Лобановский

Сережа Юран часто вспоминал Лобановского, и всегда с почтительным восторгом:

– Васильич ценил хороший коньяк. Но мы никогда, ни разу не видели его пьяным. Всегда невозмутим, уверен, молчалив.

– Боялись его?

– Конечно, боялись. Такая глыбища, от него сила такая шла. Сила личности. Однажды мы на базе сидели, перед отбоем. Тихо, наговорившись вдоволь, в каком-то углу. И тут он идет. Мы совсем затихли, он нас не увидел. По походке стало понятно, что он выпил. Но это нам понятно было, кто каждый день его видел. Он по лестнице поднимался, в сланцах, и у него с ноги тапка слетела. Он остановился. Стоит на ступеньке и ногой в одном носке медленно нащупывает позади себя слетевший шлепанец. Не сходя с места! Нашел, надел и так же невозмутимо дальше пошел. Мы как прибитые сидели от этой сцены.

О Лобановском от тех, кому довелось у него поиграть, можно услышать только слова уважения. Рассказывают и байки, но и они тоже пропитаны запредельным почтением к гению. Про любого другого тренера хватает анекдотов, но только не про него.

Если в нашем футболе и был когда-нибудь футбольный бог, так это он. Грозный и милосердный – к тем, кто совершал что-то по слабости, а не противился его воле.

Бородюк вспоминал, как перед чемпионатом мира 1990-го он приехал на сбор. Посмотрел, стоят он, Юрий Савичев, Черенков и Алейников. А все остальные – киевляне. Были игроки и из других команд, по одному, но все равно возникало ощущение, что их просто нет.

Шла двусторонка, мяч летал длинными передачами над полем. Мощные рывки, постоянный прессинг, глаза навыкат от нагрузки.

В одну из редких пауз Черенков сказал:

– Саша, зачем такой футбол? Давай мяч чуть подержим. В стеночку, на третьего. Одна беготня.

Лобановский свистнул. Защитник поставил мяч на своей половине, разбежался.

– Беги, Федя! – сказал Бородюк. Уже на бегу.

Каждому на обед выдавали горсть таблеток. Если кто спрашивал у доктора, что это, ответ был одним и тем же – витамины. Все пили. Ну или почти все.

Черенков не выпил. Доктор увидел, подошел. Спросил, почему не пьет.

– Я не хочу.

Лобановский услышал. Подозвал администратора и говорит:

– Возьмите ему билет до Москвы.

«Всевидящее око» – на самом деле это про него. И «всеслышащее ухо» – тоже.

Лобановский ценил игроков, у которых бутсы были в полном порядке. Начищены, отполированы. Хорошие бутсы в те годы были дефицитом. Новые не любили, разнашивали-разбивали, чтобы они стали мягче. Многие надевали на игру обувь на размер меньше, чтобы нога лучше чувствовала мяч. Потом это аукалось, конечно. При каждой серьезной команде был штатный сапожник. У Лобановского, разумеется, тоже.

У сапожника на базе была комнатка. В комнатке – шкаф. В шкафу – полка. На полке – бутылка. Возможно, что не одна. Замученные тренировочным процессом игроки однажды решили собраться там. Немногие и ненадолго.

Сели. Налили по первой. И тут дверь открылась. На пороге стоял Лобановский. Он сфотографировал глазами сцену и молча вышел.

Не знаю, сказал ли кто-то из игроков «мама», но это было бы уместно. Сапожник молчал, как и все. Через какое-то время народ понял, что Лобановский знал, что они соберутся, и знал, когда зайти. Но тогда был только ужас, ничем не подавляемый. Ночь без сна. Ожидание, что тебя сейчас вызовут и выкинут.

Но не вызвали.

Утром была тренировка. Команда построилась и смотрела, как Лобановский вышел из корпуса базы и шел к полю. Медленно шел. Возможно, у виновников дрожали ноги. Возможно, нет. Но воздух, как принято говорить, был пронизан электричеством.

