Глава третья
Антитеза основополагающим принципам
Часть I: Озлобленная глубинка

У радикального национализма много отцов, но мать одна – поражение, и она вскармливает своих чад молоком унижения. Это отравленная пища детства то и дело вспоминается им, ею горчит их шовинистическая ненависть, пропитывающая национализм во многих странах в мире. Это, безусловно, относится и к национализму в бывших европейских колониях, национализму, который взрастили их завоевания и оккупация европейскими и другими империями, а также уничтожение или насильственное изменение экономического уклада, существовавшего там ранее, их прежних традиций нравственного и политического авторитета.

Это также касается и тех стран, которые избежали прямого завоевания, однако были вынуждены защищать себя, как можно лучше подражать западным формам правления, экономики, общества и культуры и во время этих изменений полностью переродились. Особенно пострадали религиозные основы общественного устройства и государственных традиций этих стран. Там, где они еще сохранились, им часто приходилось тесно переплетаться с современным национализмом, порой (как, например, в Японии) псевдототалитарного типа.

Самыми известными примерами такого типа стран можно назвать Россию, Японию и Турцию. Россия, несмотря на крупные военные победы, в целом была хронически неспособна догнать своих западноевропейских и североамериканских конкурентов, и у нации сформировался комплекс неполноценности, который преследует российское общество и культуру вот уже почти три столетия.

В более широком смысле эту ситуацию можно наблюдать не только на большей части земного шара, но даже в большинстве европейских стран: в последние столетия все они были вынуждены приспосабливаться, как могли, к модели современности и прогресса, которые они не создавали, и к форме, к которой они не имели никакого отношения. При этом неважно, кто придумал и установил такую модель: Голландия, Франция, Великобритания или, совсем свежий пример, Соединенные Штаты.

В результате внедрения этой модели в другой стране там, как правило, возникают напряженность, ощущение нестабильности и чувство ненависти, которые иногда продолжаются еще долгое время после того, как страна официально освобождается от своих угнетателей, и даже в тех редких случаях, когда ей удается догнать своих западных конкурентов. Так, германский национализм появился в конце XVIII и начале XIX веков в значительной степени из всеобъемлющего чувства неполноценности и беззащитности, которое испытывали немцы перед Францией. С точки зрения развития культуры, оно возникло главным образом в связи с тем, что в Европе XVIII века господствовали французский язык и культура. В Германии это привело к тому, что стало процветать унизительное подражание французским словам и языковым нормам. Это резко осуждали Гердер, Фихте и др.

Для простых немцев огромным испытанием стала череда вторжений французских армий, завершившихся последним вторжением революционных и наполеоновских войск. Французская диктатура безжалостно перекраивала на свой лад политические и социальные структуры Германии. Немецкая аристократия тяжело переживала такую перестройку, однако Франции удалось это осуществить, поскольку Германия, в отличие от Великой нации, оставалась еще раздробленной страной. Все это взращивало чувство неприязни в сердцах немцев, а французы усугубляли его своим неизменным презрением к немецкому хамству, пьянству и общей несуразности, что охотно обсуждали в печати немецкие националисты³²².

Вследствие этого у немцев выработался комплекс национальной неполноценности, который им не удалось преодолеть даже после того, как в 1871 году Германия объединилась и впоследствии превратилась в самую мощную в военном отношении и самую экономически успешную нацию в Европе. Бисмарк язвительно заметил, говоря об этой психологической зависимости своих соплеменников: «Немцу, как правило, нужно выпить два бокала шампанского, прежде чем он почувствует, что теперь он выпрямился во весь рост». Такое наследие прежних времен не в последнюю очередь послужило причиной дерзко высокомерного, беспокойного и обостренно подозрительного характера внешней политики кайзеровской Германии. Все это вместе взятое и помноженное на огромную мощь Германии весьма встревожило другие европейские государства, и они объединились в своем противодействии Германии.

Что же касается Соединенных Штатов, то тенденции, характерные для этой страны, представляются весьма необычными для мировой истории возникновения и становления национализма, в которой, без сомнения, встречались и значительно более мрачные примеры. Но примечательной история возникновения национализма в США становится уже только потому, что у населения страны на первый взгляд практически не было оснований (если сравнить историю США с историей других народов, которым пришлось вынести множество страданий и унижений) для этого язвительного чувства озлобленной неприязни ко всему остальному миру и в особенности к тем странам, которым довелось хоть в чем-то воспротивиться намерениям американской нации.

Чтобы понять истоки конкретных проявлений враждебности, необходимо изучить роль разнообразных этнических лобби в США и роль американского научного и военно-промышленного комплекса. Объединение этих двух факторов привело, например, к общераспространенной в Америке непримиримой злобе против России, которая продлилась еще десять лет после распада Советского Союза, когда Москва уже перестала представлять собой реальную угрозу для Соединенных Штатов. Безусловно, израильское лобби также сыграло свою роль, десятилетиями внушая американцам враждебность по отношению к арабам и мусульманам.

Но было бы тем не менее ошибочно считать любой из этих факторов основным, поскольку вся структура национализма в Америке сформировалась в своей нынешней форме задолго до того, как Вторая мировая война и холодная война повлияли на изменения в идеологии американского государства, и до того, как этнические лобби стали настолько влиятельны. Эти группы не смогли бы добиться своих целей, если бы они не опирались на поддержку более значительных групп американцев, которые при возникновении каких-либо разногласий имеют естественную склонность занимать жесткую антагонистическую позицию и, столкнувшись с каким-либо противодействием другой страны, автоматически чувствуют потребность демонстрировать признаки страха, враждебности, воинственности, неуступчивости и категоричности суждений – другими словами, классические проявления национализма.

Принимая во внимание националистическую культуру страны и невежество, характерное не только для широких слоев общества, можно понять, как администрации Буша удалось перенаправить гнев, который американцы испытывали после событий 11 сентября 2001 года, на цели, которые не имели к этому нападению никакого отношения, а также почему противодействие большинства стран мира войне в Ираке вызвало такой всплеск шовинистической ярости в некоторых слоях американской общественности и в определенной части средств массовой информации Америки.

Эту склонность к шовинистическому национализму в Соединенных Штатах во многом можно объяснить тем, что в возникновении национализма играет свою роль не только то, как страна в целом переживает поражение, но и то, как это переживают отдельные классы, группы и даже отдельные люди в пределах этих структурных подразделений общества. Ненависть и страх, которые национализм перенацеливает за пределы общества, часто происходят от ненависти и напряженности внутри страны, и это поразительно верно в отношении Соединенных Штатов.

Появление национализма во многих странах совершенно справедливо объясняется в значительной степени господством и потребностями новых буржуазных классов. Однако верно также и то, что источником многих неприглядных черт, присущих национализму, стали те общественные классы, которые либо находились на этапе некоторого или полного упадка, либо они по вполне понятной причине боялись такого упадка. Эти классы, как правило, ощущали, что экономические и социальные изменения общества в целом подрывают не только существующее положение и безопасность, но и духовные традиции этих классов³²³. Высока вероятность, что такие настроения станут радикальными, особенно если период экономического роста заканчивается и его сменяет кризис или экономический спад. Таким образом, можно считать, что многие современные радикальные консервативные и радикальные националистические движения в Европе зародились во времена первой Великой депрессии, которая длилась с середины 70-х до 90-х годов XIX века³²⁴.

И если одной отличительной чертой национализма во многих странах всегда была вера в светлое будущее народа, то другой, не менее распространенной его особенностью было желание народа вернуться в идеализированное прошлое, к духовно и этнически чистой нации, к стабильному, традиционному обществу и «справедливо устроенной экономике», которая гарантирует порядочным и трудолюбивым людям достойную работу – манящий, сияющий, недостижимый мираж, осязаемый, но недоступный. В Германии, например, это был старый мир независимых малых городов с однородной религиозной культурой и профессиональными гильдиями и цехами, которые обеспечивали занятость уважаемым членам общества и не допускали посторонних.

В Соединенных Штатах чувство поражения и желание обороняться проявляется в четырех различных, но отчасти перекрывающих друг друга составляющих американской национальной традиции: в исходной, «образующей костяк нации» прослойке белого англосаксонского и шотландско-ирландского населения британских колоний в Северной Америке, в особой исторической культуре и наследии Белого Юга, в духовном мире протестантизма фундаментального толка, а также в воспоминаниях, страхах и ненависти некоторых отдельно взятых американских этнических групп и лобби.

В 1963 году Дэниел Белл высказал мысль, которая сохраняет свою актуальность и сегодня: «То, с чем на самом деле борется правое крыло, прикрываясь борьбой с коммунизмом, – это, по существу, «современные воззрения». Речь идет о некоем комплексе убеждений, которые в целом проще всего охарактеризовать как уверенность в возможность оценки социальных изменений в обществе на основе рациональных параметров, а не из сложившихся традиций. Кроме того, посредством воздействия через свои форпосты в американских «малых городках» правое крыло стремится вернуть себе былую главенствующую роль в обеспечении изменений общества, которую оно постепенно утрачивает. Именно эти способы воздействия на американское общество и не вызывают большого доверия у представителей «современных воззрений» в Америке»³²⁵.

Представление об идеальном прошлом меняется в Америке почти с каждым новым поколением, по мере того, как бывшие группы-«аутсайдеры» присоединяются к белому среднему классу и сливаются со старой протестантской культурой. Аналогичным образом, например, индуистский национализм в Индии сегодня объединяет не только этнических индийцев. При этом, однако, постоянно происходит перетекание чувства лишения из одной «чаши» в другую, из старого «протестантского нативизма» через маккартизм в правое христианство и правый национализм наших дней.

В каждом поколении возникает новый страх быть «поглощенными» или захваченными. Этот страх появляется не только среди более бедных или менее образованных белых. В 2004 году Сэмюэл Хантингтон выступил с заявлением, в котором он предостерег Соединенные Штаты от опасности потерять свою политическую культуру и даже свой язык в результате мексиканской иммиграции. Он решительно настаивал, что и американский «символ веры», и американская мечта являются исключительно производными «особой англо-протестантской культуры». При сохранении этой тенденции, предупреждал он, высок риск, что белые англоамериканцы дадут ожесточенной отпор. Та же тема, хоть и менее явно, присутствует в его книге «Столкновение цивилизаций» (Clash of Civilizations), в которой Хантингтон фактически рассматривает не только латиноамериканцев и американских азиатов, но даже афроамериканцев как неамериканские цивилизации³²⁶.

Этот страх придает американскому консерватизму оттенок радикальности, что и позволяет нам считать объединенный национализм американских правых сил именно национализмом, а не просто патриотизмом³²⁷. Таким образом, возникает явление, на первый взгляд крайне странное, но вполне искреннее и в полной мере характерное для истории радикального национализма во всем мире, когда глубоко консервативные защитники американской капиталистической системы, такие как Ньют Гингрич, называют себя «революционными республиканцами», а в стиле и языке их речей сквозит решительное отчуждение от так называемых правящих элит и доминирующей культуры. Вот почему у американских правых сил так популярны выступления, книги и политические манифесты на тему «Вернем себе Америку» – формулировка весьма красноречивая³²⁸.

Правый консервативный политик Патрик Бьюкенен заявил на съезде Республиканской партии в 1992 году: «Мы должны вернуть себе наши города, и нашу культуру, и нашу страну», так же точно (сказал он), как американские военные недавно «вернули себе» Лос-Анджелес, отвоевав его у толп чернокожих и латиноамериканцев во время беспорядков, последовавших вслед за оправданием полицейских, избивших чернокожего Родни Кинга³²⁹. Ральф Рид из «Христианской коалиции» говорил, что христианам необходимо «вернуть себе нашу страну, округ за округом». Подобные радикальные настроения правых прекрасно выразил Шарль Моррас, который еще в 30-х годах XX века заявил: «Сегодня, чтобы полюбить Францию, нужно возненавидеть то, чем она стала».

Как ярко показывают эти слова, такое отношение проистекает из чувства лишения и даже ощущения оккупации страны инородцами. Рассуждения о том, что нацией правит «либеральная (или гомосексуалистская, или феминистская) диктатура», – обычное дело в этом сегменте американской политической системы. Такие чувства дают пищу для разного рода вымыслов (например, о том, что Соединенными Штатами тайно правит Организация Объединенных Наций или о других международных заговорах против Америки) и вносят свой вклад в общие настроения апокалипсического характера, существующие в некоторых направлениях американской культуры. Правого националиста и популиста Барри Голдуотера, который воспользовался этой тенденцией в Америке в 1960-х годах, когда-то называли «любимым сыном психоза»³³⁰.

Еще ярче эту тенденцию иллюстрирует примечательное название одной организации правых в Техасе 1960-х годов – «Комитет национального возмущения». Это направление национализма имеет множество весьма опасных параллелей в истории радикального консерватизма и национализма в Европе. Подобно таким движениям в конце XIX и начале XX веков, его причиной тоже служит нравственное и душевное замешательство людей, глубоко приверженных традициям (в основном это мелкие буржуа и крестьяне, но не только). Они отчаянно пытаются разобраться в мире, который стал вдруг чуждым, и могут сделать это лишь с помощью той культуры, которая им доступна.

В связи с этим можно сказать, что недовольство и тревога различных этнических групп, потомков первых американских переселенцев, создали длительный духовный настрой в американском обществе, и многочисленные отголоски этого настроя позже соединились с настроениями других ассимилированных этнических групп. К этому общему настрою из поколения в поколение добавлялись и процветали на его плодородной почве множество различных разновидностей маниакальных страхов, фанатизма и национальных амбиций³³¹.

В середине XIX века нативисты-«незнайки» мечтали о возвращении к ранним временам преимущественно протестантской Америки до массовой волны иммиграции ирландских католиков и развития капитализма нового времени³³². В начале ХХ века представители целого ряда протестантских националистических течений мечтали избавить Америку от множества иммигрантов разных национальностей, а также от автомобилей (или по крайней мере автомобилей с задним сиденьем), которые разлагающе действовали на нравы населения. Сегодня многие белые среднего достатка в целом (в том числе, конечно, ирландцы и люди многих других национальностей, а также потомки смешанных браков между ними) мечтают о возвращении идеализированного варианта 1950-х годов времен правления президента Эйзенхауэра. Это была пора до начала сексуальной революции и роста самосознания чернокожего населения Америки, до подъема движения за свободу сексуальных меньшинств, активизации феминисток и других маргинальных групп, вызывающих у них ненависть. Язык движения «Республиканская революция», возникшего в середине 1990-х годов, и воспоминаний Пэта Бьюкенена и других правых проникнут особой ностальгией по тем временам³³³.

Настоящие или кажущиеся поражения, которые эту ностальгию усиливают, оказали крайне негативное влияние и даже нанесли ущерб многим важным группам населения Америки, аналогично тому, как подобные группы населения пострадали от этого и в других странах. Возможно, американскому среднему классу причинен не слишком большой экономический урон, хоть ситуация в этом смысле может и измениться, если в экономике будет ощущаться нехватка рабочих мест для среднего класса, но продолжение иммиграции означает, что средний класс будет испытывать еще большее демографическое давление и межкультурную напряженность, а также иные изменения, сопутствующие процессу иммиграции.

