Глава 10

Грек опустошил бокал шампанского. Пил он его, как водку, в два глотка. Прикрыв глаза и уносясь душой куда-то вдаль.

Жило в нем воспоминание далекого, теперь уже будто чужого детства. Мальчонка он был грамотный, подворовывал в числе прочего и дешевые дореволюционные сытинские брошюрки беллетристики из книжного магазина на углу рядом с домом. В них и читал взахлеб про буржуев — а там все ананасы в шампанском, пузырьки шампанского, брызги шампанского, ванны из шампанского. Этот напиток манил его несказанно. И не важно, каков он на вкус. Грек пробовал и чифирь, и гуталин, и ерш, и химию — лишь бы забыться в длинные полярные ночи в колонии. Пил на воле и хорошие грузинские вина, и армянские коньяки. Но в этом хрустальном бокале, наполненном шампанским с отрывающимися и рвущимися вверх пузырьками, главным был не вкус и градус, а сказка иной жизни, которая не поблекла для него до сих пор. Дорогие костюмы, изысканное общество, деньги, деньги, деньги. Все то, что отняла проклятая Совдепия. Без господ большевиков вся эта сладкая жизнь могла бы быть его жизнью.

Его предки владели крупными мануфактурами в Самарской губернии. Были у них и балы, и приемы, и рестораны с серебром и хрусталем — все было. Грек вырос на сытинских книжках и воспоминаниях отца о прошлых временах. И они прошли с ним через все невзгоды.

Мать его сгорела от чахотки в двадцать пятом, когда ему стукнуло пять лет, и он ее не помнил, о чем никогда не жалел. Зато хорошо помнил вздорного, горячего на расправу отца, который пил с каждым годом все больше. И спьяну долдонил что-то об этом их потерянном семейном рае. Попутно прививая сыну ненависть к «товарищам» и «Совдепии» с помощью тумаков — грубо, прочно.

В отце сохранилась семейная купеческая жилка. И в НЭП он жил очень неплохо, заведя свое дело по торговле мукой и бакалеей, прикармливая с рук и товарищей в местных властях, и расплодившихся бандитов, и даже чекистов. Он был хитрым и ушлым. После НЭПа устроился тоже нормально, заведовал советской вещевой базой. Жрали тогда они от пуза. И отец не уставал внушать сыну, что красть у советского государства — это честь, а не грех. Сынуля творчески развил эту мысль, придя к выводу, что красть вообще не грех — у кого угодно. И связался с компанией, которая ему эту идею помогала реализовать на практике.

А там пошло-поехало. Еще пацаном стоял на стреме, когда блатные чистили склад местной текстильной фабрики. Хватанул свой первый стакан водки, который ему поднесли на малине за правильность и стойкость.

Вся эта идиллия закончилась в 1935 году с визитом в контору отца сотрудников НКВД и с последующим арестом и конфискацией имущества. Вменили отцу и чуждое купеческое происхождение, и антисоветскую деятельность — благо по пьяни он часто ругал власть, порой не задумываясь, перед кем раскрывает душу. Но подоплека была в том, что он проворовался по-крупному, и, чтобы не возиться с длинным и труднодоказуемым хозяйственным делом, его пустили по антисоветчине. Тогда многих расхитителей и взяточников пускали именно по статье за антигосударственную деятельность — так было проще.

После папашиного задержания Грек сбежал из своего города от греха подальше. Братва охотно приняла его в свои объятия.

— Вор ворует, а фраер пашет, — сказал на малине пахан Прокоп. — Ты теперь наш. Нет у тебя отныне ни дома, ни семьи, ни барахла. Только мы у тебя есть.

Погоняло ему тогда первое дали с учетом происхождения — Саша Мануфактура. Уже много позже он стал Греком.

