Глава 46
Лорна покидает нас

Много соблазнительных легенд гуляло в ту пору в Эксмуре (да и сейчас нет-нет да и услышишь байку от местного старожила) о золотых самородках, но мне эта погоня за великим богатством всегда казалась ненадежным и опасным делом. Да и сам мастер Хакабак признался мне, что пока что он и двое его компаньонов больше вложили золота в эту землю, чем извлекли его на поверхность. Тем не менее, он был уверен, что успех не за горами, и все затраты окупятся сторицей, и настаивал на том, чтобы я присоединился к их компании и начал работать под землей, позаботившись о том, чтобы матушка ничего не заподозрила. Я спросил, как им удалось проработать столько времени, оставаясь незамеченными. Дядюшка ответил, что частью это объясняется невежеством местных жителей, верящих во всяких ведьм и чародеев, частью — мерами предосторожности, соблюдаемыми золотодобытчики. Все приспособления, инструменты и машины они привозили по ночам, а слухи о мятеже и ужас, который Дуны вселили здесь в старых и молодых, заставлял людей держаться подальше от этих мест. Визардз-Слау, то бишь Топь Колдуна, тоже, надо сказать, помогла скрыть работу от чужих глаз, приняв в свои хлипкие недра пустую породу и землю, выброшенные из шахты на поверхность. Однажды, незадолго до штурма Долины Дунов, золотодобытчикам едва удалось ускользнуть от Джереми Стикльза, ибо до ушей бравого капитана, конечно же, дошла история, рассказанная Джоном Фраем, и Джереми, взяв с собой полдюжины солдат, решил прочесать окрестности. Однако один из горняков, поставленный в качестве часового, вовремя заметил их и поднял тревогу. Место у входа в шахту искатели золота успели привести в такой вид, словно здесь и впрямь не ступала нога человека, а когда сюда нагрянул Джереми с солдатами, все уже попрятались под землей. Солдаты, прибыв на место, ничего подозрительного не обнаружили и были рады уйти подобру-поздорову подальше от этого опасного места, и единственным результатом их экспедиции было то, что Джон Фрай лишний раз подтвердил свою репутацию неисправимого выдумщика и болтуна.

Того, что я испытал, пробыв под землей один только день, мне с лихвой хватило на целый год, и я был уверен, что теперь уже никогда в жизни, даже ради золота, не войду в проклятую клеть. Когда я рассказал Лорне о том, как я побывал в шахте, — Лорне я доверялся во всем, словно бы она и не была женщиной,— она больше всего заинтересовалась Саймоном Карфексом.

 — Он — наверняка отец нашей Гвенни! — воскликнула Лорна в необычайном возбуждении. — Человек, который исчез под землей и которого она ищет по сей день. Жаль будет, если окажется, что он намеренно бросил свое дитя. Нет, в это трудно поверить!

Много добра сделала для меня Гвенни в этой жизни, и теперь мне сам Бог велел ответить ей тем же. Я попросил Лорну ни о чем пока не говорить девушке, пока я не докопаюсь до правды в этом деле.

Через несколько дней я снова пришел туда, куда, как мне казалось, никогда больше не приду ни за какие блага. Часовой узнал меня, и клеть подали тотчас же. Когда я опустился на самое дно, Карфекс снова встретил меня у шахтного ствола.

— Я пришел поговорить с вами, Саймон Карфекс, сурово начал я, — но думаю, вы не стоите того, чтобы кто-то из-за вас беспокоился.

— Тогда не стоит беспокоить себя пустыми разговорами, — усмехнувшись, заметил Карфекс и язвительно добавил: — Стоит ли суетиться из-за меня такой выдающейся персоне, как вы?

— Вы тут ни при чем, — ответил я, не обращая внимания на тон Саймона Карфекса. — Речь идет о вашей дочери, которую несколько лет назад вы оставили умирать на дикой пустоши.

Саймон с недоумением взглянул на меня бесцветными усталыми глазами, а затем, дрожа всем телом, закричал хриплым срывающимся голосом:

— Ложь! Чудовищная ложь! Никогда бы я не оставил свое дитя на вересковой пустоши умирать голодной смертью!

При этом Саймон Карфекс с такой яростью потряс киркой, что я понял — он говорит правду.

— Возможно, я ошибаюсь в отношении вас, Саймон, — меняя тон, подчеркнуто мягко сказал я. — Если это так, простите. Но разве не вы пришли из Корнуолла с маленькой девочкой по имени Гвенни, которая предположительно является вашей дочерью?

— Да, она была моей дочерью, последним и единственным ребенком, выжившим из пяти. Ради нее я отдал бы эту шахту и все золото, что мы в ней найдем, впридачу.