Подобные межнациональные столкновения часто приводили к возникновению напряженности, которая заводит маховик национализма и других радикальных политических течений во всем мире. Классическим примером такого рода явлений можно назвать роль дворянства, исчезающего класса, крестьянства и традиционного среднего класса (Mittelstand) Германии в процессе зарождения в конце XIX века немецкого радикального консерватизма, а также и нового национализма, который был с ним неразлучен³³⁴. В недрах этих социальных слоев возникали движения, в которых чрезмерный национализм и духовный консерватизм часто сочетались с радикальным экономическим протестом против нового капитализма³³⁵. Пример прусских дворян показывает, что класс совершенно не обязательно должен дойти до полного упадка, чтобы это подтолкнуло старую элиту к радикальности, вполне достаточно лишь угрозы такого упадка.

Антисемитизм называют «мелкобуржуазным социализмом», но на самом деле он представляет собой составную часть более широкого комплекса радикальных взглядов и недовольства. Ультранационализм и упреки элиты в космополитизме за недостаточное проявление националистических чувств уже давно стали одним из каналов для выражения социально-экономических претензий со стороны каких-либо групп, которые по определенным причинам не могут обратиться к социализму. «Утвердившись в мире буржуазной респектабельности, они оказались перед угрозой снова погрузиться в бездну, как им казалось, бессилия и зависимости. Именно эти опасения и сделали «средний класс» политически нестабильной группой, даже более нестабильной, чем те, кто были действительно неимущими и неустроенными»³³⁶.

Соединенные Штаты являются не только страной быстрой, непрерывной модернизации капитализма и непрерывного его изменения. Именно в США имеется обширный средний класс, многие представители которого, целые большие группы, претерпели в определенные периоды истории США, в том числе на современном этапе, значительный урон в результате развития капитализма. Это усугубляется тем, что по сравнению с другими развитыми странами государственные органы управления и финансируемые государством организации социальной поддержки в Америке не располагают существенными механизмами сдерживания и ограничения американского капитализма.

Веками социально-экономические трудности, с которыми приходилось сталкиваться представителям белого среднего класса и представителям сельского населения, зачастую бывали неотделимы от их этнических и расовых опасений. Эти опасения впервые появились уже в среде так называемых коренных американцев, но не американских индейцев, а белого англосаксонского и шотландско-ирландского населения британских колоний XVIII века³³⁷.

Когда тринадцать бывших колоний обрели независимость от Великобритании, они едва ли отличались большим разнообразием в отношении этнической принадлежности и культуры населения. Пожалуй, различные национальности и культуры были в них даже менее представлены, чем в Королевстве Великобритания или во Франции. Если не считать негров и индейцев, то это соответствует истине. Но, строго говоря, небелое население и не относилось к гражданам Америки, и, как стало понятно позднее, они не будут ими считаться еще долго, почти двести лет.

Таким образом, не говоря пока о неграх и индейцах, население белой Америки периода обретения независимости состояло в большинстве своем из двух этнических групп: англосаксов и ирландских шотландцев (шотландцы-протестанты и англичане из Северной Англии, которые поселились в Ирландии в период войны против коренного католического гэльского населения в Ирландии). В Нью-Йорке проживало значительное число голландцев, в Пенсильвании и в ряде других мест жили немцы. Несмотря на то что в подавляющем большинстве эти немцы также были протестантами, английские колонисты питали к ним большую враждебность и опасались их. Даже известный своей толерантностью и прагматичностью Бенджамин Франклин не был полностью уверен, что немцы и другие европейцы были действительно белыми: «Количество чисто белых людей в мире пропорционально очень мало… В Европе у испанцев, итальянцев, французов, русских и шведов обычно цвет лица, как мы называем, смуглый, как и у немцев, за исключением саксонцев, которые вместе с англичанами и составляют основу белого населения на Земле. Жаль, что их число сокращается»³³⁸.

Подавляющее большинство белого населения Америки говорили по-английски и, что не менее важно, были протестантами. Они подразделялись на разные религиозные течения и секты и имели значительные духовные различия (особенно существенные между англичанами Новой Англии и ирландскими шотландцами Запада и Юга). Но у них также было много общих убеждений и взглядов. Одним из главным можно назвать глубокое недоверие к католицизму. На юге и на западе Америки они сохранили не только особую протестантскую религиозную культуру XVI и XVII веков Англии и Шотландии, но и особенности английского языка и народного быта того времени. А определенные черты национальной самоидентификации англичан как единой сильной нации сложились еще задолго до того, как нога первого поселенца ступила на побережье Северной Америки³³⁹.

В отличие от Англии и Франции с их этническим разнообразием, в Америке не было значительного католического населения большинства Ирландии, говорящего на гэльском (ирландском) языке, а также населения Уэльса, где родным языком по-прежнему являлся валлийский. Во французском языке существовал целый ряд языков и диалектов, которые, как правило, были непонятны тому, кто говорил на классическом французском. В центральной и южной Франции до сих пор множество людей принадлежит к протестантскому меньшинству. Оно отчасти подавляется основными религиозными течениями, и это вызывает значительное подспудное недовольство этого меньшинства.

Судя по историческим параметрам, население Соединенных Штатов на заре существования независимого государства было относительно однородным в этническом и культурном отношении. По европейским стандартам, оно было также относительно однородным в социальном отношении. Если не принимать в учет крупных землевладельцев-плантаторов в южных штатах, в Америке не было аристократии, и даже южные плантаторы были значительно ближе к основной массе белого населения, чем, например, герцог Норфолк и герцог де Роган к своим подданным.

По сути дела, Соединенные Штаты были протестантской страной, пусть это и не было закреплено законодательно. К католикам и представителям других конфессий многие годы относились терпимо, но даже эта толерантность «рассматривалась скорее как некий уговор между протестантскими сектами, чем всеобъемлющий принцип». (В этом отношении Джон Локк, отец американской политической философии Просвещения и основоположник национального «символа веры», совершенно откровенно высказывался против толерантности к католикам в Британии³⁴⁰.) «Большинство сторонников различных религиозных позиций на самом деле не верят ни в свободу, ни в религиозную терпимость. Свобода пришла к западному миру по Божьему провидению и недосмотру истории»³⁴¹.

И это убеждение лишь укреплялось, если не сказать больше, по мере того, как в Америку приезжало все больше и больше немецких протестантов, которые позже вошли в состав высших слоев американского общества. Представление о Соединенных Штатах как о «по существу, протестантской стране, где американским религиозным меньшинствам Конституция гарантирует право свободы вероисповедания», было по-прежнему широко распространено и в XX веке, практически до момента избрания в 1960 году первого в стране (и на сегодняшний день единственного) президента-католика Джона Ф. Кеннеди³⁴².

Безусловно, с течением времени движение нативизма претерпело большие изменения. Особенно примечательно то, что оно постоянно привлекает к себе те группы иммигрантов, которые раньше и были причиной недовольства и опасений «истинных американцев». И по мере такого присоединения к нативизму эти группы иммигрантов в какой-то степени «заражаются» присущим ему «маниакальным стилем»³⁴³.

Несмотря на ощущение готовности к борьбе за свои убеждения или даже пораженческие настроения у некоторой части старого ядра потомков переселенцев-протестантов, их духовное единство и приверженность ему было настолько прочными, что в течение двух столетий они смогли обратить в свою веру значительную часть иммигрантов и сделать Америку преимущественно «протестантской нацией». И на сегодняшний день в большей части страны белое население среднего класса (в том числе наиболее состоятельные представители пролетариата) относится к единой, довольно однородной и, самое главное, как уже отмечалось, весьма конформистской культуре.

Уолтер Рассел Мид писал, что в американском понимании «народная община» (как в немецком понимании слова volk, «народ») в сознании ее сторонников постепенно стала синонимом «американского среднего класса». Однако она по-прежнему означает сообщество на основе общих и узко определенных духовных ценностей, закрытое для многих категорий посторонних³⁴⁴. Такой конформизм дает огромные возможности для любой политической силы, которая может ухватиться за ключевые символы и понятия общественного сознания и использовать их в своих собственных целях.

Кроме того, с самого начала и масштабы Америки как страны, и сам характер американской системы требовали достижения компромисса между этими группами. В связи с этим, несмотря на патологическое недоверие к католицизму среди американских евангелических протестантов XIX века, с 1820-х годов возник и стал существовать политический союз между джексоновским политическим направлением на юге и на западе США и группами ирландцев-католиков на северо-востоке. Неотъемлемой частью субстанции, скрепляющей этот союз, всегда была их общая ненависть к элите Восточного побережья³⁴⁵. В наше время также была предпринята до определенной степени успешная попытка создать альянс между этим течением и американскими еврейскими организациями на основе поддержки Израиля и активной военной политики США на Ближнем Востоке, а также на основе враждебности по отношению к мусульманам и арабам.

Еще один характерный пример. Давно сформировавшиеся группы ранних иммигрантов также предприняли попытку достичь большего расположения к себе и снизить к себе враждебность – и сами стали проявлять агрессивность в отношении более недавних иммигрантов или расовых меньшинств либо в отношении тех и других одновременно. Джексоновский политический союз белых южан с ирландскими и другими народностями на севере США всегда во многом был обязан своим существованием их общему недоверию и враждебности по отношению к чернокожим. После Первой мировой войны «даже либералы, такие как Фьорелло Ла Гуардиа [мэр Нью-Йорка] и член Палаты представителей Сэмюэл Дикштейн, начали травить азиатов и мексиканцев, защищая евреев и итальянцев»³⁴⁶.

В середине XIX века националистические протестантские движения, наподобие «незнаек», были направлены главным образом против католиков-ирландцев. Столетие спустя потомки этого политического течения избрали немецко-ирландского католика одним из своих великих героев. Прогресс? Не совсем. Его звали сенатор Джозеф Р. Маккарти. Точно так же, на первый взгляд чудесным образом правые христиане избавились по большей части от своего наследственного антисемитизма и стали тесно сотрудничать с Израилем. Проблема состоит в том, что Израиль в этом случае представлен Ариэлем Шароном, блоком «Ликуд» и даже более экстремистскими силами израильского общества, а также поселенцами на оккупированных территориях.

В главе пятой будет подробнее рассматриваться тот факт, что возникновение симпатий американских националистически настроенных правых к Израилю во многом связано с полной жестокости историей расового конфликта на североамериканском континенте. С ней также связано и появление на политической арене фигуры, более других воплотившей в себе все качества национализма в Соединенных Штатах. Именем человека, о котором идет речь, фактически названо одно из течений американского национализма – это президент Эндрю Джексон (1767–1845).

Джексоновская традиция основана прежде всего на опыте жизни на Диком Западе, опыте, который в тот или иной момент переживали все штаты США. Этот опыт и по сей день остается актуальным на юге и на западе США³⁴⁷. Однако, как отмечал Дэвид Хаккет Фишер и другие историки, а также демографы, своими корнями этот опыт уходит в традиции и опыт ирландских шотландцев-протестантов, которые после заселения Ольстера в значительной степени истребили католическое гэльско-ирландское население, а затем, иммигрировав в Северную и Южную Америку, привезли с собой свое непримиримое протестантство и безжалостность на войне. По словам одного из ранних биографов Джексона, которые подтвердит любой изучающий современную историю Ирландии, «североирландцам, пожалуй, намного труднее, чем всем остальным, спокойно воспринимать откровенное расхождение во мнениях с оппонентом, поскольку они склонны рассматривать слова «оппонент» и «враг» как синонимы»³⁴⁸.

Джексон родился в Северной Каролине в известной семье ирландцев шотландского происхождения, а затем обосновался в штате Теннесси. Вся сознательная жизнь Джексона сформировалась под воздействием противостояния с американскими индейцами Юга и их британскими, французскими и испанскими покровителями. И хоть наибольшей известностью пользуется значительная победа генерала Джексона над англичанами в Новом Орлеане в 1815 году, в основном он проводил рейды против индейцев чероки, криков-маскогов и других племен. Джексон, таким образом, прославился как истребитель индейцев и предводитель местного ополчения штата Теннесси. Несмотря на то что в джексоновский национализм входят и другие важные составляющие, в том числе нативизм, антиэлитарность, антиинтеллектуализм и неприязнь к северо-востоку, в его основе лежит сильное чувство принадлежности к белому населению страны и враждебность, доходящая до насилия, по отношению к другим расам³⁴⁹.

В 1831 году во время президентства Джексона основные принципы американского «символа веры» пришли в открытое противостояние с джексоновским национализмом. Племя индейцев чероки, проживавшее на землях, которые позднее стали северными районами штата Джоржия, а также традиционно занимавшие часть территории штатов Теннесси и Алабама, задолго до того, как белые переселенцы обосновались в Северной и Южной Америке, подало иск в Верховный суд США против нового закона, принятого штатом Джорджия, согласно которому им предписывалось покинуть территорию штата. На основании данного закона власти этого штата были намерены выселить индейцев на свободные земли за верховьями реки Миссисипи, чтобы освободить место для белых поселенцев. Адвокаты, отстаивавшие права чероки, совершенно справедливо утверждали, что этот закон противоречит целому ряду договоров, заключенных правительством Соединенных Штатов с вождями племени чероки. На основании неоспоримых юридических доказательств суд под председательством судьи Джона Маршалла большинством голосов вынес решение в пользу чероки.

Говорят, что, когда президенту Джексону сообщили об этом, он сказал: «Джон Маршалл принял решение, теперь пусть он попробует обеспечить его выполнение». Может быть, президент на самом деле и не произносил ничего подобного, но в этих словах, безусловно, выражен сам дух джексоновского правления. Правительство США отказалось защищать племя чероки от властей штата Джорджия. Джексон уведомил индейцев, что иного выбора, кроме как покинуть пределы штата, у них нет. Через несколько лет (правда, уже после того, как Джексон покинул пост президента) племя чероки было изгнано с земель их предков. «Дорогой слез» индейцы ушли в Оклахому. По пути туда и на непригодных для проживания новых землях многие индейцы умерли от голода и болезней³⁵⁰.

В этих словах, которые приписывают Джексону, проявилась не только его непримиримая вражда к индейцам. Намного важней то, что в ней отразилась реальная ситуация на юге и западе США и позиция подавляющего большинства людей, представлявших электорат Джексона, белого населения этих территорий США. Они были твердо намерены изгнать индейцев – вне зависимости от того, что говорят по этому поводу правительство или законы США. Народный закон призывал расширять земли белого населения, распространять цивилизацию за счет «дикарей» и защищать белое население от малейшей возможности возобновления индейских набегов или союзов индейских племен с иностранными врагами американского народа.

Народный закон оказался сильней официального законодательного кодекса Соединенных Штатов (даже принимая во внимание то, что порой индейцы становились союзниками американцев во время военных действий, а также фактически семимильными шагами шли по пути принятия «цивилизации», в том числе к созданию своей письменности). Наряду с этим у представителей Юга и Дикого Запада стала проявляться глубокая враждебность к интеллигентскому Восточному побережью, к разным юристам и прочим интеллектуалам-«янки». Они сами избавились от тех индейцев, которые когда-то проживали на Восточном побережье, лишь пятьюдесятью годами раньше, но теперь, не стесняясь, критиковали и указывали жителям Запада и Юга, как им можно и как нельзя вести себя по отношению к индейцам. Эта враждебность между регионами США проявлялась множество раз по самым разнообразным поводам и еще не изжита полностью до наших дней.

