, но только буркнула что-то по-турецки в знак того, что не понимает слов.
Они сошли в колышущуюся толпу, и Катерина так крепко вцепилась в руку Евгении, что пальцы онемели. Мария с Софией держались друг за друга и за мамину юбку, чтобы их не растащили в разные стороны. Все четверо помнили историю Катерины и не хотели, чтобы она повторилась. В такой давке это легко могло случиться.
Они пробились сквозь бурлящую людскую массу и тут же остановились передохнуть. Евгения оттащила узлы с пожитками еще на несколько метров и велела девочкам сесть на них. Она была уверена, что где-то поблизости кто-то должен ждать их, чтобы объяснить, что делать дальше. Это ведь организованное переселение, и им обещали, что для них уже все приготовлено.
Катерина и близнецы послушно уселись и стали смотреть на текущие туда и сюда потоки людей. Одно из самых заметных отличий между прибывшими и отплывающими заключалось в том, что последние увозили с собой многочисленное имущество: ящики, коробки, чемоданы и матрасы. Даже маленькие дети что-то несли на головах и в обеих руках в придачу. Катерина изумленно смотрела на все это богатство. У нее самой уже давным-давно не было почти ничего, не считая того, что на ней. Одной рукой она рассеянно теребила расшитый крестиками подол платья, а другой разглаживала кусок материи, который так и лежал у нее в кармане. Это было все, чем она владела.
Сквозь гудящий вокруг шум до них донесся звук, напомнивший Катерине что-то далекое: голос муэдзина. Она уже много месяцев его не слышала.
– А это точно Салоники? – спросила она Марию, но та лишь безучастно посмотрела на нее и пожала плечами.
Среди всего этого хаоса мужчины расстелили свои коврики и опустились на колени для молитвы. Им пришлось повернуться спиной к тому самому морю, к которому они так стремились. Теперь они, казалось, забыли о времени, кланяясь в сторону востока снова и снова, снова и снова – это была их последняя молитва на греческой земле.
К своему немалому изумлению, девочки замечали на глазах взрослых мужчин слезы и слышали их рыдания. Видели они и покорные лица женщин, и застывшие, отрешенные лица маленьких детей.
Евгения уже вернулась и тоже наблюдала за этим зрелищем. Когда мужчины окончили молитву, несколько человек, по виду явно христиане, подошли к одной из семей попрощаться. Прощание было со слезами, объятия долгие, от всего сердца.
– А нас никто так не провожал, правда? – сказала София матери.
Вопрос был риторическим. В памяти детей впечатления уже начали тускнеть, но Евгения не могла забыть, что в той деревне, где она родилась, такой любви между христианами и мусульманами не было. Их разлука с домом была страшной и внезапной. Она едва успела схватить дочерей, когда бежала, спасая свою жизнь, от ворвавшихся в деревню турецких солдат.
Еще сколько-то времени они ждали. Евгения, как и многие вокруг, ощущала усталую покорность судьбе. Она понимала, что, пока толпа в порту не рассосется, нечего и пытаться отыскать в ней кого-нибудь, кто должен им помочь.
Мимо прошел человек с тележкой, полной кунжута, но у Евгении не было денег. Голод начинал подтачивать ее терпение. Почему никто не приходит им на помощь? Почему никто не приносит еды?
– Простите, девочки, – сказала она, не в силах больше скрывать голод и разочарование. – Пожалуй, лучше было бы нам остаться на Митилини.
Девочки безучастно смотрели на нее. Отозвалась только Катерина:
– Смотри, корабль уходит. Теперь людей станет поменьше.
Она была права. Наступил вечер, и все изменилось. Корабль вышел из гавани, и в порту остались только вновь прибывшие.
Через несколько минут к ним подошла какая-то женщина, такая высокая, каких Евгения никогда в жизни не видела. На ней была свежая белая блузка, чистая, без единого пятнышка, светло-бежевая юбка, коричневые кожаные туфли без каблука, светлые волосы уложены в аккуратный узел – ясно было, что она не здешняя и не приезжая из Малой Азии. Она больше походила на какую-нибудь французскую модницу, но, когда она наклонилась к девочкам и заговорила, в ее ломаном греческом послышался американский акцент.