— Вы получите ее без шахты и золота, если докажете, что покинули ее ненамеренно.

— Намеренно! Я — покинул Гвенни! — Негодованию Карфекса не было предела. — Мне сказали, что она умерла и ее похоронили, и половину своего сердца я похоронил рядом с ней. Если те, кто сообщил мне это, солгали, значит, они негодяи и, значит, они взяли на душу величайший грех!

— Саймон, вам солгали, и эти люди, конечно же, негодяи. Ваша дочь жива и здорова и находится у нас. Пойдемте со мной, и вы встретитесь с ней.

— Готовьте корзину! — крикнул Карфекс своим товарищам, и эхо разнесло его голос по всем галереям. Однако силы тут же оставили его. Он в изнеможении присел на землю, и сквозь грязную мешковину, прикрывавшую его тело, я увидел, как часто вздымается его грудь.

Пока нас поднимали на поверхность, мы не перекинулись ни единым словом. И потом, идя по холмам к нашей ферме, мы молчали всю дорогу, и я, понимая, что сейчас творится в душе мастера Карфекса, не пытался разговорить его. Более того, только такую любовь я признавал и признаю доныне — молчаливую.

Когда мы пришли на ферму, я отвел мастера Карфекса в коровник, чтобы не испугать Гвенни его внезапным появлением, а затем отправился на поиски самой Гвенни.

Я нашел ее на кухне, где она, как обычно, вела войну с нашей Бетти.

— Пойдем-ка со мной, Гвенни,— сказал я. — У меня есть к тебе послание от Господа.

- Не говори мне о Господе, молодой человек, — отрезала Гвенни, — он совсем забыл меня.

- А вот и не забыл, глупышка. Пойдем, посмотрим, кто тебя ждет в коровнике.

Гвенни поняла — поняла мгновенно. Она все поняла, едва взглянув мне в глаза. Гвенни не умела как-то по-особенному выражать свои чувства, но какое сейчас это имела значение? Бедное ее сердечко забилось часто-часто, и слова медленно, словно бы с опаской, покинули ее уста.

— Ах, Джон, ты слишком хороший человек, чтобы насмехаться надо мной...

У меня тоже не нашлось подходящих слов. Я молча махнул ей рукой, приглашая следовать за собой, и она, приподняв юбчонки — дорога была грязная,— побежала за мной. Подойдя к коровнику, я широко распахнул двери, пропустил Гвенни впереди себя, а потом ушел, оставив ее наедине с отцом.

Надо ли говорить о том, что Лорна радовалась этой встрече так, словно это не Гвенни, а она обрела родного отца. Что до меня, так и я, любезные читатели, не бесчувственный...

Как выяснилось, Саймон Карфекс действительно пришел из Корнуолла с малолетней дочерью. Он попросил ее подождать его с часик, пока он не разузнает поподробнее насчет работы и не подыщет жилье для себя и нее где-нибудь по соседству. Однако компаньоны дядюшки Бена, пригласившие его из Корнуолла, где он славился как рудознатец, задумали свое предприятие в глубокой тайне и не хотели, чтобы дети горняков жили поблизости. Они три дня усердно поили Саймона, а когда он протрезвел и спросил о дочери, они сказали, что она подошла слишком близко к шахтному стволу и, упав в него, убилась насмерть, и, поскольку, мол, Саймон Карфекс был в это время пьян до бесчувствия, они похоронили девочку без него.

Итак, нисколько не желая наносить ущерб планам дядюшки Бена, я все же серьезно навредил ему из самых добрых побуждений: Саймон Карфекс был столь же счастлив оттого, что нашел родную дочь, сколь и возмущен тем, какую бессердечную шутку сыграли с ним чужие люди, и в этом я не мог с ним не согласиться. Это в самом деле было в высшей степени мерзко, тем более, что сами «шутники» были людьми семейными.

Что до меня, я не горел желанием идти в горняки, и средства, какие дядюшка Бен вложил в золотоискательство, не получив отдачи, лишь укрепили меня в неприятии подземного труда. Нет, не по мне это было — копаться и земле, подобно крысе, и искать злато — этот желтый корень зла,— нет, моя судьба была куда завиднее: ходить за плугом, возделывая собственное поле. Более того, в то лето ни о каких делах подземных вообще не могло быть речи, потому что между сенокосом и сбором зерновых меня отозвали из дому на соревнования по борьбе, и я не мог отказаться, не рискуя потерять чемпионского титула, который завоевал ради вящей славы своего графства.

