Глава пятая
Кое-что о любви
I
– Вы уверены, что она нас найдет?
С опозданием Диего понял, сколь двусмысленно прозвучал его вопрос. Кто «она»? Разумеется, маэстро имел в виду Карни. Но для коллантариев слово «она» вполне могло относиться и к флуктуации, рою космической мошкары, и к стае хищных жаб.
– Нисколько в этом не сомневаюсь.
– Правда?
– Конечно. До сих пор же находила?
Пробус был сама уверенность. Лишь подергивался уголок рта, да под глазом билась, трепетала синяя жилка. Улыбка? Гримаса? Нервный тик? О да, вопрос оказался не только двусмысленным, но и дурацким. Интересно, а кого имел в виду Пробус?
Маэстро насиловал собственный рассудок. Пытался сосредоточиться на пустяках, отвлекал себя игрой слов, случайными мыслями, пустыми разговорами. За всей этой мишурой в глубине души крысой в норе притаился страх. Все закончится хорошо, а значит, плохо. Они вернутся на Сечень, живы-живехоньки, пойдут пить чай или водку, лягут спать в постели со свежим, хрустящим бельем, с головой накроются одеялами, пуховыми одеялами в сатиновых пододеяльниках, детской защитой от демонов, притаившихся в платяном шкафу – предатели, лжецы, они окунутся в плотскую жизнь, как купальщица в озеро, а Карни останется здесь, в лживой иллюзии, в плену дьявольского театра, скрывающего черную адову бездну за раскрашенным картоном небес, в глухих карманах сцены…
Второй раз в жизни у маэстро дрожали руки. О, стыд! Двадцать лет назад зеленый новобранец Пераль трясся накануне первого сражения, не зная, чего боится больше – смерти или позора. И вот сейчас он трясется опять, перед несомненным безумством – очередной попыткой воскрешения Карни. Новобранец, криво ухмыльнулся Диего. Воистину комедия: я – вечный новобранец. Кто рискнет назваться мастер-сержантом в деле, способном посрамить святых угодников и устрашить отважнейших героев? Отец, тебе нравится эта реплика? Проклятье, я выражаюсь, как премьер-любовник в провинциальной труппе! И вокруг меня под стук кастаньет пляшет блудливая красотка Кончита из самой знаменитой пьесы el Monstruo de Naturaleza, стучит каблучками, поет грудным контральто:
А любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем,
Летает и смеется,
и в руки не дается,
Не взять ее никак!
О Эскалона, красное вино!
– Отставить Сечень! – приказал вчера профессор Штильнер. Где профессор успел нахвататься словечек из военного лексикона, осталось загадкой. – Слушай мою команду! Вы следуете на Хиззац. Туда, куда летели изначально, после старта с Террафимы. Задача ясна?
– Хиззац, так Хиззац, – пожал плечами рыжий. Невропаст глядел в стол с таким напряженным вниманием, словно хотел взглядом провертеть в столешнице дыру. – А на кой черт нам туда лететь? Пляжами баловаться?!
Коллантарии нервничали. Кусали губы, отворачивались друг от друга, изо всех сил старались не задеть плечом или рукавом человека, стоящего рядом; Диего – в особенности. Все прекрасно понимали: шансов вернуть девушку нахрапом, с первой же попытки, было с гулькин нос. Тем не менее, разочарование оказалось чрезмерным, прямо-таки оскорбительным, толкающим на скверные поступки. Коллант превратился в пороховой склад: брось искру – взлетит на воздух.
– Сеньор Пераль и сеньорита де Кастельбро стремились на Хиззац. Убедите девушку, что вы высаживаетесь на Хиззац.
– Как?! Мы уже сказали ей, что летим на Сечень.
– Я знаю, как, – прервал рыжего Гиль Фриш.
Продолжать гематр не стал. Расспрашивать его было бесполезно.
– Зачем? – спросил Диего.
Он тоже не стал развивать мысль. Громоздить одну ложь на другую? Эту роль маэстро уступал профессору.
– Хиззац для доньи Энкарны – символ успешного завершения путешествия. Надо использовать ее душевное стремление. Пусть она решит: все препятствия позади, вы у цели. Создайте ей максимально комфортные психологические условия…
Ей, подумал маэстро. А мне?
– Вы уверены, что это сработает?
– Уверен?! – взорвался профессор. Лицо его налилось кровью, бакенбарды встали дыбом. Научное светило превратилось в дворового кота, почуявшего соперника. – В чем тут можно быть уверенным?! Кто я вам? Господь Бог?! Это же феномен! Уникальная ситуация! Мы движемся вслепую, на ощупь, методом проб и ошибок…
Поговорили, в общем.