– Не могли бы вы пройти со мной, заполнить кое-какие бумаги? – сказала женщина с извиняющейся ноткой в голосе. Это прозвучало так, словно она просит прощения за неудобство. – Нужно пройти вот туда, – указала она на здание таможни.
Беженцы встали в очередь, что тянулась, извиваясь, в четыре ряда к дверям, и опять стали терпеливо ждать. В очереди ходили разговоры, что расселять их будут не в самом городе, а в новой деревне на западе от Салоников, специально построенной для беженцев на пахотных землях. Кто-то сказал, что эту землю отвоевали у болот и что там будет работа и жилье для всех. Основная культура, табак, была в большой цене.
Звучало это привлекательно и было значительно лучше того, на что Евгения могла надеяться, месяцами живя на подаяния, но она всю жизнь ткала ковры, а не работала в поле, и надеялась остаться в городе, где все-таки могли представиться соответствующие возможности. У нее не было ни драхмы за душой, она была здесь чужая, беженка, без денег и без положения. Может быть, она и права не имела хвастаться своими умениями и напоминать, кем была когда-то. Что бы ни обещала новая жизнь, остается это принять.
Перечисляя чиновнику имена детей, Евгения заметила еще одну очередь, в которой стояли люди, одетые совсем иначе. Увидев несколько мужчин в фесках, она догадалась, что это мусульмане, которым тоже приходится чего-то ждать.
Американка посмотрела на Евгению, и в голове у нее промелькнула какая-то мысль.
– Знаете что, – сказала она, – тут как раз только что одна мусульманская семья заполняла бумаги на дом. У них три дочери, совсем как у вас, а дом, правда, в старом городе – но это значит, что вы останетесь в Салониках, а не поедете в новую деревню.
Ответ Евгении нетрудно было прочитать на ее лице.
– Значит, вы хотели бы остаться в Салониках?
– Да, конечно! Очень хотела бы!
– Ну что ж, посмотрим, удастся ли мне закрепить этот дом за вами. Несколько человек стояло дольше вас, но ваша семья идеально подходит, в точности такая же, как та, что уезжает, – и вы там прекрасно устроитесь.
Американка говорила с искренним участием и явно старалась подобрать наилучший вариант для тех, кому помогала.
Евгения не стала возражать, когда женщина решила, что Катерина – ее дочь. Она опасалась упустить возможность остаться в городе.
Так выглядел обмен населением. Люди буквально менялись жизнями. Одна семья уезжала, другая приезжала. Если Евгении достанется дом мусульман, она сможет наконец устроиться и начать новую жизнь. Это было единственное, чего она хотела. Возможность начать все сначала.
К ночи опечаленные христиане, которые только что обнимали друзей-мусульман, обретут новых соседей. Мусульмане, уплывшие на их пароходе, были уже на пути в Турцию, а здесь осталась их жизнь, которую они любили и делили со всеми, кто жил рядом.
Баланс населения в Салониках уже изменился. За несколько месяцев город стал преимущественно греческим, а евреи оказались в меньшинстве.
Закончив на сегодня бумажную работу, Константинос Комнинос раздумывал над этим обстоятельством и прикидывал в уме, какую прибыль можно из него извлечь.
В это время Евгения укрыла своих девочек одеялом у стены неподалеку от здания таможни. Сидела и смотрела на них. Ей мешала уснуть не бугристая каменная мостовая, а почти неудержимая радость оттого, что, может быть, совсем скоро у них будет крыша над головой.
Катерина лежала между Марией и Софией – лежала тихо, но не спала. Они проделали такой огромный путь, а она так и не нашла маму и сестренку. Завтра придется начинать поиски снова. По крайней мере, теперь они на материке, в Греции. Афины, должно быть, не так уж далеко отсюда.