Кроме того, на возникновение националистических настроений у широких масс американцев большое влияние оказало рабство, которое долгое время существовало в южных штатах, особые культурные и исторические традиции протестантов – выходцев из среды ирландских шотландцев, потомки которых преобладали среди населения в южных приграничных территориях, а также культура городской или деревенской общины, которая формировалась в значительной степени под влиянием протестантов-евангелистов³⁵¹. В националистических настроениях широких масс американцев нашли свое отражение культура, интересы и тревоги исходного англосаксонского и шотландско-ирландского населения – потомков первых переселенцев. Правда, его сторонники также проявляли готовность создавать политические альянсы с определенными группами иммигрантов и со временем стали принимать в качестве полноправных членов общины тех иностранцев, которые были готовы во всем руководствоваться их общинными и «общекультурными» ценностями. В прошлом этими «иностранцами» могли быть только белые, но за последние три десятка лет это понятие расширилось и теперь может включать не только белых, но и представителей некоторых других народностей и рас.

В общее понятие национализма входит дух «продюсеризма», у которого много общего с идеологией нижних слоев среднего класса и радикальных консерваторов, в основном из среды крупных землевладельцев, а также с идеологией европейских националистических движений прошлого. Дух «продюсеризма» подразумевает резко враждебное отношение к «паразитическим» элементам общества, сосредоточенным в северо-восточной части страны, элементам, из-за которых якобы исчезает благосостояние и достаток тех, кто его на самом деле производит. Это и финансисты, и снобы-аристократы, и наследственные рантье, и интеллектуалы с неоправданно большими заработками, и всевозможные эксперты, и чиновники, и юристы, а также все поголовно личности с подозрительными связями за рубежом, находящиеся под иностранным влиянием или сами в прошлом прибывшие из-за рубежа (раньше антисемитизм тоже входил в это понятие). В равной степени «паразитическими» считаются инертные, ленивые, склонные к пьянству (или уже законченные алкоголики) нижние слои городского пролетариата, особенно иностранцы или иммигранты по происхождению. Истоки враждебности к верхним слоям общества нужно искать в подобных настроениях населения Дикого Запада и вновь освоенных территорий, а также в настроениях английских и шотландских пуритан XVII века, враждебно относившихся к английской элите того времени, исповедовавшей англиканство (а иногда тайно и католичество), причем не только к аристократии, но к дворянству и духовенству в равной степени, а также и к университетской профессуре и к юристам³⁵².

В Америке же такие настроения, кроме того, тесно связаны с региональными интересами и предрассудками. По словам Томаса Джефферсона, это враждебность «более праведного Юга и Запада» в отношении к развращенному, наживающемуся на других и насквозь пропитанному торгашеским духом Востоку³⁵³. В наши дни подобные настроения нашли выражение в таком понятии, как «глубинка» (буквально «сердцевина, сердце страны»). Географически оно охватывает штаты Среднего Запада и великих равнин от Огайо до Скалистых гор. Однако уже само это название, особенно в его оригинальном виде, предполагает, а в политических целях этот смысл часто сознательно эксплуатируют, что данная территория является родиной подлинного, настоящего американского народа и подлинно американских ценностей, к которым в том числе относится и национализм как одна из самых главных ценностей Америки³⁵⁴.

Джексоновская терминология, противопоставляющая эти регионы элитарному во многих отношениях Восточному побережью, более века была на вооружении у Демократической партии. На выборах в 1948 году Гарри Трумэн, находясь в Северной Каролине (и намекая в том числе на болезненные для потомков конфедератов воспоминания), заявил, что Республиканская партия и бизнес-элита «относятся к Югу и Западу как к колонии, которую следует эксплуатировать в коммерческом плане и сдерживать в политическом»³⁵⁵. Республиканская партия и сама переняла у них такой стиль и вот уже как сорок лет вовсю использует его. По понятным причинам, связанным с экономическими интересами руководства этой партии, республиканцы взяли под прицел своей критики другие объекты, нежели последователи Джексона, – чиновных бюрократов из Вашингтона и либеральных интеллектуалов, а не банкиров. Однако попытка сыграть на взаимной неприязни регионов Америки и столичных элит остается неизменной тактикой действий и у республиканцев.

Выбор объектов, заслуживающих самой непримиримой критики, всегда был широк, и можно было легко поменять один на другой. Так, например, предшественником джексоновской традиции многие считают Томаса Джефферсона, поскольку он придерживался глубоко расистских взглядов по вопросам избранности белого населения и общества, а также «подлинно» народной демократии, оплотом которой являются «крепкие» производители – фермеры и ремесленники. Тем не менее Джефферсон, который был по происхождению аристократом из восточного штата Виргиния, некоторое время служил послом США во Франции и являлся истинным поклонником Французской революции, часто подвергался критике со стороны своих противников как атеист-франкофил, революционер-якобинец, а также как офранцузившийся, развращенный, живущий за счет других интеллектуал-аристократ³⁵⁶.

На самом деле ассоциации атеизма и развращенности не только с Францией, но и с аристократией Восточного побережья возникли как негативная реакция американцев на события Французской революции. Весьма примечательным был первый «великий страх», который испытала независимая Америка, и та истерия, которой сопровождалось принятие законодательных актов 1798 года – Закона об иностранцах и Закона о подстрекательстве к мятежу, направленных против предполагаемых французских революционеров-заговорщиков, якобы действовавших в Соединенных Штатах³⁵⁷. Враждебность по отношению к европейской развращенности, которая резко контрастирует с американской чистотой и честностью, нашла свое отражение и в американской системе образования на самых ранних этапах ее становления – в работах одного из основателей американского образования, Ноя Уэбстера³⁵⁸. Таким образом, выпады американцев против Франции при проведении военной операции США против Ирака имели длинную предысторию. Даже некоторые высказывания о развращенности, атеизме и элитарности французов остаются во многом прежними. (Как заявил один из лидеров правых националистов во время яростных выпадов в адрес Франции после событий 11 сентября 2001 года, «большинству американцев трудно воспринимать всерьез критику французов, поскольку она исходит от мужчин, которые ходят с сумочками»³⁵⁹.)

В своей классической работе по популистской традиции в США Майкл Кэзин характеризует джексоновскую идеологию как одну из самых важных и устойчивых составляющих американского популизма. Джексоновские убеждения и риторика были созвучны определенным нравственным установкам, которые были составлены на основе смешения шотландско-ирландского кальвинизма и опыта жизни на приграничных территориях Дикого Запада. Согласно этим нравственным установкам, честные производители были намного лучше «богатых, спесивых, обладающих всеми привилегиями потребителей» и американских «аристократов», испорченных европейским атеизмом и развращенностью. Эта нравственная модель поддерживала идею равенства в доступе к богатствам страны, прежде всего к бывшим индейским землям, для всех белых американцев, но, безусловно, не одобряла экономическое равенство. Она отстаивала и прославляла «жесткость, мужественность и принадлежность к белой расе», и все эти качества были направлены на защиту семьи, белой расы и нации³⁶⁰. Республиканская партия в конце 60-х и начале 70-х годов XX века возродила джексоновский союз белых южан и северных «популистов» (правда, во времена Джексона и еще долгие годы спустя это были ирландские католики) на основе их общей враждебности к чернокожему населению³⁶¹.

Взывая к этому чувству своего электората, Эндрю Джексон в 1828 году выиграл выборы на пост президента. Его избрание было воспринято как символ (как с точки зрения идеологии, так до определенной степени и в реальности) перехода Америки от олигархического правления отцов-основателей, выходцев из американской аристократии, к демократии масс. Этот переход был тесно связан с появлением новых форм евангелическо-протестантской народной религии, которая резко снизила общественную значимость старых религиозных течений, находившихся под влиянием элитных слоев общества. Новая религиозная ветвь строилась на основе сильного предубеждения по отношению ко всему, связанному с интеллектуальным трудом, а также с каким-либо осовремениванием. Новая демократия полностью исключала участие в политическом процессе индейцев, негров и женщин³⁶².

Даже само происхождение Джексона, предки которого были и из южных штатов, и с вновь завоеванных пограничных территорий Дикого Запада, указывает, что эти части территории США обладают практически единой культурой с точки зрения их воздействия на американский национализм. В 1944 году Гуннар Мюрдаль описывал американский Юг как «упорно запаздывающее общество американской приграничной территории»³⁶³. И наши представления том, как проходило освоение новых приграничных территорий, и о Диком Западе, сформированные классическими голливудскими вестернами, во многом обязаны выходцам из южных штатов, приехавшим на Запад, и их особому менталитету американского Юга.

Смешение южной и западной традиций наиболее отчетливо проявилось в Техасе, родном штате Джорджа Буша, который впитал в себя его политическую культуру и настроения. Техас иногда называют «южным штатом, который выдает себя за западный»³⁶⁴. Он был одним из штатов Конфедерации, а его восточная часть, граничащая с Луизианой, имеет ярко выраженный южный колорит. Большой процент населения составляет чернокожее население, сельское хозяйство построено по плантационному принципу. Центральные и западные районы Техаса при этом во времена Гражданской войны еще оставались индейскими территориями.

Культура Дикого Запада и западных приграничных территорий, таким образом, сформировалась на основе более раннего опыта южных приграничных территорий, располагавшихся в районе Аппалачских гор и южных лесов. Тем не менее у традиции Дикого Запада в целом были и такие особенности, которые не имели никакого отношения к культуре Юга. Северо-восточные штаты также в свое время были приграничной территорией с землями индейцев – с самого их основания в начале XVII века и до изгнания с этих территорий французов, а затем и британцев спустя еще 150 лет. На Диком Западе совершенно отсутствовал еще один определяющий фактор Юга, а именно: наличие чернокожего населения и (вплоть до 1865 года) системы рабовладения этим населением, – который южным штатам приходилось оберегать. Необходимость защищать социальные институты рабовладения и обеспечивать подчинение чернокожего населения привела к возникновению конформизма Юга. Он насаждался демократически и стихийно, но неизменно с беспощадной решимостью, которая была нехарактерна для Запада³⁶⁵. На Западе, кроме того, в значительно меньшей степени, чем на Юге, были представлены различные религиозные течения, и различие между Югом и Западом тесно с этим связано.

Американский национализм стал восприемником, пожалуй, самого значимого наследия приграничной жизни Дикого Запада – его истории ведения войны исключительно жестокими методами, часто доходящими до геноцида, причем обе воюющие стороны в ходе военных действий совершали чудовищные зверства. Такое наследие породило в некоторых направлениях американского национализма как предрасположенность к жестокости, так и стремление одержать абсолютную и безоговорочную победу над своим противником. Именно так были, в конце концов, побеждены все коренные жители – соперники белого населения Америки. Еще одним фактором, унаследованным от Дикого Запада, был постоянный экспансионизм, в духе которого белое население Дикого Запада часто действовало вопреки воле администрации в Вашингтоне.

На Юге в особенности проявился этот экспансионистский дух, который был направлен не только против индейцев и мексиканцев, проживавших на этих землях, но и против европейских колониальных владений в Карибском море. В XX веке, как писал Т. Р. Ференбах, он воплотился в оказание южанами содействия самым разнообразным политическим действиям: «С 1900 года штат Техас все чаще выступал в поддержку общенациональной внешней политики США, особенно когда эта политика была по сути своей имперской вне зависимости от того, какое название ей давали. Техасцы инстинктивно оказывали содействие любым действиям, которые, как им казалось, обеспечивали американскую мощь и престиж. И американское доминирование в банановых республиках, и уничтожение Германской империи являлись составляющими одной и той же политики, которая представляла собой смешение собственных интересов, вопросов самообороны и высокомерной доброжелательности… Те, кто раньше, так сказать, нес американский флаг на Запад, в одночасье не может переродиться теперь, когда уже не осталось свободных, еще не завоеванных земель в пределах своего континента»³⁶⁶.

Что касается американской экспансии на основной территории континента, то она была проведена весьма успешно. Отчасти это было связано с весьма дальновидным решением воздержаться от аннексии регионов с высоким процентным соотношением католического, испаноговорящего населения, которое нельзя было ни уничтожить, ни ассимилировать.

С другой стороны, история переселения представителей других белых народов свидетельствует о том, что им не всегда сопутствовал успех. В тех регионах мира, где коренное население было чем-то схоже с коренным населением Северной и Южной Америки (и были уничтожены евразийскими болезнями прежде, чем там появились поселенцы), переселение белых было успешным и, по всей видимости, будет долговременным. В других странах белые поселенцы в конечном итоге были изгнаны, как, например, из Алжира, Зимбабве и экс-советской Средней Азии, либо оказались в подчинении у коренного населения, как в Южной Африке и в Казахстане. История переселения белого населения в Америке стала историей одной из самых бесспорных побед над коренным населением, победы, завоеванной жестоким насилием, – со всеми вытекающими отсюда последствиями для психического здоровья нации, которые такая жестокость не может не иметь.

Индейские племена, такие как команчи и кайова, подвергали своих пленных изуверским пыткам, что во многом повлияло на отношение к ним как к изгоям и в Техасе, и в других местах, и такое отношение сложилось на длительное время: «Оставшиеся в живых после набегов индейцев были не в состоянии согласиться с мыслью, что к американским индейцам следует относиться как к братьям, как к остальному человечеству… Англичане относились к индейцам в основном как к дикарям, как к нелюдям, которые вели себя совершенно непредсказуемо и были так же опасны, как хищные звери. А поскольку в местных столкновениях с индейцами стало невольно принимать участие все белое население приграничной территории, а не только заградительная цепь солдат, то все население подвергалось опасности жестокой расправы. Жители Дикого Запада, которые сами испытывали ужасные страдания от всего причиненного им зла, в свою очередь, тоже причиняли индейцам страшное зло»³⁶⁷.

Ирландцы шотландского происхождения в своей истории уже пережили одну безжалостную приграничную войну, в которой имел место геноцид. Их предки (вместе с некоторыми английскими пуританами и французскими гугенотами) первоначально поселились в Ирландии во времена, когда при королеве Елизавете I и короле Якове II осуществлялись переселения коренного ирландского населения Ольстера, а также при осуществлении политики Кромвеля и Вильгельма Оранского по перераспределению земель на всей остальной территории Ирландии. Там они смешались с ирландскими протестантами³⁶⁸.

Из своих первоначальных поселений в центральной Пенсильвании ирландцы шотландского происхождения в конце концов расселились на большей части старых приграничных районов, которые располагались на территории штатов Виргиния и Каролина (родина Джексона), прежде чем переселиться далее на юг в Теннесси, в Техас и на Юго-Запад. Историк, занимающийся изучением Юга, Грейди Мак-Уайни берет на себя смелость утверждать, что культурные различия между Югом и остальной территорией Соединенных Штатов по большей части появились как результат воздействия на культуру Юга кельтского культурного наследия³⁶⁹. Ирландцы шотландского происхождения подвергались социальной и религиозной дискриминации со стороны англо-ирландской клерикально-католической элиты, поэтому у них сформировалась потомственная стойкая неприязнь к образованным элитам общества, будь то англичане или янки, которую они привезли с собой в Америку (население северо-восточных штатов было в подавляющем большинстве англичанами по происхождению)³⁷⁰.