Потом были отсидки, тяжелые испытания и веселые загулы. Все было. И никогда Грек не жалел о том, какой путь выбрал. Никогда бы он не смог жить в Совдепии своим. Только вот что тот рай с ваннами из шампанского по-прежнему недостижим, как и в детстве, — вот это жалко. Как бы он хотел провалиться в тот мир…

— Пей, — кивнул Грек на второй бокал.

Люба прикрыла глаза и в несколько мелких глотков осушила бокал шампанского, серебряной ложечкой зацепила немножко стерляжьей икры.

— И увидела я, что это хорошо, — переиначила она откуда-то выплывшую в сознании библейскую фразу.

На ее щеках играл румянец. Личико у нее было привлекательное, кругленькое. Волосы по последней моде окрашены в радикально черный цвет. Тело еще не утратило былой стройности. Хотя и стукнуло ей уже тридцать пять, выглядела она куда лучше, чем девчата с ткацкой фабрики в свои двадцать. А все потому, что берегла себя, заботилась о себе, живя по принципу «воровка никогда не будет прачкой».

Ее путь к блатным был гораздо менее извилист, чем у сидящего напротив нее Грека. Не было обид на советскую власть, предков-купцов, бродяжничества и лишений. Зато с детства у нее был задан четкий курс. Еще со школы общалась только с дерзкими мальчиками. Была сама дерзка и неуправляема. И прислонялась только к дурным компаниям. С другими ей было просто невероятно, до физической боли скучно… Результат не заставил себя долго ждать. В восемнадцать лет первая судимость…

Сошлась Норка с Греком десять лет назад, в Киеве, куда занесло ее после первой отсидки. Схлопнулись они, как два полушария урана, преодолев критическую массу и выплеснув ядерную реакцию животной страсти. И были у них прошедшие в каком-то тумане три месяца.

Грек там был в авторитете, верховодил какой-то шайкой. Любаня в его дела не лезла — своих хватало. А потом они разбежались. Очень вовремя, потому что шайку повязали.

Шел год за годом. Однажды она поняла, что слоняться по тюрьмам ей надоело. Да и преступный мир утратил былую сплоченность и веселую бесшабашность, которые так влекли ее в молодости. Теперь воры все больше по углам прячутся, как тараканы, а не бросают в ресторанах деньги в оркестр. Да и сама она уже стала уставать от всего этого, опытным взглядом куда более скептически оценивая блатные кураж и романтику. И на самих босяков начинала глядеть более критически, понимая, что раньше за лихость принимала тупую агрессию, зашкаливающую самовлюбленность и жестокость. Поднадоели ей блатные дружки, хотя и отвязаться от них полностью была не в силах — просто не представляла, как это сделать.

Все же решила она от старого ремесла потихоньку отходить и пристраиваться к обычной скучной жизни, которой живут тупые обыватели и мещане. Вернулась в родной город, прописалась у тетки, которая вскоре удачно отъехала на кладбище, оставив непутевой племяннице деревянный дом со старыми платяными шкафами, рассохшимися стульями и непрочно стоящим на дощатом полу одноногим круглым столом, а также швейной машинкой «Зингер» с ножным приводом. Эта машинка пришлась очень кстати.

Люба с детства отлично шила и обладала недурным вкусом. Поэтому смогла утрясти все формальности и стать портнихой-надомницей, что позволяло зарабатывать какие-никакие деньги собственным трудом. Ну а еще время от времени делать дела с ворами, приторговывать краденым. Приходили к ней многие, чтобы по старой памяти помогла, чем могла, укрыла. Большинству она давала от ворот поворот. Но среди старых дружков были такие, которым не откажешь — легче сразу в петлю.

Грек был как раз из тех, кому отказать невозможно. И он это знал. Поэтому, заявившись недавно вечерочком к ней, просто поставил перед фактом:

— Перекантуюсь у тебя подальше от чужих глаз. Внакладе не останешься, — и кинул замызганный фибровый чемодан на покрытую только что любовно отстиранным и выглаженным покрывалом кровать.