В Корнуолле в ту пору объявился великан необыкновенных размеров. Икра у него была двадцать пять дюймов в окружности, ширина плеч — два фута с четвертью, грудь в обхвате — семьдесят дюймов, ладонь — один фут в длину, и чтобы вам, любезные читатели, все сразу стало ясно без дальних слов, скажу для наглядности, что ни рынке не нашлось весов, на которых можно было бы взвесить этого молодца. Так вот теперь этот парень,— точнее говоря, не он сам, а его прихлебатели, потому что сам он оказался человеком весьма скромным, — этот парень прислал мне заносчивый вызов, приглашая либо встретиться на ковре в городке Бодмин первого августа, либо верну и, свой чемпионский пояс через посыльного.

Не скрою, вначале мне стало не по себе. И немудрено: когда я, раздевшись до пояса, измерил свою грудь, оказалось, что в обхвате она всего лишь шестьдесят дюймов, икра в окружности — без малого двадцать один дюйм, плечи — два фута, рост — только шесть и три четверти фута. Тем не менее матушка не сомневалась в том, что я совладаю со своим соперником; Лорна была того же мнения, и потому я решил принять вызов и попытать счастья. Кроме того, корнуолльцы пообещали, если я одержу верх над их чемпионом, оплатить мне все расходы и выдать сто фунтов призовых, — настолько они были уверены в своем парне.

Что было дальше, подробно рассказывать не буду, потому что эта история и так уже навязла у меня на зубах. Как-то я угостил кружкой пива одного грамотея и, между прочим, рассказал ему, как тогда дело было, а он, грамотей то есть, должно быть, в благодарность за угощение, сочинил из моей истории песню, которая возьми да и придись по вкусу девонширцам, да так, что ее там по сию пору знает и стар, и млад. Скажу только, что детина и впрямь оказался таким, каким его описывали, способным устрашить любого. Полагаясь на свой опыт и проворство, я все же решил попробовать уложить его на лопатки, но когда я обхватил его руками, мне показалось, что у этого человека нет костей: я смял его тело, словно тесто! Я поспешил закончить поединок как можно быстрее, чтобы и впрямь не искалечить соперника. Парень покорно лег на спину и улыбнулся мне, а я, аккуратно прижав его к земле, попросил у него прощения.

Пустячное это событие наделало, однако, шума, и моя известность возросла, хотя такая победа, согласитесь, никакого удовольствия доставить не могла. Если уж бороться, то бороться по-настоящему и с настоящим борцом, а не с... — не при том парне будь сказано, - ...а не с огородным пугалом. Как бы там ни было, я получил свою причитаемую сотню фунтов и решил все до последнего пенни потратить на подарки матушке и Лорне. (Что до Анни, она к тому времени уже была замужем и жила своим домом.)

Итак, побывав в Корнуолле, я проделал путь от Оукхемптона до Орского прихода пешком, чтобы на этом сэкономить хоть немного денег для своей будущей свадьбы, состояния Лорны я решил не касаться: мало оно или велико - но не мое.

Когда я добрался до дома, матушка встретила меня на кухне. Она была так рада тому, что я вернулся жив и здоров, что даже не спросила меня о деньгах. Лиззи также была со мной мягче и добрее обычного, особенно после того, как я отсыпал ей в миску для пудинга пригоршню золотых гиней. Но по тому, что матушка и Лиззи нет-нет да и поглядывали на меня, отводя глаза в сторону всякий раз, когда я устремлял на них вопросительный взгляд, к понял, что в доме что-то неладно.

— Где Лорна? — спросил я, наконец. Видит Бог, и всячески оттягивал этот вопрос, словно бы предчувствуя, что ответ не сулит мне ничего хорошего. — Я бы хотел, чтобы она пришла и полюбовалась на мои денежки. Прежде она сроду не видывала их столько сразу.

— Увы! — промолвила матушка, тяжело вздохнув. - Она увидит их куда больше, чем ей понадобится для нормальной жизни. Встретишься ты теперь с ней или нет, отныне это будет зависеть только от ее воли, Джон.

— Что все это значит? Вы что, поссорились? Почему Лорна не вышла ко мне? Да говорите же, не томите!

— Полно, Джон, не будь таким нетерпеливым, — урезонила меня матушка, и тон ее был совершенно спокойным, потому что в глубине души она всегда втайне ревновала меня к Лорне. — Не будь меня дома, к примеру, целую неделю, ты бы, небось, дождался меня, не бросаясь из угла в угол, ведь так, Джон? А ведь матушка - твой лучший друг, сынок. Разве кто-нибудь может занять ее место? — При этих словах матушка отвернулась и заплакала.

Эти туманные намеки совершенно вывели меня ни себя.