Это течение в национализме Америки по-прежнему сохраняет много общего с общинами ольстерских протестантов, которым оно обязано своим появлением. С протестантством в Ольстере его роднит отождествление религии с национализмом и (до последнего времени) острая ненависть к католицизму. В настоящее время, когда бурский национализм в Южной Африке был вынужден пойти на уступки чернокожему большинству, Ольстер остался последним оплотом протестантских лоялистов, которые, единственные в цивилизованном мире, по своей культуре и идеологии напоминают американских христиан-евангелистов³⁷¹.

И выражения, и богословскую основу для описания и обоснования своего права выселять коренных жителей с их земли эти поселенцы в Ирландии, Америке и Южной Африке позаимствовали из Ветхого Завета. За 150 лет до использования Джексоном библейских аллюзий в обращениях к племенам чероки и криков-маскогов с требованием переселиться за верховья реки Миссисипи, можно обнаружить нечто подобное и в обращениях Кромвеля к ирландским католикам с требованием, чтобы они убирались «хоть к черту в ад, хоть в Коннаут» ³⁷².

Традиции Дикого Запада также способствовали продолжению в современную эпоху культа личного оружия, тесно связанного с определенным пониманием равенства и веры в то, что у каждого человека есть право и обязанность защищать свою личную и семейную честь. Это стало классической темой голливудского образа Запада, но в данном случае этот образ основан на реальной ситуации в этих краях, которая сложилась в связи с традициями южных штатов и Дикого Запада.

Сами эти традиции, в свою очередь, появились еще во времена позднего Средневековья и раннего этапа современной истории Англии и Шотландии, когда жизнь там текла по очень суровым, по современным меркам, законам. В первую очередь это касается территории Северной Англии и Шотландии, где преступления часто являлись преступлениями «чести» или разновидностью lex talionis («закона возмездия»): речь идет о коллективной мести семьи или самообороне, часто со стороны уважаемых дворянских семей. «Англия времен правления Стюартов была страной, в которой насилие было повсеместным, даже если на какое-то время там не свирепствовала гражданская война»³⁷³. И благородным господам, и беднякам в равной степени были свойственны «свирепость, несерьезное поведение и отсутствие самоконтроля – как в гомеровские времена»³⁷⁴. Положение в Шотландии и Ирландии времен правления Стюартов было еще хуже. Как и в южных и западных районах Соединенных Штатов или как во многих племенных обществах по всему миру озабоченность вопросами чести там часто бывала неотличима от повышенной склочности. В середине XIX века на Юге еще были распространены дуэли, тогда как к этому времени их перестали устраивать в большей части стран западного мира вот уже несколько десятков лет³⁷⁵.

В 1960 году техасский журналист и писатель Уоррен Лесли так описывал традиционный техасский характер:

«Времена Дикого Запада для Техаса – не такое уж далекое прошлое… Если [техасцу] бросить вызов, он будет драться с ружьем в руках или кулаками, и с землей он боролся так же, как он боролся бы с врагом. Это был человек действия, а не созерцания. Он был индивидуалистом, и он гордился победой: над землей и над другими мужчинами. Его жизнь состояла из природных событий и явлений, а радикальность религиозной проповеди подтверждала его убеждение, что все на свете делилось на белое или черное… Человек, который действует, который борется, который сопротивляется преступлению, который не покоряется ни коллективным приказам, ни приказам отдельных людей, который никогда не пойдет на компромисс – это человек Дикого Запада, и таких людей по-прежнему можно встретить и в Далласе, и в Техасе»³⁷⁶.

Этот образ представляет собой чрезвычайно важную часть собственного представления о себе и Джорджа Буша, и Дика Чейни (родом из Вайоминга, еще одной приграничной территории, отличающейся жесткостью нравов), а также и важную часть самого их правления в целом. Он повлиял на формирование агрессивной позиции, которую занимала их администрация в международных делах. Правда, в отличие от своих предков, ведущие члены этой администрации не проявляли никакого желания вступать в борьбу лично.

Кто-то [ «Кто?» – Прим. автора] сказал про общину в районе Аппалачей в середине ХХ века: «Оказалось, что обвинить мужчин в убийстве невозможно… при том условии, если присяжные убеждены, что честь нападавшего была задета и что он послал противнику уведомление о своем намерении напасть на него». Иначе говоря, дуэльный кодекс (по существу, устаревший обычай) продолжает существовать в некоторых частях страны, народ которой мнит себя знаменосцем современности.

Джон Шелтон Рид назвал это «узаконенным насилием», имея в виду насилие, одобренное обществом, которое является предсказуемой реакцией на определенные действия, и когда имеются определенный кодекс и определенные ограничения. Другими словами, перед нами еще одно проявление противопоставления общинного (или «народного») права государственному. Оно тесно связано с правом общины как единого целого вершить свой общинный вариант «справедливости» в случае, если государство по тем или иным причинам не хочет или не может действовать согласно народной воле. Отсюда произошла также традиция линчевания, которая была направлена прежде всего на запугивание негров на Юге спустя столетие после Гражданской войны, но сама по себе эта традиция на приграничных территориях существует намного дольше. Такие действия были чаще всего направлены против белых, которые шли вразрез с мнением общины (и, конечно же, против индейцев)³⁷⁷.

Тенденция проявлять насилие за последние сто лет в значительной степени пошла на убыль на Юге и на Западе США, но остается еще по-прежнему весьма заметной по сравнению с остальной частью территории Соединенных Штатов (за исключением тех городов во внутренних районах страны, которые были в значительной степени заселены неграми с Юга), не говоря уже об остальной части развитого мира. Она отразилась и в отношениях с внешним миром.

Как писал в 1941 году У. Дж. Кэш в своей большой работе «Разум Юга» (The Mind of the South), насилие на Юге было не только личным. «Радикальность подхода южанина распространялась также и на сферу общественных правонарушений. Что потребует от него прямой своевольный индивидуализм, когда южанин столкнется с преступлением, которое вызовет его гнев, то и будет приведено в исполнение ради немедленного утоления вспышки гнева: лично испытать катарсис от зрелища дрыгающегося на конце веревки или извивающегося в огне в корчах тела, здесь и сейчас, а не по указанию какой-то медлительной абстрактной машины правосудия в абстрактном завтра. В мире, где общественный контроль неэффективен, традиция вершить самосуд обычно жива до тех пор, пока существует сама приграничная территория, лишь после этого она отмирает. Но здесь она не только сохранилась, но и разрослась»³⁷⁸.

Однако есть такая особенность, присущая и Дикому Западу, и Югу, которая идет совершенно вразрез с популярным образом триумфального шествия белых американцев на Запад, которая роднит истоки американского популистского национализма с радикальным национализмом в других странах мира. Эта особенность связана с переживанием неоднократных, а иногда и сокрушительных поражений. Правда, на Диком Западе это чаще всего происходило по вине природы и было вызвано человеческой бесхозяйственностью и жадностью. В такие времена поражение своими последствиями (истощение почвы, эрозия или засуха) охватывало население целых местностей в сельскохозяйственных районах Дикого Запада.

Пожалуй, самым известным, получившим международный резонанс, стал период разрушительных пыльных бурь, получивший название «пыльный котел». Эти бури стали возникать в прериях Великих равнин в 20-х годах XX века. В конце концов это привело к миграции на запад населения штата Оклахома и других штатов. Джон Стейнбек в романе «Гроздья гнева» описал, как «оки» (люди из Оклахомы) уезжают с насиженных земель. Но это было лишь частью значительно более широкого и длительного процесса миграции населения. Так, многие «оки» сначала переехали в прерии Великих равнин с низовий Юга. Они отправились туда в первую очередь не столько привлеченные возможностью получить земли, отнятые у индейцев, сколько потому, что они сами были изгнаны: сначала с плодородных земель Юга на засушливые почвы прилегающих холмистых местностей распространением рабовладельческих коммерческих плантаций, позже – с этих холмов – эрозией почвы, вызванной разрушением естественного растительного слоя и экстенсивным земледелием.

Когда они приехали на Великие равнины, повторилась та же самая история. Позже переехали в Калифорнию, где белое местное население (само изначально в значительной степени родом со Среднего Запада) относилось к ним как к низшему, презираемому классу, почти как к мексиканцам. Подобное отношение продолжалось и в 60-е годы XX века, что неизбежно рождало у «оков» чувство отчуждения, неприязни к высшим слоям общества и, конечно, расовой ненависти к мексиканцам. Отчасти благодаря южному и западному происхождению англоамериканцев Южной Калифорнии население этого региона так склонно к религиозному и политическому консерватизму, в отличие от населения северной части Калифорнии, где белое население имеет более смешанные корни³⁷⁹.

Роберт Каро прекрасно изобразил такую ситуацию в районе приграничных сельских территорий техасского нагорья (плато Эдвардса) в своем труде, историческую значимость которого трудно переоценить, – в биографии президента Линдона Б. Джонсона. Джонсон был родом из этих мест, и Каро описывает, как обманчиво плодородными казались земли техасского нагорья, будто «ловушка с приманкой из травы и воды», которая и привлекла поселенцев. Их потомки были обречены из поколения в поколение жить в бедности и непрестанной, изматывающей борьбе с засухой и эрозией почв³⁸⁰.

В конце 1880-х годов, спустя около десяти лет после того, как для жителей техасского нагорья эта ловушка начала захлопываться, еще более неожиданное бедствие небывалой по своим масштабам засухи охватило огромные территории и ударило по новым поселенцам нагорий Дакоты, Небраски, Колорадо и западного Канзаса. Сотням тысяч людей пришлось навсегда оставить мечту прожить свою жизнь, занимаясь почетным трудом земледелия. Вместо этого они вынуждены были влачить ярмо наемного труда на заводах и фабриках в городах. Те же, кто остался на земле, были вынуждены влезать в долги, все больше и больше попадая в зависимость от ненавистных банков³⁸¹. То же самое происходило, может быть, менее драматическим образом, на большей части сельской территории Среднего Запада в последние десятилетия XX века³⁸².

Это поражение (повторившееся после засухи 1910 года) привело к одному из самых больших восстаний «глубинки» против элит Восточного побережья в американской истории – речь идет о народном движении во главе с Уильямом Дженнингсом Брайаном. Его поражение в качестве кандидата от Демократической партии на президентских выборах 1896 года оплакивал в своем стихотворении Вэчел Линдсей, которое процитировано в начале этой главы³⁸³. Брайан проиграл выборы республиканцам, совместную поддержку которым оказали финансово-промышленные круги и группы населения больших городов Восточного побережья. Так же, как и демократ Эл Смит, который потерпел поражение на выборах 1828 года в значительной степени потому, что был католиком и из-за этого потерял голоса многих протестантов «глубинки» и своих южных сторонников, Брайан проиграл отчасти потому, что принадлежал к ревностным протестантам-евангелистам, и свойственная этим христианам неприязнь к большим городам и католическим иммигрантам, которую они не считали нужным скрывать, отпугнула от Брайана, как кандидата в президенты, избирателей-демократов в больших городах, особенно ирландцев.

Брайан фактически привлек и воссоединил немало последователей традиции протестантов-нативистов Американской партии или «незнаек». Их былое единство распалось с разделением страны на северные и южные штаты в преддверии Гражданской войны. В промежутке между этими событиями, однако, число иммигрантов-избирателей, особенно католиков, в Америке многократно увеличилось. Это значительно увеличило и трудность предвыборной кампании для любого представителя течения нативистов, желавшего баллотироваться в президенты.

Период с 1880-х по 1890-е годы был временем, когда произошел резкий рост не только американской экономики в целом, но американского сельскохозяйственного производства. Не буду утверждать, что американская традиция национального и индивидуального успеха была какой-то мнимой. Хочу лишь подчеркнуть, что эта традиция также содержит в себе бесчисленные личные и коллективные поражения, те поражения, которые неизбежно отразились при формировании американской национальной психики.

На каждую семью, которая переехала на Запад и преуспела там, приходилась одна «достойная, но незадачливая семья, которая за сто лет жизни оставила после себя заброшенные фермерские хозяйства, самоубийства мужчин, детские могилки по всей стране от Огайо до побережья, постоянно, с потерями для себя, откатываясь все дальше на запад»³⁸⁴. Более того, хоть это сложно доказать статистически, болезненность поражения, видимо, сильней ощущалась в стране, где успех действительно гораздо больше, чем где бы то ни было, зависит от характера и настойчивости, причем не только на Диком Западе, но и в городах тоже. В связи с этим в Америке неудаче всегда сопутствовали чувство стыда и чувство вины с протестантским подтекстом – ибо «потерпеть неудачу означало признать какой-то глубокий изъян в себе, поскольку нельзя винить в этом общество, сама цель существования которого – это обещание блестящих возможностей и сама возможность счастья»³⁸⁵.

В Европе, где общественный строй был по-прежнему иерархическим, ни один мелкий немецкий фермер не стал бы себя корить за то, что он не герцог фон Гогенлоэ или граф фон Прайзинг. Естественно, совсем по-другому относился к себе новый техасский поселенец, который так и остался мелким фермером или был вынужден насовсем покинуть земледелие и стать городским рабочим. Это было то время, когда Чарли Гуднайт менее чем за одно поколение создал ранчо размерами больше, чем некоторые европейские страны. Техасский поселенец, скорей всего, стал бы напряженно раздумывать над этим и, чтобы справиться с чувством поражения, пожалуй, убедил бы себя, что, несмотря ни на что, он тоже входит в избранную Богом культурную, религиозную и национальную элиту.

И зарубежные аналитики, и сами американцы часто рассматривают Юг как вполне самостоятельную в культурном и духовном отношении часть Соединенных Штатов, считая при этом, что какого-либо влияния на остальной культурный и духовный фон страны она не оказывает. Действительно, Юг имеет особые историко-культурные черты. Одна из них, впрочем, совершенно неотделима от общей американской политической культуры и американского национализма: «Своим реакционным национализмом ХХ века Соединенные Штаты в немалой степени обязаны ярко выраженному консерватизму Юга и его относительной изолированности от контактов с иностранцами и иностранными идеями»³⁸⁶.

Белый Юг представляет собой значительную часть населения Соединенных Штатов и еще более значительную часть численного состава Республиканской партии, которую я назвал бы Американской националистической партией³⁸⁷. По данным переписи 2002 года, население одиннадцати бывших штатов Конфедерации составляло 30,21 процента населения США, из них население Большого Юга (в том числе штатов Оклахома, Миссури, Кентукки и Западной Виргинии) составляло 35,44 процента. В соответствии с данными этой переписи лишь 19,79 процента населения бывшей Конфедерации, или Старого Юга, и 18,13 процента Большого Юга составляло чернокожее население, 17,91 процента и 15,71 процента соответственно составляли выходцы из Латинской Америки, Азии и потомки американских индейцев.