Тренер подошел, поднял на игроков глаза. И тут один из футболистов упал на колени. Вырвал зубами кусок дерна и начал его жевать.

Лобановский смотрел на него. Команда смотрела на них обоих.

– Отец родной! – сказал игрок черным от земли ртом. – Прости!

Он проглотил и продолжил:

– Бес попутал! Землю за тебя жрать будем!

Говорят, это был Горлукович. Я в эту версию верю, потому что через день был матч с голландцами. Горлукович вышел в стартовом составе, на правый край. У чемпионов Европы дебютировал за сборную Пеенар, левый хав из «Твенте». Восходящая звезда с горящими предложениями из Италии.

Он дважды неплохо обострил в дебюте, а на 25-й минуте Горлукович выбил мяч в аут, вместе с Пеенаром. Того увезли на «Скорой» с двойным открытым переломом голени. Он восстанавливался долго и за сборную больше так и не сыграл.

Моя любимая байка о Горлуковиче все же не эта. И это не о фразе «какой номер?» – первые слова, которые тот сказал в одном из матчей за «Спартак», когда его жестко сбили и он не сразу смог подняться. И не о его жуткой веселой улыбке перед первой тренировкой после межсезонья.

– Сергей, ты чего улыбаешься?

– Да вот, посчитал – тридцать человек здесь. А мест в заявке восемнадцать. Конкуренция. Надо поработать.

И хлопнул на всю раздевалку бутсами. С шипами угрожающего вида.

Однажды, перед чемпионатом мира 1994 года, когда Садырин передумал и вернул в команду тех, кто бунтовал против него, Горлукович пошел на полдник и закрылся в столовой. Титулованные уже люди – Карпин, Онопко, Ледяхов – стояли в коридоре и дергали ручку, барабанили по стеклу:

Горлукович допил чай, подошел, высунул голову.

– Чего барабаните, не видите – з. м.с. и олимпийский чемпион отдыхает?

Он понял, что идеальной атмосферы после такого решения тренера уже не будет. И решил, что за результат переживать не стоит. Потому что в такой обстановке хорошего результата ждать не стоит.

Перед матчем с «Интером» он тоже сидел в раздевалке и улыбался.

Его снова спросили:

– Чего ты, Сергей, улыбаешься?

– Да я уже ветеран. Думаю, чем после карьеры заняться.

Ему говорят:

– Как, с твоим-то опытом и заслугами? Тебе прямая дорога в тренеры.

Он покачал головой:

– Не, думаю в Голливуд двинуть.

Народ бы хохотнул, если бы осмелился. Хватило сил только спросить:

– Почему в Голливуд-то?

– Ну как же, – сказал он, продолжая улыбаться своим мыслям. – Вот сейчас играть мне с Рональдо, лучшим игроком мира. А минуте на десятой я ему шипами в колено. Открытый перелом. Конец карьере. Скандал на весь мир. Как после этого меня в Голливуд-то не возьмут?

Он шутил, конечно. Чувство юмора у него было отменным, хоть и специфическим.

Однажды я позвал его на программу. Он пришел без галстука, в джемпере. Его загримировали, он поднялся, освобождая кресло, и дружески сжал мое плечо. Улыбнулся.

Мне стало страшно. Особенно когда я попытался сделать шаг и сесть, а он меня продолжал держать.

– Я хотел спросить, какие вопросы будут? – сказал он, чуть картавя.

– Вам ли каких-то вопросов бояться! – ответил я и с усилием все-таки сел. Закрыл глаза, как всегда делал на гриме.

И почувствовал, как он снова сжал мое плечо. На этот раз ближе к шее.

– А я и не боюсь, – сказал он почти ласково.

Я сидел и думал: «Был ли в его жизни хоть один человек, кого он боялся?»

Кроме Лобановского, разумеется.