Яшин

В Хельсинки мне понравилось. Особенно на рыбном рынке. У меня была инструкция от бывалых людей, поэтому я знал, куда и зачем иду.

– Покупаешь лосося, его при тебе посыпают солью с укропом, закатывают в вакуумный пакет, и через двенадцать часов ты ешь восхитительную малосольную рыбу. Еще черный хлеб купи, крестьянский. Ломоть хлеба, сливочное масло, пласт лосося – не бутерброд, а именины сердца…

Рынок был прямо у залива. Старое здание красного кирпича, корзины с рыбой, торговки. Со мной был Костя, фотограф сборной. Ему были нужны магниты и сувенирные тарелки.

– Чудак-человек, – сказал я ему. – Насладись этой финской неспешностью. Тут никто никуда не торопится. У нас три часа на прогулку по городу, куда ты летишь?

Костя кивнул. И пока я тыкал пальцем в рыбу, объясняя женщине в переливающемся от приставшей чешуи переднике, какая именно мне желанна, он успел обежать всю Рыночную площадь. Пакетик с магнитиками, пакетик с тарелочками. Костя по юности челночил. Рассказывал, как возил в Польшу две сумки по сорок килограммов каждая, и столько же обратно. Те инстинкты добытчика вросли в него намертво.

Я расплатился, и мы присели на веранде соседнего кафе. Костя что-то рассказывал, я кивал и думал: «Мог бы я здесь жить?» Мой вечный вопрос в каждой новой стране и новом городе, отчасти привитый Бородюком. На Евро-2008 мы поколесили по загранице изрядно. Генрихович сидел в автобусе передо мной и время от времени спрашивал окружающих, показывая на какую-нибудь развалюху:

– Если бы тебе дали сто тысяч евро и надо было бы год прожить, не выходя из этого дома, согласился бы?

Народ преимущественно отвечал согласием. Вопрос был несложный. В отличие от того, что задал нам в той же Австрии Гус. Мы ехали из какого-то баварского городка с матча против Литвы в Леоганг, три часа пути по проселочным дорогам. Гус увидел склон, на котором паслись коровы, засиял.

Повернулся к нам и сказал:

– Я уже старый человек, много всего в жизни видел. Но одной вещи не понимаю.

– Какой? – заинтересованно спросили несколько голосов.

Он показал на коров:

– Вот корова стоит на холме. Две левые ноги вверху, две правые внизу.

– И что? – спросили мы, не понимая.

Он расплылся в усмешке:

– Почему она не падает?

Люди в Хельсинки были как сонные. Еще бы – такой воздух, такая жизнь. Я смотрел на них с отстраненным интересом и думал, а какая же скорость жизни в финских деревнях, если их столица движется в таком сонном ритме? Все по-простому, велосипеды вместо машин.

Александр Аркадьич Горбунов рассказывал, как несколько лет проработал здесь на корпункте ТАСС. Как однажды он заболел, а в президентском дворце был какой-то важный прием. Требовалось передавать в Москву тассовку, нужна была информация и фактура. Горбунов открыл справочник, нашел телефон дворца, набрал. Шли длинные гудки, никто не подходил. Он перезвонил и снова долго ждал. Наконец трубку сняли.

– Добрый день, – сказал Александр Аркадьич на чистейшем финском. – Я корреспондент ТАСС, не смог по болезни быть сегодня у вас. Не могли бы вы сообщить мне подробности встречи?

– Конечно, – ответили ему плавно. – Диктую, записывайте.

Горбунов исписал лист свежими политическими новостями. Поблагодарил. А затем спросил, прежде чем попрощаться:

– Последний вопрос. А президент уже уехал из дворца или все еще общается с гостями?

– Гости уехали, – ответил неведомый собеседник.

– А президент? – переспросил Горбунов.

– Я еще здесь, – сказал голос в трубке.