Это означает, что белые южане составляли более одной пятой от общего населения США – это пусть и не преобладающая часть, но, безусловно, представляющая собой мощную потенциальную силу. С точки зрения политической власти, положение Юга (зачастую выступающего в союзе с Западом) усиливается благодаря некоторым особенностям американской федеральной системы, согласно которой непропорционально большой политический вес приобретают малые штаты в основном с традиционным белым населением³⁸⁸. После 1970 года лишь несколько южных штатов впервые за всю историю проголосовали на президентских выборах за демократов.

Майкл Линд, Кевин Филлипс, Питер Эплбом и другие обозреватели отмечают, что за последние двадцать лет Республиканская партия получила заметный «южный уклон». Это привело к значительному усилению свойственных Югу особенностей в политике Америки в целом и соответственно в поведении США на международной арене³⁸⁹. «Южный уклон» в политике проявился, помимо прочего, и в более жесткой форме национализма. Присущая южанам растущая религиозность республиканцев также оказала влияние, которое проявилось в отчуждении Соединенных Штатов от «атеистической» Европы и в расширении сотрудничества с Израилем. Эти изменения в Республиканской партии способствовали усилению поляризации американцев по партийной линии. Как отмечалось ранее во введении, партийная принадлежность американцев также отражала резко противоположное отношение к религии, нравственности, культуре, экономике и национализму.

В 2003 году это разделение публично признал последний старший представитель консерваторов от южных штатов, сенатор от штата Джорджия Зелл Миллер, который осудил демократов за их нравственное разложение и отсутствие патриотизма. Или, как в 2003 году сказал Томас Шаллер, «пытаться вернуть Юг – это бесполезное, контрпродуктивное занятие, потому что Юг больше не является неопределившимся регионом. Он определился: заявленная в 1968 году «южная стратегия» Ричарда Никсона в полной мере дала свои плоды»³⁹⁰.

Белый Юг, конечно, не вернул себе былого политического господства виргинской аристократии, которое она удерживала с 1780-х до 1820-х годов, но ему удалось не только восстановить, но и преумножить былую власть, которой располагали представители этого региона с окончания периода Реконструкции после Гражданской войны в конце 1870-х годов и до середины 1960-х годов, когда началась эпоха борьбы за гражданские права и Юг перестал поддерживать Демократическую партию.

Югу удавалось поддерживать свое непропорционально большое политическое влияние главным образом благодаря контролю над одной из двух основных партий. С 1877 по 1960 год (хоть с 1940 года и в меньшей степени) Белый Юг был неизменно демократическим в связи с непримиримой враждой, которую испытывали южане к Республиканской партии Авраама Линкольна. Тем не менее все это время ни один южанин из одиннадцати штатов Конфедерации не мог претендовать на пост президента страны (кроме случая, когда этот кандидат-южанин еще в молодости, как Вудро Вильсон, переехал на Север), поскольку было еще сильно предубеждение против них, связанное с Гражданской войной, и недовольство историей расовых притеснений на Юге³⁹¹.

Роль Юга в политической борьбе стала значительно более активной, поскольку подавляющее большинство белого населения там в 1960-х и 1970-х годах стало поддерживать Республиканскую партию в ответ на борьбу демократов за гражданские права и культурное разнообразие. Белый Юг сыграл решающую роль в осуществлении надежд республиканцев на президентское кресло, это вновь стало ясно в ходе целого ряда президентских выборов – в первую очередь в 2000 году, когда Альберту Гору не удалось набрать достаточное количество голосов ни в одном южном штате (хоть он сам родом из Теннесси), что обрекло его на поражение в президентской кампании³⁹².

О воздействии, которое оказывает Юг на проводимую Республиканской партией жесткую линию консервативной политики, можно судить по списку сенаторов и конгрессменов, составленному «Национальным журналом» в 2004 году, причем шестнадцать сенаторов были названы «самыми консервативными» (это одна треть всего республиканского пула), из них десять – с Большого Юга. При этом только пять сенаторов из двадцати одного, которые были названы «центристами», были южанами³⁹³.

На сегодняшний день Юг уже не так поголовно голосует за республиканцев, как когда-то единодушно поддерживал демократов. Причина заключается в том, что чернокожее население Юга теперь обладает избирательным правом и неизменно отдает свои голоса демократам. В связи с недавним окончанием дискриминации и экономическим подъемом Юга (в сравнении с «промышленным поясом» городов Среднего Запада и Северо-Востока) негритянское население стало возвращаться на Юг. Если этот процесс будет продолжаться или даже усилится, в конечном итоге это может серьезно подорвать власть белых консерваторов на Юге.

По состоянию на 2004 год, однако, белые южане преданно и надежно составляли основной электорат Республиканской партии в стране, что, естественно, свидетельствует об их существенном влиянии. Политическая власть и длительность представительства южных консерваторов в конгрессе, таким образом, без применения специальных агитационных мер увеличились благодаря перераспределению голосов по избирательным округам. Это привело к образованию округов преимущественно чернокожих избирателей и, следовательно, усиленного представительства афроамериканцев. Неизбежным результатом этого процесса стало также появление более однородных белых регионов. Это влияние белого населения Юга с конца 1970-х годов и особенно после «республиканской революции» во главе с представителем штата Джорджия Ньютом Гингричем в 1994 году, а также формирования в 2001 году администрации президента Буша, который родом из Техаса, было использовано для продвижения программ, которые уходят корнями в культуру белого населения Юга.

Как отмечают Эплбом, Мид и другие обозреватели и исследователи, этот процесс значительно облегчается благодаря тому, что важные составляющие культуры белых южан в последние десятилетия распространились далеко за пределы их исконных территорий. Так, появилось южное крыло евангелистской протестантской религии, культ личного оружия, музыка «кантри», гонки на грузовиках (которые, по-видимому, зародились в Аппалачских горах среди бутлегеров). Юг также давно уже стал родиной особенно агрессивной формы американского национализма, сдобренной глубоким пиететом ко всему военному и к воинским ценностям. Эта форма национализма стала частью американской культуры в более широком смысле этого слова, культуры, которая поддерживает веру в традиционные ценности религии, семьи, чести и достоинства³⁹⁴.

В этом смысле Юг в культурном отношении никогда не был подобен одиннадцати штатам, которые в 1861 году вышли из Союза бывших колоний и в течение четырех лет составляли Конфедерацию Штатов Америки. Большой Юг выходит за пределы границ бывшей Конфедерации и даже линии Мейсона – Диксона (параллель, которая до 1861 года отделяла рабовладельческие штаты от тех, где рабство было запрещено) и охватывает большую часть Среднего Запада и Запада. По мнению некоторых исследователей культуры, северная граница культуры Большого Юга пролегает примерно по шоссе 40, которое проходит с востока на запад по центральным частям штатов Огайо, Индиана и Иллинойс. На Западе Большой Юг включает штаты Оклахома и другие, население которых в значительной степени состоит из выходцев со Старого Юга³⁹⁵. Во время своей предвыборной кампании кандидат на пост президента, радикальный консерватор-популист (а ранее расист) Джордж С. Уоллес обращался к южанам «от Балтимора до Оклахома-Сити и до Сент-Луиса».

Этот регион – самое сердце евангелической протестантской веры, или так называемый библейский пояс. Представление об Америке как о глубоко религиозной стране в значительной степени формируется из-за глубокой религиозности населения Большого Юга³⁹⁶. До недавнего времени в этом регионе было не так уж много крупных городов. Там не происходил, следовательно, и процесс массовой иммиграции, который шел в городах на Севере и Востоке еще с середины XIX века. Во многих областях, и особенно в сельской местности и малых городах, белое население Большого Юга осталось однородным.

У. Дж. Кэш сказал, что Белый Юг – это «не совсем нация в нации, но очень близко к тому»³⁹⁷. Он написал это еще в 1941 году, но и спустя десятилетия ведущий социолог, изучающий Большой Юг, Джон Шелтон Рид по-прежнему с полным правом утверждает, что белое население Юга представляет собой особый этнос и имеет свое отдельное этническое самосознание³⁹⁸. Говоря об этом, не стоит забывать, что, будь исход одного-двух сражений в Гражданской войне иным (что было весьма вероятно), Юг сейчас был бы независимым государством с собственным («белым») национальным самосознанием.

К сожалению, изучающие американский национализм так пока должным образом и не рассматривали развитие национального самосознания южан в период до 1865 года, поскольку претензии Белого Юга на то, чтобы стать независимой нацией, были развеяны во время войны, а особый национализм региона позже преобразовался в общий национализм современных Соединенных Штатов. Но во многих отношениях национальное самосознание южан является увлекательным предметом для научного исследования, а также добавляет интересные нюансы в дебаты между «исконным» и «конструктивистским» подходом к объяснению происхождения национализма.

С одной стороны, «национальное самосознание» южан явно «сконструировано». Более того, оно было «сконструировано» как ответ на особую угрозу: на «своеобразную социальную организацию» Юга – рабство. Кроме того, хоть белые южане искренне ненавидели и боялись негров, рабство повлияло прежде всего на рабовладельческие элиты Юга. Довоенный Юг может поэтому служить прекрасной моделью элитарной структуры современного национализма, которую обосновывает Эрик Хобсбаум и другие ученые левого крыла, являющиеся приверженцами «конструктивистской» теории национализма.

Конечно, помимо рабства были и другие проблемы, которые вставали на повестку дня при противостоянии Севера и Юга до 1861 года. Тем не менее, если убрать из этого уравнения рабство и антирабовладельческие настроения Севера, не останется никакой реальной подоплеки для столь интенсивных усилий южной элиты по созданию отдельной национальной идентичности, а также для того, чтобы южные штаты решились бы на то, чтобы отстаивать свою независимость в течение четырех разрушительных лет войны.

Юг также является примером того, что национальное самосознание, хоть и может быть «сконструировано», не может быть, по Хобсбауму, «придумано». Его можно составить или «вообразить» на основе неких уже имеющихся элементов. И если эти элементы недостаточно старые и могущественные, то получившийся в результате национализм будет слабым, за него будут готовы принести себя в жертву лишь немногие. В этом основная причина слабости некоторых придуманных национализмов в постколониальной Африке, основанных на искусственно созданных колониальных территориях. Как правило, они оказались совершенно несостоятельны против многих прежних племенных и религиозных привязанностей, которые остались по-прежнему очень сильны³⁹⁹.

«Протонациональное» самосознание довоенного Белого Юга в своей основе держалось на трех базовых побуждениях. Во-первых, бесспорно, это было стремление «белых хозяев» держать негров в подчиненном и беспомощном положении (то, что Кэш называет «дорической» тенденцией Юга, по аналогии с древней Спартой и ее жестокой эксплуатацией илотов). Вторым, но тесно связанным с первым было желание сохранить аграрную структуру экономики Юга, а с ним и господство правящего класса плантаторов. Это желание, в свою очередь, порождало стремление защитить существующее положение дел, придав ему логические и культурные обоснования. «Защитники» сознательно искали эти обоснования в европейских традициях аристократического консерватизма, который разительно отличался от своеобразного либерального псевдоконсерватизма, характерного для населения остальной территории Соединенных Штатов.

Как и в Европе, вместо того чтобы косвенно отстаивать права аристократии, это течение противопоставляло себя бездушию, разобщенности и эксплуатации капитализма Севера, предлагая взамен реальные или придуманные южные ценности неразрывности и исконности традиций⁴⁰⁰. Говоря словами Т. Р. Ференбаха, сказанными в адрес жителей Техаса XX века, «большинство из них знает, где похоронены их бабушки и дедушки»⁴⁰¹. Не только приходящим в упадок аграрным и аристократическим обществам, но и националистическим движениям из полностью или частично «побежденных» стран в новой и новейшей истории – начиная с тевтонского сообщества (Gemeinschaft), направленного против полного бездушной эксплуатации французского и британского [капиталистического] общества (Gesellschaft), и кончая славянофилами XIX века в России и целым рядом писателей третьего мира уже в наши времена, – всем им свойственна подобная критика западного капитализма⁴⁰². Так, уже в 1825 году в среде дворянства Южной Каролины была «именно эта атмосфера гордости, нищеты и недовольства, которые в ХХ веке способствовали росту арабского и африканского национализма»⁴⁰³.

К этой тенденции в южном национальном самосознании добавляется и другая, которую заслонило поражение Юга в Гражданской войне в 1865 году, а также то, что в этой войне с обеих сторон принимали участие американцы англосаксонского и шотландско-ирландского происхождения. Кроме того, и с той, и с другой стороны сражались протестанты-евангелисты – именно те, кто составляет основу этнического состава Белого Юга. Я полагаю, что если бы Белый Юг победил в Гражданской войне и создал бы независимое государство, то в качестве главных характеристик, определяющих общественный облик национального самосознания Белого Юга, выступали бы этническая принадлежность к смешанной англосаксонской и шотландско-ирландской диаспоре и религиозная принадлежность к протестантам фундаменталистского толка.

По мере того как Север (да и фактически вся оставшаяся после самоизоляции Юга территория США) становился все более и более этнически смешанным за счет иммиграции, этническая «чистота» Юга была противопоставлена «нечистокровности» Севера. По сути дела, это противопоставление (чистота/«нечистокровность») широко использовалось южанами в политических целях уже во время Гражданской войны. Южанин Вудро Вильсон прибегал к соответствующим репликам в своих выступлениях, южные нативисты использовали этот образ в своих оголтелых антисемитских высказываниях в конце XIX – начале XX века (в качестве примера можно привести губернатора штата Джорджия Тома Уотсона)⁴⁰⁴. Таким образом, Юг растерял бы всех своих оставшихся либералов, которые переметнулись бы на Север, но привлек бы к себе консервативно настроенных белых северян, которые испытывали глубокое недовольство изменениями этнического состава страны, происходившими в связи с иммиграцией – таких, как романист Оуэн Уистер или художник Фредерик Ремингтон, который в гневе заявлял: «Евреи, индейцы, китайцы, итальянцы, гунны – это сброд со всего мира, который я ненавижу»⁴⁰⁵.

Однако современные ученые, изучающие историю демографии Америки, обращают наше внимание на то, что этническое влияние ирландских шотландцев по крайней мере не было ни «сконструировано», ни «придумано». Оно представляет собой древнюю, сохранившуюся до настоящего времени тенденцию, которая прочно вошла в обычай людей XX века, но возникла еще задолго до наших дней. В некоторых своих аспектах она, пожалуй, восходит еще к дохристианской эпохе. Более того, обстановка насилия, в которой оказались ирландские шотландцы на американском Диком Западе в XVIII и XIX веках, во многом повторяла ту обстановку, от которой они бежали в Америку, – безжалостные столкновения с ирландцами и еще более раннюю непримиримую кровную вражду с англичанами на границе между Англией и Шотландией, а также между шотландскими и североанглийскими кланами⁴⁰⁶. Ирландские шотландцы в XIX веке прекрасно помнили эти события. Говорят, что Эндрю Джексон «требовал, чтобы его подчиненные читали ему истории о шотландских танах, предводителях кланов в Шотландии. Он искренне восхищался ими и считал их для себя во всем примером»⁴⁰⁷.