— Послушай, Лиззи, — сказал я, — в тебе еще сохранилась капля разума. Скажи, где сейчас Лорна?

— Леди Лорна Дугал, — надменно отчеканила Лиззи,— изволила отбыть в Лондон, братец Джон, и назад, похоже, уже не вернется. Так что нам теперь следует привыкать жить без нее.

— Ах ты, маленькая... — воскликнул я, а как именно я обругал свою зловредную сестрицу, повторить не решусь, ибо слишком уважаю своих читателей, чтобы оскорблять их слух столь низкими выражениями. — Лорна, моя Лорна — уехала! И даже не попрощалась со мной! Я знаю, это ваша злоба вынудила ее уехать.

— Ну да, много ты знаешь,— возразила Лиззи. — Какой смысл нам, людям низкого сословия, любить или ненавидеть тех, кто стоит над нами так высоко? Леди Лорна Дугал уехала потому, что не могла не уехать, и слезы при этом она лила так, что способна была разбить с десяток сердец, — если сердца вообще разбиваются, Джон.

— Лиззи, миленькая, хорошенькая,— взмолился я, пропуская ее колкости мимо ушей, — расскажи мне, как все было и что сказала Лорна — каждое словечко!

- Это не займет много времени, — холодно отозвалась Лиззи, — Леди беседовала в основном с матушкой и с Гвенни Карфекс. Но поскольку Гвенни уехала с ней, постольку, увы, братец... Однако леди оставила письмо для «бедного Джона»,— так она назвала тебя из сострадания, Господи, как она была прекрасна в том платье, что привезли для нее специально из Лондона!

- Где письмо, лиса?

- Письмо на маленьком шкафчике, что стоит в изголовье постели леди Лорны, в том самом шкафчике, где она имела обыкновение хранить украденное ожерелье.

Ни слова не говоря, я бросился в комнату Лорны. Половицы жалобно затрещали у меня под ногами.

Письмо было безыскусным, теплым, любящим,— таким, что грех было желать лучшего. Кое-что из него я ним приведу, а кое-что, касавшееся исключительно нас двоих, утаю, ибо при всей своей откровенности, не все, любезные читатели, хотел бы я выставлять на всеобщий суд и обозрение.

Лорна писала:

«Любовь моя, ты, который спустя недолгое время должен был стать моим господином! Не суди меня слишком поспешно за то, что покидаю тебя, не простившись: я не в силах уговорить людей, приехавших за мной, подождать с отъездом, а когда ты вернешься, я не знаю. У меня объявился дядюшка, лорд Брандир, который ждет меня сейчас в Данстере, боясь ехать сюда, в нашу часть Эксмура. Меня воспитали в разбойничьем гнезде, и, похоже, теперь мне суждено расплачиваться за это, проживая под неусыпным наблюдением канцлерского суда его величества. Дядюшку назначили моим опекуном, и я должна буду находиться на его попечении до двадцати одного года. Я падала перед этими людьми на колени, я твердила им, что мне не нужно ни титула, ни состояния, умоляя их оставить меня там, где они нашли меня и где я впервые узнала, что такое счастье. Но они только смеялись надо мной, называли меня «дитя» и сказали, что об этом мне следует заявить лорду канцлеру. Им дали соответствующие предписания, и они должны неукоснительно следовать им, и, к тому же, мастеру Стикльзу приказано было содействовать этим людям в качестве королевского комиссара. А затем — а затем, хотя душа у меня разрывалась от того, что я так и не сказала тебе: «До свиданья, Джон», и все же порадовалась тому, что тебя здесь не было, и дело обошлось без лишних споров. Я уверена в том, что ты бы так легко не отдал свою Лорну людям, которым никогда-никогда не будет она нужна и дорога так, как тебе».

Здесь любимая моя заплакала, и следы от ее слез остались на бумаге. Затем — несколько слов, таких душевных, таких теплых, что... Нет уж, любезные читатели, их и вам не открою, это уже совсем наше — личное. Она закончила письмо следующими благородными строками:

«В одном ты должен быть уверен — ни титул, ни состояние, ни сама жизнь,— ничто не заставит меня изменить тебе. Много невзгод и опасностей пережили мы с тобой, но никогда мы не сомневались друг в друге, и я знаю — так будет всегда. Не верь, если тебе скажут, что я способна на ложь».

И — подпись:

«Твоя — и только твоя — Лорна Дугал».

Не знаю, от блаженства или от скорби, но слезы из глупых моих глаз хлынули потоком на письмо Лорны.

«Все кончено!» — горько сказал мне мой ум.

«Поверь, все еще будет прекрасно!» — сказало мне сердце.