В первой половине восьмидесятых сидеть на зарубежном корпункте было престижно. Но длинная командировка в Хельсинки была в основном пустой тратой времени. Зато рыбалка! Зато сытая жизнь (в Советском Союзе тогда начинались полуголодные времена)! И, главное, дружба с Яшиным, начавшаяся именно там, в Финляндии.

В черновике своей футбольной книги «Пеле и Пушкин» Горбунов писал, как два финна – Владимир Поволяев и Николай Островский, чьи предки когда-то перебрались в Финляндию, – придумали ежегодный детский турнир под названием Кубок Яшина. Яшин с удовольствием приезжал, общался и поражал всех простотой и человечностью.

Когда Яшину ампутировали ногу, именно Островский и Поволяев настояли на его поездке в Хельсинки, взяв на себя все расходы по лечению и изготовлению современного протеза. Тот, что сделали в Москве, никуда не годился, он был тяжел и ужасен. Яшин шутливо называл его «кадушкой», но он был единственным, кто мог шутить, видя это чудо протезирования.

В ту поездку Яшин приехал без жены. Ее просто не выпустили. Не хотели пускать и на следующий год. Но протезы – штука такая, их надо менять ежегодно, из-за мышечных изменений культи.

В Хельсинки Яшин жил у Горбунова. Александр Аркадьич ежедневно возил его в клинику. Но это было в обед, а с утра Яшин оставался в квартире один. Мыл посуду, чистил картошку, что-то готовил.

Они много беседовали, благо что тем хватало – футбол, рыбалка. Яшин рассказывал, как любит посидеть с удочкой на берегу, как на зимней рыбалке друзья переносят его на спине от лунки к лунке. Никогда не жаловался. Только отшучивался, когда Света, жена Александра Аркадьича, пилила его за то, что тот часто курит. Врачи категорически запретили Яшину курить, из-за плохих сосудов, а он все равно курил.

Однажды Горбунов уехал куда-то по делам, а Света с Яшиным смотрели фильм о Кубке мира —1982 в Испании. Яшин курил «Яву», Света его воспитывала. Фильм озвучивал Шон О’Коннори. В один момент, когда пошли кадры черно-белой хроники, он произнес:

– На этом чемпионате мира было много неплохих вратарей, но ни одного из них нельзя сравнить с легендарным Яшиным.

Яшин повернулся к Свете, усмехнулся.

– Светик, – сказал он, – вот ты меня ругаешь, а слышишь, что они говорят: ле-ген-дар-ный!

И показал сигаретой в телевизор.

Когда я услышал, что будут снимать фильм о Яшине, то захотел написать сценарий. К тому же у меня были друзья в кинокомпании, о которой говорили как о вероятном производителе.

Хотел позвонить Александру Аркадьичу, предложить сделать это вместе. Не сложилось. Я бы написал о Яшине в Хельсинки. О Яшине, который оказался ненужным системе, которая воспела его, когда тот был легендарным игроком, и которая не нашла ему места после футбола.

Как он плакал, лежа в одной больничной палате с парнями, потерявшими в Афганистане части своих тел и часть самих себя. Плакал, глядя на них. Как поехал в Финляндию менять «кадушку» на современный протез и вдруг почувствовал себя там свободным. Доверился малознакомым людям, подружился с ними – и открылся им.

Это был бы, наверное, фильм и о Горбунове. О журналисте, который дружил с Лобановским и Яшиным. Точнее, о человеке, который многое сделал в качестве журналиста. Но чтобы в сценарии не было борьбы с системой, не было ее беспощадных жерновов. Так, сюжетной нитью, не более.

Потому что Яшин для меня – это все равно что Юрий Гагарин. Пример чистой русской души. Простой и великий человек одновременно.

Я бы не хотел увидеть фильм о нем, где он будет маской самого себя. Я хотел написать о нем еще одну «Повесть о настоящем человеке».

Потому что он был именно таким. Настоящим советским человеком.

Про Яшина в Хельсинки знал только Горбунов. Потом узнал я.

Теперь и вы.

Хельсинки – хороший город, кстати.