В этой связи весьма интересно, как складывалось отношение к такой исторической личности, как сэр Вальтер Скотт. Было широко известно и часто высмеивалось увлечение южан до Гражданской войны его историческими романами и стихами. В этом увлечении отчасти проявилась попытка южных рабовладельцев-плантаторов создать для себя подобие британского аристократического «благородного» наследия. Однако для ирландских шотландцев, живших в Америке на приграничных территориях, роль Скотта была совсем иной. Благодаря его книгам они пытались «переосмыслить» свою историю, представленную Скоттом в приемлемой, очищенной от жестокости обработке, и тем самым романтизировать свою реальную жизнь на южных приграничных территориях, которая, как отмечалось ранее, во многом повторяла условия жизни их диких предков.

Если бы Белый Юг получил независимость, сегодня труды Вальтера Скотта, возможно, рассматривались бы как работы других националистически настроенных поэтов и писателей XIX века, которые помогли «придумать свои народы», переплетая подлинные, но разрозненные легенды и истории в националистические мифы – таких писателей, как Элиас Лённрот (Финляндия) или Андрей Пумпурс (Латвия). Как сказал эстонский националист XIX века, «дадим народу эпос и историю – и дело сделано!». Сэр Вальтер Скотт даже не подозревал, что своими трудами он сыграет такую роль в истории американского Юга, и это лишний раз подтверждает, какими извилистыми культурными и духовными путями идет становление нации⁴⁰⁸.

В 1979 году я провел несколько месяцев в южной части штата Алабама в колледже в небольшом городке Трой. Я работал там по гранту «Союза англоговорящих». Этот грант был назван в честь губернатора штата Джорджа К. Уоллеса, который вскоре готовился выйти в отставку. В то время не только общество было жестко разделено на чернокожих и белых, но и почти поголовно все местные белые, с которыми я там встречался, были смешанного англосаксонского и ирландско-шотландского происхождения и по вероисповеданию принадлежали к Южной баптистской конвенции. Проведенное в 1982 году исследование показало, что в округе Пайк, где расположен город Трой, сторонники Южной баптистской конвенции составляли 67,5 процента населения, и лишь 15,7 процента населения принадлежали к Объединенной методистской церкви. Количество сторонников других конфессий не достигало 5 процентов от общего числа населения. Эти показатели по количеству южных баптистов и методистов остались практически неизменными и восемнадцать лет спустя. Количество фундаменталистов-верующих церкви «Ассамблея Бога» и Церкви Христа возросло до 3,8 процента и 4,9 процента соответственно⁴⁰⁹.

Общественный дух здесь в значительной степени сформирован под воздействием этих религиозных течений. Так, в этом округе действовал «сухой закон» (не полностью, но с запретом рекламы или распития алкогольных напитков в общественных местах; количество баров и время их работы было ограничено). Но казалось, что ни этот «сухой закон», ни то, что мы, студенты, были в основном моложе двадцати одного года, то есть возраста совершеннолетия, в котором человек уже имеет право покупать и пить спиртные напитки, – все это совершенно не влияло на то, как привыкли пить мои сверстники. Большинство белых студентов считали себя потомками деревенских рабочих, батраков и гордились этим. Они и в самом деле были очень далеки от центров американского богатства, власти, культуры и влияния. Они знали это и относились к этому, кто – с чувством оскорбленной гордости, кто – с горькой обидой.

Их отличало обостренное чувство этнорелигиозной принадлежности и приверженности местным традициям. Хотя лишь единицы происходили из богатых или аристократических семей, очень многие могли проследить свою родословную задолго до создания штата Алабама, от поселенцев, которые изначально переехали из штата Теннесси, Джорджия или Каролина. Удивительно, но некоторые из них даже гордились, что среди их предков были индейцы чероки или крики-маскоги, поскольку это было подтверждением давности их рода. Однако о наличии чернокожих предков, что порой также случалось, ни в коем случае не упоминали. Несмотря на государственные программы по оказанию помощи, бо́льшая часть сельского населения, как белые, так и чернокожие, были по-прежнему ужасающе бедны по меркам «развитых стран» мира, а уровень неграмотности оставался весьма высоким.

На удивление многие никогда не бывали за пределами штата Алабама, если не считать времени, проведенного на военной службе. Разве что приезжали порой в соседний городок Пенсакола да на пляжи узкой полоски континентальной части штата Флорида, протянувшейся вдоль Мексиканского залива, которую называют «ручка сковородки», а другие и там не бывали и вообще никогда не выезжали за пределы Юга. Учитывая, что в Соединенных Штатах расстояния по сравнению с Европой весьма большие, городок Трой в каком-то смысле был так же изолирован, как небольшие европейские городки до появления железных дорог.

Люди были очень добры и гостеприимны к частному посетителю (по крайней мере к гостю из Великобритании, из страны, к которой, казалось, здесь испытывают почти мистическое уважение как к военному союзнику и к земле, откуда были родом их предки), но многие из них крайне подозрительно относились к иностранцам и незнакомцам вообще и были очень мало осведомлены обо всем, что касалось Америки за пределами Нижнего Юга. А мир за пределами Америки и вовсе представлялся им неким театром теней, полным героев и демонов, но лишенный реального содержания. «Демоны» – в некоторых случаях здесь именно так буквально и называют врагов Америки, поскольку милленаристские взгляды на историю весьма распространены и среди студентов колледжа, хотя, конечно, в меньшей степени, чем среди остального населения.

Это было, таким образом, общество, столь непохожее на традиционное представление и об американском процветании, и о том, что США – «плавильный котел» наций, что это с трудом укладывалось в голове. И подобную картину можно и сейчас еще наблюдать в других небольших городах по всей территории Дальнего Юга и в некоторых районах Техаса и на Западе. Она хорошо демонстрирует то, что Оран Смит назвал сохраняющейся «невероятной однородностью населения среди белых южан»⁴¹⁰. Чернокожих уже принимают в университет и не подвергают открытой дискриминации, однако они все еще находятся в совершенно подчиненном положении и никакого влияния в местном обществе не имеют⁴¹¹.

За последние шестьдесят лет в стране произошли огромные экономические изменения, которые начались во время Второй мировой войны. Юг тоже значительно изменился. Произошло расширение промышленно развитой зоны с «индустриального пояса» Северо-Востока и Среднего Запада, в результате чего некоторые районы Юга превратились в одни из самых промышленно развитых регионов США. Эти изменения широко освещались не только местными средствами массовой информации⁴¹². Экономическое развитие привело к появлению новых иммигрантов, в том числе не только латиноамериканцев, но и выходцев из Южной Азии. Так образом, впервые с момента изгнания индейцев население южных штатов перестало делиться лишь на белых и чернокожих.

Тем не менее, взглянув на политическую, религиозную и идеологическую карту Белого Юга, можно увидеть общество, которое изменилось далеко не так сильно, как можно предположить, исходя из показателей быстрого экономического развития региона. Хотя латиноамериканское и южно-азиатское меньшинства значительно увеличились численно, однако проведенный в 2000 году опрос, направленный на изучение населения Юга, показал, что 65 процентов южан считают себя протестантами, а более половины населения штатов Миссисипи, Алабама и Джорджия принадлежит к одной конфессии – Южной баптистской конвенции. Шесть из десяти южан по-прежнему признают, что они предпочитают библейский миф о сотворении мира эволюционной теории (в их число, конечно же, входит и чернокожее население Юга)⁴¹³.

Этот регион по-прежнему голосует за политиков поразительно консервативного, религиозного и националистического толка. Старшее поколение этого направления, такие как Стром Термонд и Джесси Хелмс, уже покинуло политическую арену, но их сменили молодые деятели, такие как Том Делей, Ньют Гингрич, Трент Лотт, Джеймс Инхоф и Дик Арми, которые неуклонно продолжают следовать этой традиции. Это действительно «живые динозавры», как сказал о них один обозреватель. Они представляют собой пережиток мертвых традиций и устаревших идей.

Одна из причин такой преемственности, возможно, заключается в том, что в одном отношении в течение прошлого столетия Юг стал еще более однородным. До начала Гражданской войны негры составляли большинство населения двух южных штатов (Южная Каролина и Луизиана) и практически большинство еще в двух штатах (Алабама и Миссисипи). К 1960 году массовая миграция негров на Север, спровоцированная наличием рабочих мест в северных штатах и угнетением и притеснением со стороны белого населения Юга, привела к резкому снижению этих показателей. Это изменение помогает понять, почему даже предоставление негритянскому населению гражданских прав под давлением федеральных сил, чему ожесточенно сопротивлялись многие белые, не привело, как на Балканах, к массовым вспышкам насилия с их стороны, о чем не раз предупреждали расисты и консерваторы южных штатов. По данным переписи 1880 года, чернокожие составляли 41 процент населения Старого Юга. К 1960 году этот показатель сократился более чем наполовину⁴¹⁴.

Однако целых полтора столетия стремление белых сохранить вначале рабство, а затем полное разделение и подчинение себе чернокожих влияло самым непосредственным образом на склад характера и образ мыслей южан, которые стали отличаться закрытостью для внешнего мира. Для США в целом это имело последствия, которые ощущаются и в наши дни. Как до Гражданской войны, так и в середине ХХ века социальная система Юга находилась в «глухой обороне по отношению ко всему западному миру», а белые южане во всем видели «внешнюю агрессию» против Юга⁴¹⁵. Воздействие такого длительного пребывания в состоянии ожесточенной настороженности продолжает сказываться и по сей день.

Расовая солидарность придала белым беднякам чувство гордости за принадлежность к высшей, правящей расе и помогла им забыть о своей неприязни к богатым плантаторам. Культурная, расовая, политическая и экономическая настороженность в 1850-х годах достигла такого уровня, что Юг стал первым в современном мире местом, где «опасные книги» в массовом порядке предавали публичному сожжению. Это были книги из северных штатов, в которых отстаивались принципы отмены рабства и смертной казни. «На смену прежнему стремлению к новым идеям и былой природной общительности Юга пришли подозрительность и враждебность ко всему новому и иностранному, стремление отдалиться от казавшегося Югу враждебным мира»⁴¹⁶.

Защита рабства и его воздействие на культурную и духовную жизнь в сочетании с другими особенностями этой жизни Юга, как уже отмечалось, привели в 1861 году к попытке южных штатов образовать независимое государство и к их сокрушительному поражению. Потери, которые понесли южане во время Гражданской войны, были полностью сопоставимы с потерями европейских стран во время великих войн ХХ века. Практически 260 000 солдат Конфедерации и более одной пятой части всего белого взрослого мужского населения были убиты в бою или умерли от болезней. (Со стороны юнионистов погибло около 350 000 солдат, но население северных штатов было значительно более многочисленным.)

Сотни тысяч мирных жителей, и белых, и чернокожих, также умерли от болезней, вызванных недоеданием. Некоторые крупные города Юга были уничтожены, не говоря о многочисленных небольших городках. Кроме того, обширные участки местности по стратегии Шермана, Шеридана и других генералов-северян были преднамеренно лишены всякой растительности. Реальная стоимость всего имущества упала на 33 процента, поголовье лошадей сократилось на 29 процентов, поголовье свиней – на 35 процентов. Производство хлопка на Юге не могло достичь своего довоенного уровня еще в течение четырнадцати лет после окончания войны, вплоть до 1879 года⁴¹⁷. Более того, как и многие неоколониальные экономики мира, зависящие от производства какого-либо одного основного продукта, экономика Юга в целом находилась в рецессии в связи с падением цен на хлопок. Экономический спад продолжался в течение нескольких десятилетий, как и экономический спад в штатах на Великих равнинах, который возник в связи с падением цен на пшеницу.

Некоторым южным штатам Конфедерации потребовалось более ста лет, чтобы догнать остальные регионы Америки как по экономическому развитию и уровню дохода на душу населения, так и в плане доступа к высшей политической власти. Обширные территории так еще не достигли этого: многие районы в сельской местности и малые города Юга так до сих пор и не имеют никакого отношения к блистательной модернизации Атланты или Хантсвилла. В течение столетия, а по сути дела, и еще дольше, Юг был унижен (так воспринимают это его жители), поставлен в положение почти колониальной зависимости от Севера и Восточного побережья. Это наглядно проявилось прежде всего в железнодорожных тарифах на грузовые перевозки, которые были установлены в пользу Северо-Востока и в ущерб Югу. Такая вопиющая несправедливость была устранена только во время Второй мировой войны⁴¹⁸.

Кроме того, период «радикальной реконструкции Юга» во времена введения на территории десяти бывших штатов Конфедерации управления военной администрации, когда чернокожие избиратели получили право голосовать на выборах, а также проходило выдвижение представителей чернокожего населения на политические должности, был серьезным потрясением для белого населения Юга. «Трагическая легенда о реконструкции», которая повествовала о преступлениях чернокожих, об их коррупции и «тирании», была бесконечно преувеличена и приукрашена последующей пропагандой южан. Особенную известность получил посвященный этой пропаганде роман Томаса Диксона «Человек клана» (The Clansman), а также фильм «Рождение нации» (Birth of a Nation), поставленный по этому роману. Тем не менее у этой легенды было и свое веское обоснование, пусть и не в реальных фактах поведения чернокожих, но во вполне реальных опасениях белых южан⁴¹⁹.

Абсолютное господство белых было восстановлено в 1870 году при содействии Ку-клукс-клана. Эта организация развернула кампанию террора, направленную и против чернокожих, и против белых сторонников республиканской администрации на Юге. После этого решимость исключить любую возможность даже ограниченной политической власти чернокожего населения привела к принятию на официальном уровне «Законов Джима Кроу» о расовой сегрегации, которые действовали в регионе до 1960 года. На неофициальном уровне эти законы были дополнены традицией общественного линчевания, которую стали применять и по отношению к неграм. В довоенные времена на Юге линчевание использовали чаще для наказания белых преступников. Рабы являлись ценной частной собственностью, их наказание было прерогативой их владельца⁴²⁰.

Когда население колонизованных территорий осознает, что находится под экономической эксплуатацией метрополии, его, как часто бывает, начинает возмущать также высокомерное и оскорбительное отношение к своей культуре. Южане с негодованием относились к критике расовых притеснений и устоев жизни, основанных на расовой дискриминации, на чем в основном были сосредоточены нападки северян. Основания испытывать возмущение и недовольство у южан есть и по сей день. Теперь, правда, чаще всего ироничные замечания в адрес южан (хотя, как правило, уже не по поводу расовой дискриминации, а на общие темы) позволяют себе либералы, интеллектуалы и кинематографисты Восточного побережья и Калифорнии. Этот сарказм продолжается (пусть и не всегда с равной степенью интенсивности) с 1830 года и до наших дней, а в 1960 году он достиг своего максимума в современной истории.

Столетием раньше, незадолго до начала Гражданской войны, один из северян, сторонник Авраама Линкольна, назвал Юг «самым бедным, самым гнусным, самым никчемным и самым убогим из всего сотворенного Господом, поэтому его нужно непрерывно третировать, травить, порицать и клеймить». Великий сатирик Г. Л. Менкен находил большое удовольствие в хлестком высмеивании варварства, невежества и глупости южан, а их фундаменталистские религиозные взгляды заслужили самых острых выпадов с его стороны. Даже если все это было вполне обосновано, едва ли подобное отношение способно было создать атмосферу взаимопонимания⁴²¹.