Вот так он и хоронится у нее. Что хочет, зачем, что у него на уме — одному черту известно. Но чего у него не отнять, копейку попусту не бережет, на столе не переводятся дорогие выпивка и еда. Ну, а значит, пусть живет. Жутковато с ним, конечно, как с диким зверем в одной клетке. Но ведь и приятно бывает. Ох, как приятно…

Она поставила хрустальный бокал на стол, почувствовала, что уже прилично набралась — много ей и не надо, здоровье уже не то. Но это не важно. А важно, что душа рвется из груди.

— Спою, — она сорвала ленту с волос, распустив крашеные черные волосы, махнула головой и заунывно протянула:

Потом налила себе еще шампанского и с залихватским «эх» выпила.

— Так поешь — прям черти душу скребут, до того тоскливо, — хмыкнул Грек.

— А потому что тоска на душе, — пьяно растянула Люба слова. — Эх, погубили вы, блатные, девочку-припевочку.

— Это тебя, что ли?..

— Меня.

— Посмотри на пальчики свои нежные, Норка. Что бы с ними было, вкалывай ты на ткацкой фабрике. Сопливые дети, путевка в дом отдыха, да и ту выбить надо. От зарплаты до зарплаты жизнь. И это, — Грек показал на икру и шампанское, — видела бы только в сладких снах. И в кино про хорошую жизнь.

— А какая жизнь хорошая? Может, с сопливыми детьми и с путевкой от парткома она и есть хорошая?

— Ты сама как думаешь?

— А чего мне думать-то? Воровка никогда не будет прачкой, — она захохотала. — Я воровка. Ты вор. Воры должны воровать…

— Нет, Любаша. Я уже и не вор.

— А кто?

— Душегуб я, ясноглазая моя. Душегуб. — Щека Грека нервно дернулась, глаза затуманились. — Кровью чужой живу.

Услышав это, Люба мгновенно протрезвела. И пристально уставилась на него.

— Ты слышал, недавно семью на Крылова порешили? — спросила она.

Грек внимательно посмотрел на нее и сказал тяжело так, как топором отсек:

— Это не я.

— А то менты носом землю роют, житья от них нет. На Трамвайной и в переулке Федорова хавиры накрыли. И малину на Барбюса. Хорошо, что я давно людей не принимаю. А то бы как свеча сгорела.

— Рыщут, значит.

— Как псы голодные. Такого давно не было.

— Вот потому и написано в скрижалях — вор не должен убивать. Не потому, что овец жалко. А потому, что за овец приходят мстить сторожевые псы.

— Ладно, главное, Грек, ты ни при чем. А то мне терки с мусарней по такой теме никак не уперлись…

— Не бойся никого, Любаня… Меня бойся. Сдашь — с того света приду и спрошу с тебя за все.

— Кого я сдавала, Грек? Как у тебя язык такое метет, родненький? Ты что?

— Верю. Просто хочу, чтобы бесы тебя не крутили и с пути не сбивали. Вот и предупреждаю.

— Ну, спасибо.

Он аккуратно постучал ногтем по хрустальному бокалу, издавшему легкий звон. И неожиданно резко рванулся к Любе. Она прянула навстречу… Все должно было закончиться волчьим безумным спариванием, как в последние дни…

— Эй, хозяйка! Дома? — заколотили по воротам.

— Аксютич, — простонала Люба.

— Что за зверь? — насторожился Грек.

— Да Сеня, участковый наш придурочный.

— Пошли его на лысую гору чертям хвосты крутить.

— Не отвяжется. Я ранее судимая. А они всех тягают. Все равно войдет. Дом проверять будет.

У Грека зачесался бок, куда упиралась рукоятка финки. Что ж, придется опять окропить жадное лезвие кровушкой?.. Не вовремя это все.

— Уходить мне надо, — сказал он.

— Поздно. Он тебя заметит…