В финале Штильнер обрадовал всех известием, что на Хиззац в действительности лететь не нужно. Достаточно притвориться, и баста. В космосе донья Энкарна все равно не отличит одну планету от другой. Главное, вера. Вера, дамы и господа, горами движет. Обогнете Сечень, зайдете с черного хода, пейзаж вокруг изменится – вот вам, девушка, и Хиззац. Когда лететь? Прямо сейчас? Нет, завтра. Вы нуждаетесь в отдыхе. Молчать! Никаких возражений! Нервы, голубчики, нервишечки, нервулечки следует поберечь. Покой – вот в чем мы нуждаемся в первую очередь.
Вдали, из «Колесниц судьбы», несущихся по краю обрыва, эхом откликнулся битый палками Федерико, шут гороховый:
Нет покоя
без встречи с милой,
Нет покоя
без блеска шпаги,
Рай ли, ад ли,
нигде покоя нет.
Ах, где найти покой?
И вот теперь восемь всадников в компании безлошадного дикаря пробирались по каменистому, выжженному солнцем плоскогорью. Оно подозрительно напоминало Диего плато над Бухтой Прощания: бесплодное, все в известковых кавернах. Лошади ступали с величайшей осторожностью, их никто не подгонял. Даже астланин, что совершенно не было свойственно беспечному нраву Якатля, тщательно выбирал место для следующего шага – опасался подвернуть лодыжку, как это случилось с маэстро на памятном плато.
Нервулечки, гори они в аду, у всех были на пределе.
– Обратно поедем другой дорогой, – буркнул Пробус вполголоса. – Ну его в задницу…
Подбоченившись, координатор грозно обернулся на свой коллант: Пробус ждал возражений. Нет, спорить никто не захотел. Рыжий невропаст, и тот кивнул: плато раздражало даже его, заядлого спорщика.
Вместо крутого обрыва, какой нависал над Бахиа-Деспедида, впереди объявился пологий спуск. Глазам маэстро открылась цветущая долина: буйство зелени, лохматые шапки пальм торчат из кипени низовой листвы; пятна кармина, бирюзы и лимонной желтизны – тропические цветы, столь огромные, что их можно было разглядеть с любого расстояния.
Над цветами вились тучи мошкары.
Рой.
Старый приятель, улыбнулся Диего. Ну, здравствуй.
Карни медлила, но маэстро не сомневался: она возникнет в колланте с минуты на минуту. Рой умел учиться. Внезапность первых явлений девушки пугала коллантариев до полусмерти, и флуктуация это учла. Не надо бояться, говорила она на языке действий и поступков. Вот, видите? – я даю вам время привыкнуть. Девушка появится, когда вы будете готовы.
Вчера Карни тоже возникла не сразу.
«Ерунда! – сверлом ввинтился в сознание Диего сварливый голос профессора Штильнера. – Архичушь! Флуктуации, голубчик, не мыслят на людской манер. Да, рой ищет контакта с нами. Но у него принципиально иные мотивации, непостижимые для нас! Мы способны лишь предполагать…»
Пусть, согласился, а может, возразил Диего Пераль. Идите к черту, профессор, с вашими высоконаучными комментариями. Вы не бились с этим принципиально иным роем плечом к плечу, когда на коллант напала стая. Плечом к плечу – фигура речи, но ее поймет и гематр, а уж вы-то и подавно. Спасая нас, рой не жалел себя. У каждого свой побег на рывок, и Карни для роя – залог успеха. Плевать мне на его мотивации! Главное, он это делает.
– Ой, где мы?!
Проклятый Штильнер! Занятый мысленной беседой с воображаемым профессором, Диего снова проморгал момент, когда Карни возникла рядом. Лошадь под девушкой в испуге заржала, упираясь копытами в склон, чтобы не съехать вниз, в долину. Карни натянула повод, и кобыла, пятясь, выбралась на ровное место.
– Вы что, оглохли? Где мы? Вы же говорили…
Девушка наморщила лоб, вспоминая слова гематра:
– «Галлюцинативный комплекс стабилизировался!»
– Стабилизировался, – с истинно гематрийским спокойствием, чтоб не сказать, наглостью, кивнул мар Фриш. – Мы пролетели через червоточину.
– Червоточину?
– Она же «кротовая нора», она же подпространственный тоннель…
– Когда?
– …она же топологическая особенность пространственно-временного континуума…
– Когда, я спрашиваю? Где?!
– Только что. На подлете к Сеченю.
– Издеваетесь?
– Разве я бы посмел?
– Я и моргнуть не успела… Хлоп, а мы уже в другом месте!
– Переход был мгновенным. Мы все пережили то же, что и вы.
– Точно! Оглянуться не успел…
– Бр-р-рымс, и здесь!
– Разве так бывает?
– Хо-хо! В червоточине? Еще как бывает!
Коллантарии галдели стаей галок. Живописали стремительность перехода и хитрые кунштюки подлого племени червоточин. Мар Фриш готовился прочесть лекцию о свойствах «кротовин». На «отрицательной плотности энергии» его перебивали, и «квантовая гравитация» терялась в общем шуме, сходя на нет. За подобный спектакль Луис Пераль-старший уволил бы всю труппу без выходного пособия. Нет, Якатля оставил бы: дикарь счастливо ухмылялся, любуясь долиной. Рой исчез, растворился в море листвы цвета винной бутылки, но маэстро сердцем чуял: там он, дружище, никуда не делся. Ждет, наблюдает, готов прикрыть в случае чего. Не это ли прикрытие имел в виду мар Яффе, большой знаток вероятностей?