Во время своей предвыборной кампании на пост президента страны в 1968 году Джордж Уоллес заявил: «Обе национальные партии уже давно называют нас голодранцами и быдлом…и мы покажем им, что нам обидно, когда об нас постоянно вытирают ноги». Он подчеркнул, что эти партии представляют «материальные интересы Востока страны, которые сделали все возможное, чтобы жители нашей части страны вот уже сто лет жили, втоптанные в грязь»⁴²². Публичные нападки сенатора от штата Джорджия Зелла Миллера на демократов отчасти объясняются его реакцией, как он полагает, на издевки янки, считающих себя элитой общества, над культурой Юга:

«Когда лидеры демократов едут на юг Америки или выбираются в сельскую глубинку, они ведут себя, как длиннохвостая кошка, которая нервничает, оказавшись поблизости от кресла-качалки. Они абсолютно не знают ни как ступить, ни что сказать. Я видел как-то, как один из них пытался съесть вареную креветку, не сняв с нее панциря. А другой громко рыгнул, поперхнувшись слишком соленой для него сельской домашней ветчиной… Мы для них, как дядя-алкоголик, которого семья пытается спрятать от посторонних глаз в комнатке на чердаке. Как только заканчиваются праймериз и приближаются всеобщие выборы, наши национальные демократы демонстративно выводят Юг на всеобщее обозрение (но отстранившись, на расстоянии вытянутой руки), как бы желая сказать: «Посмотрите, как мы терпимо к ним относимся! Видите, какие мы заботливые? Вон, даже таких людей, как эти, мы приглашаем на свой большой праздник. Мы по-прежнему его любим, нашего странного старого дядюшку-отщепенца». Но как только выборы закончатся, старика отправляют обратно на чердак и не удостаивают его своим вниманием еще два года»⁴²³.

Мои знакомые из города Троя горько сетовали на то, что всякий персонаж-южанин в голливудских фильмах будет, скорей всего, изображен как один из полудюжины приевшихся и вызывающих отвращение типажей: либо как начальник полиции-садист, либо как белый бедняк, одичавший от жизни на болотах, либо как фанатичный и/или лицемерный проповедник, либо как коррумпированный политический лидер. В лучшем случае он может предстать в виде туповатого и простодушного парня-деревенщины или чудаковатой леди-аристократки на запустевшей старинной плантации (конечно, некоторые актеры-южане сами сделали карьеру, играя низкопробные роли «никчемных белых» и зачастую сами выпячивали негативные стороны южной культуры и системы отношений в южных штатах, как, например, Роберт Митчем и Берт Рейнольдс)⁴²⁴.

В целом южане критически отнеслись к недавно вышедшему на экраны фильму братьев Коэнов «O, где же ты, брат?», хоть и хвалили его за использование музыки Юга в саундтреке. Он вызвал их недовольство, поскольку в нем опять обыгрывается целый ряд набивших оскомину пошлых стереотипов. Неумолимый читатель волен, как предполагается, усматривать определенную поэтическую справедливость в том, что голливудские кинопродюсеры в какой-то мере сходным образом трактуют и белых южан, и американских негров с индейцами⁴²⁵.

Как уже не раз говорилось, это присущее южанам коллективное чувство всеобъемлющего поражения и унижения не вполне обычно для белых американцев, которые как нация традиционно гордятся своими непрерывными успехами и достижениями. Как выразился Ричард Уивер, «Юг – это такой регион [Америки], который попал в историю». Столь же необычно и чувство вины за прошлые массовые преступления рабовладения и расизма, которое испытывали наиболее либеральные южане, такие, как Уильям Фолкнер. Они гордились наследием своей родины, которое имело основополагающее значение для их самосознания и культуры. А те психологические травмы и нравственные страдания, которое причиняло им это наследие, можно, пожалуй, сравнить с тревогами и беспокойством, которое испытывали за судьбу своего народа и общества гуманистически настроенные патриоты-западники в среде русского поместного дворянства в XIX веке⁴²⁶. Пережитые ими глубокие противоречия и нравственные мучения обогатили, как когда-то и русскую литературу, литературную традицию Юга после Гражданской войны⁴²⁷.

Когда опасность отделения Юга миновала, большинство американцев готовы были закрывать глаза на прежние преступления рабовладельческого Белого Юга на почве расовой дискриминации, а отношение всей Америки в целом к Старому Югу уже перестало быть столь враждебным, как можно представить себе по ответной настороженности южан. Не зря огромную популярность на Севере снискала приукрашенная романтическая история о плантациях Юга «Унесенные ветром», и это лишь один из примеров. В ходе сплочения Америки как демократии для белого господствующего населения северяне присоединились к южанам в осуждении периода «радикальной реконструкции Юга», оценив свои действия в этот исторический период как трагическую ошибку, в том числе признав чернокожее население непригодным для участия в процессе управления государством⁴²⁸.

Героическая борьба Конфедерации с превосходящими силами противника вскоре стала военной легендой Соединенных Штатов в целом: ее символами стали совместные собрания ветеранов юнионистов и конфедератов, массовое вступление южан в армию во время войны 1898 года и несколько позже традиционная (сохранившаяся до наших дней) подача событий Гражданской войны в литературе, в голливудских фильмах и на телевидении⁴²⁹.

В этом белые южане были рады воссоединиться. Оставив свои мечты о независимости, Юг отреагировал на высокомерно-снисходительное отношение янки стремлением превзойти их в американском национализме. Особенно отчетливо у них проявлялось стремление превзойти изнеженных и безвольных янки в готовности бороться за Америку. Связанный с этим воинственный национализм был возвратом к довоенным установкам, в соответствии с которыми южане были самыми ярыми сторонниками американской имперской экспансии.

В то же время, однако, и другие американцы начали превозносить Юг именно за его поражение. Это было своего рода знаком отличия и примером для подражания для тех, кто в какой-то степени чувствовал себя лишним или потерпевшим поражение в Америке, где господствовали буржуазные ценности. Эту тенденцию мог бы олицетворять Генри Адамс на мотоцикле «Харлей-Дэвидсон», в ней остро ощущалась романтика безнадежности.

С одной стороны, она объединяла янки и тех, кто выступал против жадности, коррупции, пошлости, материализма и самодовольства послевоенного «позолоченного века» и до наших дней продолжает выступать против этих явлений в жизни Америки, так как этот протест сохраняет свою актуальность. В ходе этой протестной деятельности некоторые из них открыли для себя критику капитализма со стороны консерваторов и аристократов, которая возникла в рамках интеллектуального и культурного противостояния Юга в творчестве таких писателей, как, например, Джордж Фитцхью, который жил и работал в период, предшествовавший Гражданской войне, и была продолжена в деятельности таких интеллектуалов-южан, как Аллен Тейт в середине ХХ века, и в какой-то степени в работах Юджина Дженовезе и других уже в наши дни⁴³⁰.

С другой стороны социального и интеллектуального спектра, как отметил Джон Шелдон Рид, для многих южан и не только южан символы конфедератов стали воплощать смысл, отчасти сходный с высказыванием «Не наступай на меня». «Примерно в середине прошлого века [имеется в виду XX век] боевой флаг Конфедерации приобрел еще один смысл. В первую очередь на Юге, но не только там, он стал символизировать в целом общую непокорность властям и, в какой-то степени, протест против респектабельности. Те, кто использует этот смысл символа, возможно, вовсе не обеспокоен положением чернокожих или проблемами янки, идеалы выпускников университетов его также мало волнуют… Одна девушка выразилась следующим образом: «Когда я вижу флаг Конфедерации, мне представляется грузовик-пикап с ружейной подставкой для стрельбы и наклейкой на бампере: «Из-за мелких животных я не бью по тормозам»⁴³¹.

Представители белого рабочего класса Севера, которые чувствовали себя изгоями (в том числе многие ирландцы, поляки и представители других национальностей, не вошедшие в «ядро» основных белых этнических групп), приняли символику Конфедерации. В тенденции подобного использования идеалов Конфедерации можно проследить три важных составляющих. Самое главное – это, конечно, представление о превосходстве белой расы. Остальные составляющие выглядят более привлекательно. Одной из них можно считать образ «хорошего парня» или южного парня-деревенщины, о котором уже шла речь. Этот образ получил отражение, например, в популярном телесериале «Придурки из Хаззарда» (1979–1985). В этом проявляется врожденное неудержимое влечение ко всему буйному и бесшабашному, его выражает знаменитый бренд конфедератов – слово «ребел» (буквально: «бунтарь»), например, в названии бурбона «Ребел йилл» (буквально: «Вопль бунтаря»).

Стиль деревенщины как особое культурное направление, которое, скорей всего, возникло в среде не слишком респектабельных ирландских шотландцев, по сути дела, теперь больше ассоциируется с музыкой кантри, рыбалкой и пивом, чем с евангелическим течением в религии или уж, по крайней мере, с посещением церковных служб (что, конечно, не обязательно одно и то же, как демонстрируют в своем творчестве многие певцы в стиле кантри, в песнях которых смешивается глубоко религиозное чувство и полная отвязность)⁴³².

Еще одной особенностью культуры Юга, которая получила распространение среди широких слоев американских трудящихся классов и оказывает большое влияние на американский национализм, является образ стойкого, упорного и храброго в бою солдата Конфедерации времен Гражданской войны, отважно противостоявшего превосходящему по силам противнику⁴³³. Этот образ содержит большой эмоциональный заряд для многих белых американцев, которые чувствуют себя потерпевшими поражение в борьбе с экономическими и другими обстоятельствами, которые они не могут изменить, для людей, которые не могут считать себя ни богатыми, ни значительными, ни влиятельными, ни стильными. И, конечно же, те, кто испытывает чувство поражения, по всем своим ощущениям, по своим культурным предпочтениям, также являются националистами. Когда эти люди чувствовали, что руководители страны и генералы во время и после Вьетнамской войны предали их, они слушали баллады Брюса Спрингстина или Джонни Кэша, которые воспели патриотизм рабочего класса, преданного власть имущими, а не гимны протеста Дона Маклина или Боба Дилана. Таким людям нужен символ, в котором сочетаются и бунтарство, и отчасти все же американские национальные, и особенно военные, традиции.

Мои знакомые из города Троя, хоть в подавляющем большинстве являются потомками конфедератов и очень гордятся этим, к 1970-м годам уже в значительной степени стали ощущать свою причастность к этому новому, более широко понятому самосознанию и испытывать эти чувства. У них в целом все еще сохранились определенные прежние предубеждения южан против янки, но это стало чем-то вроде откровенной шутки, хоть и с оттенком горечи⁴³⁴. Самая сильная, открытая неприязнь, которую они проявляли в прошлом, стала теперь носить более общий характер, присущий скорей глубинке. Это неприязнь к «элите с Восточного побережья» и непатриотичной либеральной интеллигенции в целом, к «фруктово-ореховым штатам» Калифорния и (южная) Флорида, а также к образу жизни гомосексуалистов и хиппи, который широко распространен, по мнению общественности, в этих штатах, к Нью-Йорку, о котором не раз высказывалось пожелание, чтобы его отбуксировали подальше в море и затопили. Культурная, религиозная, этническая, экономическая, историческая и географическая дистанция, которая существует между Югом и Нью-Йорком, разделяет их, как пропасть, и означает, что южане почти не считают жителей Нью-Йорка своими соотечественниками.

В разгар иранского кризиса, когда были захвачены заложники, жители города Троя были настроены более националистически, чем обычно. Иранцы были причислены к целой плеяде иностранных деятелей, вызывающих у американцев ненависть. Однако весьма символично, и это доказала проявившаяся в полной мере после событий 11 сентября 2001 года опасная путаница понятий, что их обычно именовали тогда не «иранцами», а «арабами».

В Соединенных Штатах сильна и антитеза общепринятому национальному «символу веры». По существу, в ней проявляются все три «Р» (по определению Юджина Вебера) крайнего национализма: «Реакционный ответ на тенденции современности, Резистентность (противодействие и невосприимчивость) к изменениям и Радикализм, который ведет к радикальным изменениям в сознании»⁴³⁵.

Однако в сравнении с консервативным и националистическим радикализмом в большинстве стран мира у радикализма в Соединенных Штатах отсутствует один очень важный и широко распространенный элемент, а именно: стремление к авторитарной диктатуре у подавляющего большинства радикальных националистических и радикальных консервативных движений. Автократии, установленные при поддержке различных движений, в разные времена принимали самые разнообразные формы: традиционных монархий, военных хунт, фашиствующих режимов или режимов под руководством харизматических лидеров группировок молодых националистов-радикалов, как, например, гарибальдийцев (в свою очередь, их движение впоследствии во многом способствовало идейному развитию фашизма в Италии). В большинстве стран мира стремление к авторитаризму и принципу единоличного лидерства казалось неотъемлемым качеством подобного рода националистических течений. В какой-то мере это отмечалось и в Соединенных Штатах. Так, например, можно вспомнить о том, что в истории США было немало генералов, с разной степенью успешности проводивших в жизнь свои планы баллотироваться на высшие посты в государстве или стремившихся к этому⁴³⁶.

Но в Соединенных Штатах эту опасность всегда удавалось сдерживать силами американских демократических институтов конституционной законности, причем не только благодаря существованию этих институтов, но и благодаря влиянию и единообразию демократической национальной политической культуры и идеологии, которые их поддерживают. И пусть силы американской антитезы сгущались в темных закоулках, пусть под их тенью вырастали фашистские маньяки, как, например, террорист Тимоти Маквей или различные группировки боевиков, но в большинстве своем эти силы не выступают против формальных демократических аспектов американского «символа веры». Напротив, они испытывают за них огромную гордость и считают их основой американского могущества.

Столь единодушная национальная поддержка демократии легла в основу так называемого механизма самокоррекции в США, то есть способности страны пройти периоды народной истерии, моральной паники и националистического экстремизма, не допуская, чтобы это превратилось в постоянно присутствующий элемент на национальной политической сцене или не переросло в формирование государственных институтов диктаторского типа. Так, по крайней мере, было до сих пор. Как будет показано в следующих главах, тревожные предпосылки, возникающие в результате сочетания таких факторов, как состояние национальной безопасности в условиях холодной войны и ведение «войны с терроризмом» без каких-либо обозримых перспектив ее окончания, в долгосрочной перспективе могут привести к изменению существующего статус-кво.

Однако для американской истории характерна тенденция к авторитаризму, которая принимает, что называется, общественную форму. Ее формулирование и даже осмысление проходит под флагом защиты американской либерально-демократической системы. Сеймур Липсет назвал такие моменты в истории Америки «страсти по «символу веры»». Это ни в коем случае не попрание «символа веры». По словам Луиса Харца, приверженность Америки к абсолютной форме либерального национализма «не означает, что изъявление общей воли Америки всегда происходит легко и гладко. Оно тоже переживало периоды, связанные с насилием, – моменты, бесспорно, редкие, но достаточно жестокие. Это знакомые Америке периоды национального страха и национальной истерии, когда все эти эмоции вдруг проявляются с удвоенной силой, когда гражданские свободы начинают рушиться и когда Фенимор Купер и в самом деле рискует оказаться за решеткой из-за всплеска революционных чувств в духе Руссо»⁴³⁷.

Как сказано в этой цитате, определенные коллективные особенности, присущие демократической Америке, тесно связаны с идеями Жан-Жака Руссо об идеальном государстве и о роли, которую играет общая воля в жизни государства. Руссо считает, что каждый отдельный гражданин должен, принимая какое-либо решение касательно вопроса, имеющего общественное значение, спросить себя, какое решение будет соответствовать «общей воле». В концепции Руссо этот механизм основан на общем нравственном и идеологическом консенсусе общества, который, в свою очередь, формируется на основе общепризнанной гражданской религии. Этот консенсус «сохраняет идеал свободы, поддерживая при этом дисциплину», а также обеспечивает способность нации к принятию решений⁴³⁸. Как отметил Я. Л. Талмон, эти представления Руссо также указывают на некую форму коллективного авторитаризма или даже тоталитаризма, хоть это предложение многие считают натяжкой⁴³⁹.

Руссо описывает общую волю не только с точки зрения того, как это должно быть, но и как это уже в определенной степени существовало в пределах этнически, культурно и религиозно однородного по составу мира в его родном швейцарском городе-государстве Женеве (этот экскурс, возможно, для самого Руссо был не так уж приятен, по крайней мере после того, как в Женеве за безнравственность были преданы сожжению его книги). Следовательно, идею общей воли, в том виде, как ее сформулировал Руссо, можно рассматривать как попытку распространить плодотворную и достойную восхищения, но одновременно удушающую и подавляющую культурную атмосферу однородного маленького городка на жизнь целого народа. Однако необходимо отметить, что при том, что общая воля на самом деле проявлялась в Женеве (или в другом закрытом, однородном обществе, где однородность обеспечивалась не репрессиями сверху, но самим сообществом), форма ее проявления сложилась, естественно, по мере становления самого этого общества.

Для многих американцев, которые придерживаются популистских и националистических взглядов, общая воля и либеральный национализм никогда не означали лишь исключительную приверженность либерально-демократическим институтам. Они также всегда разделяли убеждение, что быть американцем означает принадлежать к определенному национально-культурному сообществу, которое формируется своими особыми ценностями, а также (по крайней мере как было раньше) еще и по признакам расы, этнической принадлежности и религии. И это было так с самого начала. Вне зависимости от любых представлений о положении дел на политической арене в наши дни, когда лидер «Христианской коалиции» Ральф Рид пишет, что «вера занимает центральное место в поддержании демократических институтов, раньше это считалось аксиомой», он абсолютно прав с точки зрения истории⁴⁴⁰.

Такое сочетание объясняет, как многие американцы могут объединять в своем сознании элементы как американских основополагающих принципов, так и их антитезы. Они могут, как утверждал Луис Харц, быть искренне преданными последователями американского «символа веры», обоснованного еще Джоном Локком и получившего дальнейшее развитие в эпоху Просвещения, однако могут сочетать эту преданность с понятиями культурного, религиозного и национального общества, которое построено по принципам, однозначно не включающим понятия и принципы Просвещения. Как бы то ни было, если Просвещение в немалой степени способствовало возникновению Американской революции и национальных институтов, которые она породила, в равной степени верно и то, что многие американцы чувствовали (как и их английские предки, сторонники парламента, во времена Гражданской войны за 130 лет до этого), что они боролись за древние английские свободы против нововведений самодержавного монарха. По крайней мере, некоторые особенности Американской революции также были вызваны «боязнью современности»⁴⁴¹.

Многочисленные потомки этой традиции были уверены (и эту уверенность изначально укрепили долгие годы расовых сражений в Северной Америке), что их обществу угрожают чужаки и «другие» из числа варваров. Они также были уверены, что представляют собой в некотором роде подлинный американский народ, настоящих американцев: основу американской нации, которой присуще то, что немецкие националисты называют Gesundes Volksinn («здравое сознание народа»). Это понятие включает «правильные» виды национальной религии, а также формы «правильного» социального поведения и патриотизма. Со временем они даже стали воспринимать людей разных национальностей, а затем даже разных рас как равноправных членов американского общества, но при условии, что те соответствовали американским нормам и становились «частью команды»⁴⁴².

Несмотря на то, что эта культура посвящена свободе, она посвящена не негативной свободе, по классическому определению Исайи Берлина, но своего рода позитивной свободе. В первую очередь свобода принадлежит только членам нравственного, культурного и (в прошлом) расового и этнического сообщества. «Свободный, белый, совершеннолетний», как говорилось в старой поговорке. Расовый признак перестал быть определяющим, но по-прежнему весьма актуально представление о том, что свобода применима только определенным образом и к определенным типам людей⁴⁴³. Говоря словами из песни Мерла Хаггарда «Оки из Маскоги», сторонники этих взглядов считают, что нужно не только «быть свободным», но и «жить правильно». Можно, пожалуй, даже сказать, что они считают, что нужно быть свободным, чтобы жить правильно⁴⁴⁴.

Во-вторых (и как следствие этого), свобода жестко ограничена рамками данного общества. Это вид позитивной свободы, свободы (по словам Иммануила Канта) «подчиняться законам, которые сам установил». Свобода иностранцев, которые не разделяют эту культуру, или извращенцев, следовательно, может быть на законных основаниях ограничена авторитарными и даже жестокими способами, поскольку цель состоит в том, чтобы защитить общество, и эта цель является волеизъявлением всех сознательных членов общества⁴⁴⁵. Согласно данным опроса, проведенного в 1987 году среди пасторов южнобаптистских приходов, разделяющих премилленаристские взгляды, оказалось, что они не проявляют большой готовности допускать, чтобы социалисты, активисты борьбы за гражданские свободы и светские гуманисты публично выступали, либо баллотировались на государственные должности, либо преподавали в школах⁴⁴⁶.

Уолтер Рассел Мид следующим своим высказыванием оказал глубокое воздействие на американский национализм как внутри страны, так и за рубежом:

«Смерть врагам общины! Она – наследие колониальных времен, подтвержденное опытом двух столетий американского общества, и к тому же один из самых глубинных инстинктов джексоновского мира… Джексоновский реализм основывается на том, что в представлениях людей жизнь внутри народной общины резко отличается от мрачного мира за ее пределами. Джексоновский патриотизм – не доктрина, это чувство, подобное любви к своей семье. Народ – это продолжение семьи. Люди, составляющие американский народ, связаны друг с другом общей историей, культурой и единой моралью. Где-то глубоко в душе американцев живет чувство родства с другими американцами. По отношению друг к другу у нас одни правила, для внешнего мира – совсем другие»⁴⁴⁷.

На установках этой культуры воспитывались такие деятели, как, например, Джон Эшкрофт, бывший губернатор штата Миссури и генеральный прокурор в администрации Буша. Эшкрофт несет ответственность за то, что под его началом был разработан ряд законов и мер, в результате принятия которых значительно увеличились полномочия федеральных властей по осуществлению надзора, проведению допросов и содержания под стражей без суда и следствия. Такие полномочия могут показаться несовместимыми с принципами законности, которые составляют ключевую часть американского «символа веры» и представлений об американской нации, с теми идеалами, которые сам Эшкрофт страстно исповедует.

Вера таких деятелей, как Эшкрофт, в верховенство законности не лицемерна. Она лишь обусловлена двумя весьма важными факторами: если ситуация кризисная, законодательными нормами можно пренебречь ради защиты общества, а кроме того, закон лишь в ограниченной степени применим к иностранцам, особенно в том случае, если есть подозрения, что эти иностранцы враждебно настроены или их поведение можно расценить как «варварское».

Самым драматичным и пугающим образом это исторически сложившееся отношение сказалось после событий 11 сентября 2001 года на том, какую позицию заняла администрация Буша по вопросу применения пыток к заключенным, задержанным в ходе «войны с терроризмом», а также как отреагировала на эти действия американских военнослужащих определенная часть американской общественности. Весной 2004 года, вскоре после обнародования свидетельств крайне жестокого обращения американских следователей и охранников с иракскими заключенными в тюрьме «Абу-Грейб», была также опубликована секретная переписка с юристами в администрации президента, которые оправдывали применение пыток к заключенным. В этих событиях проявились определенные противоречия и разногласия между силами, поддерживающими американские основополагающие принципы, и теми, кто представляет антитезу этим принципам⁴⁴⁸.

С одной стороны, очевидно, многие американцы, а также, безусловно, представители средств массовой информации в большинстве своем были не только возмущены тем, что фактически произошло, но и искренне и глубоко поражены, что к этому имели отношение американские военнослужащие. Основные газеты и телеканалы широко освещали мучительные обсуждения жестоких последствий войны для обычных, порядочных людей. Возмущение, которое вызывали обнародованные факты, было, безусловно, вполне понятным и справедливым. Но всеобщее удивление этими фактами было тем не менее несколько странным, если принять во внимание действия американских военнослужащих во Вьетнаме. Информация об «Абу-Грейб» отнюдь не стала каким-то откровением для тех ветеранов войны во Вьетнаме, с которыми я разговаривал в Алабаме⁴⁴⁹.

Значительную часть американцев произошедшее в «Абу-Грейб» вовсе не удивило, более того, они даже одобряли это. По результатам опроса общественного мнения, проведенного в мае 2004 года газетой «Вашингтон пост» и телеканалом «Эй-би-си ньюс», 34 процента респондентов заявили, что пытки приемлемы в случае, если их применяют к «лицам, подозреваемым в причастности к недавним нападениям на американские вооруженные силы в Ираке или Афганистане», 64 процента были «против». На вопрос, является ли физическое насилие, граничащее с пыткой, приемлемым, 45 процентов ответили утвердительно и 53 процента – отрицательно⁴⁵⁰.

Все, что стало известно общественности, вряд ли было полной неожиданностью для юридического советника Белого дома Альберто Гонсалеса, который в докладной записке президенту США от 25 января 2002 года, говоря о статьях Женевской конвенции, касающихся жестокого обращения с заключенными, назвал их «устаревшими» и рекомендовал отказаться от следования этим нормам (Колин Пауэлл высказал свое категорическое несогласие). Позже юристы, работавшие в Министерстве юстиции (август 2002 года) и в Министерстве обороны (март 2003 года), высказывали рекомендации, согласно которым президент США в качестве главнокомандующего имеет право отменять и американские, и международные правовые нормы, а также санкционировать применение физического насилия к заключенным в рамках «войны с терроризмом»⁴⁵¹.

Предполагалось, что эти докладные записки будут храниться под грифом «секретно». Однако многочисленные политики и комментаторы средств массовой информации правого толка не делали никакого секрета из своей реакции на раскрытие информации о преступлениях американских военнослужащих в «Абу-Грейб». Сенатор Джеймс Инхоф (республиканец, штат Оклахома) заявил своим коллегам по сенатскому Комитету по вооруженным силам: «Я, наверное, не единственный за этим столом, кого больше возмущает само общественное возмущение, чем обращение с заключенными… Понимаете, они [заключенные в тюрьме «Абу-Грейб»] там не за нарушение правил дорожного движения содержатся… Они убийцы, они террористы, они мятежники»⁴⁵².

Сенатор Инхоф резко высказался о представителях Международного комитета Красного Креста (МККК) как о «гуманных благодетелях, которые прямо сейчас ползают по всем этим тюрьмам в поисках нарушений прав человека, а наши войска, наши герои, сражаются и умирают». Его коллега-сенатор, республиканец Трент Лотт (штат Миссисипи), заявил: «Честно говоря, если речь идет о том, чтобы спасти жизнь нескольких американских военнослужащих или вызволить наше подразделение, которое оказалось в опасности, я думаю, что с ними следует поступать без всякой жалости». Когда Лотту напомнили, что американскими военнослужащими по крайней мере один заключенный в тюрьме «Абу-Грейб» был забит до смерти, сенатор ответил: «Это же не воскресная школа. Это допрос. Там все жестко»⁴⁵³. Подобные заявления делали и некоторые представители средств массовой информации правого толка, такие как Раш Лимбо, Билл О’Рейли и Майкл Сэвидж. Лимбо заявил: «Возможно, люди, которые отдали приказ об этом [о злоупотреблениях в тюрьме «Абу-Грейб»], весьма умны. Возможно, люди, которые выполнили этот приказ, совершили прекрасное дело… Что там говорить: люди, которые пытались убить нас, испытали много унижений – в каком-то смысле дорого нам заплатили за это. По-моему, это очень успешно сделано, если рассматривать все под правильным углом»⁴⁵⁴.

Комментатор Майкл Сэвидж, ведущий ток-шоу на радиостанции правого толка, заявил, что арабы – это «нелюди», и утверждал, что «единственное, что, вероятно, может сделать из них [арабов] людей, – это их обращение в христианство». Он добавил: «Раздать им одеяла, зараженные вирусом оспы, как поступила армия США с индейцами чероки, когда те направлялись на Запад, – это ничто по сравнению с тем, что я бы хотел сделать с этими людьми»⁴⁵⁵. Ток-шоу Сэвиджа транслируют 350 радиостанций, его аудитория составляет около 7,5 миллиона человек. Передачи с участием Лимбо транслируют 680 станций, его аудитория – около 20 миллионов человек⁴⁵⁶.

Выпад сенатора Инхофа против представителей МККК спустя два дня поддержала газета «Уолл-стрит джорнэл», в редакционной статье которой, озаглавленной «Двойной Красный Крест», осуждалась «усилившаяся политизация» этой организации и высказывалось предупреждение, что МККК рискует стать «просто еще одной левой пропагандистской группой, наподобие «Хьюман райтс вотч» или «Амнести интернешнл»». При этом «Уолл-стрит джорнэл» всегда с готовностью цитировала эти организации как уважаемые представительные органы, когда дело касалось нападок на страны, к которым редакторы «Уолл-стрит джорнэл» испытывали ненависть и которых желали подвергнуть критике⁴⁵⁷. Конечно, эти заявления не выражают мнения всех республиканцев. Они вызвали резкую отповедь сенатора Джона Маккейна (бывшего военнопленного), который высоко оценил деятельность МККК и подчеркнул, что США должны прекратить использование пыток и соблюдать нормы международного права⁴⁵⁸.

Эти явления явно противоречат формальным характеристикам американского «символа веры» в том, что касается соблюдения норм правосудия и равенства прав. В них, безусловно, проявляется неверие в то, что основополагающие правила справедливости можно найти в книгах по юриспруденции, а также в то, что «все люди созданы равными». Однако в прошлом они, как правило, успешно сосуществовали с «символом веры» на внутриполитическом уровне, поскольку бурные проявления народного гнева и народного правосудия были кратковременны и нацелены на решение конкретных реальных или предполагаемых опасностей.

Исключение составлял Дикий Запад, где угроза со стороны индейцев, организация отрядов самообороны и обычай этих отрядов вершить самосуд существовали длительное время, почти так же долго, как и сами приграничные территории – и на Западе, и на Юге, где вследствие надуманной угрозы со стороны негров возникла необходимость коллективных расправ, которые продолжались с момента образования поселений и вплоть до 1960-х годов.