– Диего! А ты что молчишь?
Бездарность из бездарностей, худший актер театра, маэстро изо всех сил старался не сфальшивить, но понимал, что фальшь неизбежна. Отвращение, вздохнул он. Вот что я чувствую: острое, до тошноты, отвращение к самому себе.
– Да я и сам…
– Что ты сам?!
– Ничего не понял. Кстати, где мы? Кто-нибудь в курсе?
Пробус только и ждал вопроса маэстро. Он привстал на стременах, картинно обозрел окрестности из-под козырька ладони:
– Друзья! Друзья мои!
– Ну? – подыграл рыжий.
– Провалиться мне на месте! Это же Хиззац!
– Ну да?!
– Точно! Вот ведь повезло!
Диего всерьез испугался, что земля – или что тут вместо нее? – и впрямь разверзнется и поглотит Пробуса без следа. На их счастье, Вселенная приняла ложь помпилианца с отменным безразличием. Зато из Карни вышел зритель на славу: доверчивый и простодушный. Она вытянула шею, глядя туда, куда указывал координатор:
– Хиззац? Где?
– Да вот же он! Видите, дорогуша?
– Но там пустошь! А за ней какой-то горб…
– Этот горб и есть Хиззац.
– Но ведь Хиззац – это планета!
– Мы с вами под шелухой, голубка моя. Помните?
– Галлюцинативный комплекс?
– Умница! Я горд знакомством с вами!
– А вот я как съезжу вас по физиономии! Будете знать, как насмехаться!
– Я? Над вами? И в мыслях не держал…
– А можно мне… Ой!
– Что с тобой?!
Повинуясь приказу бедер и коленей наездника, жеребец Диего прянул вперед. Оказавшись вплотную к замершей в седле Карни, маэстро схватил девушку за руку, словно опасаясь, что дочь маркиза де Кастельбро вот-вот исчезнет.
По правде сказать, именно этого он и страшился.
Перед Диего распахнулся космос. Центральная звезда системы истекала животворным теплом, ее лучи пронизывали коллант насквозь. Что-то задерживалось, копилось, наполняя волновое тело силой: упругой, бурлящей. Бело-голубой шар Сеченя обрел новые оттенки – золота и изумруда; планета, стыдливая танцовщица, куталась в кисею атмосферной дымки. Товарки Сеченя, кружась деликатным кордебалетом, походили на шары из прессованного угля с редкими блестками слюды. В системе закручивались, пересекались, накладывались друг на друга эфирные эманации, заполняя собой все видимое пространство без остатка. Маэстро смотрел, как зачарованный, пока с опозданием не осознал: Карни видит то же самое! Ей не потребовалось касаться спутников-коллантариев: она захотела – и увидела. Душа и плоть, всплыли в памяти слова профессора. В большом теле они едины. Значит ли это… Желание и воплощение, мысль и действие – неужели здесь они тоже одно целое? Не в этом ли суть жизни флуктуаций? В едином мыследействии? В блаженстве, к которому Диего Пераль лишь изредка приближался на пике куража, в острейшие моменты схватки, когда порыв, не успев оформиться в мысль, приводит в движение руку с клинком, когда исчезают дистанция и время, когда ты забываешь все и вся…
…что именно ты забыл сейчас?! Круазе, растерянно отвечает Диего, глядя, как шпага маэстро катится в знакомый угол. Я забыл круазе…
…и видит слезу на щеке дона Леона.
– Я научилась! Я умею! Сама!
Будь девушка не в седле, она бы запрыгала от восторга. Дон Леон, вспомнил маэстро. Слеза на щеке учителя. Влага на моей щеке. Давно и сейчас: единый миг. Он смахнул предательскую слезу, пока Карни не увидела. Непосредственность ребенка, переменчивость весенней погоды, восхищение, порыв… Это Карни, настоящая!
– Хиззац?
– Хиззац, – подтвердил Гиль Фриш.
– Какой красивый! Я не зря его выбрала!
– У вас прекрасный вкус, сеньорита.
– Чего же мы стоим?!
Карни тронула повод, намереваясь пустить кобылу обратно через плоскогорье.
– Не сюда, ласточка, – остановил ее Пробус.
– Почему?
– Лошадку пожалейте! Рытвины видите? Вы что, хотите, чтобы ваша красавица переломала ноги?
– Но нам ведь надо туда?
Карни указала на холм: фальшивый Хиззац.
– Туда, голубонька, туда. Но мы же с вами герои? Мы поедем по-геройски, в обход: дольше, зато надежней. И лошади нам спасибо скажут…
Пробус и мертвого уговорит, мрачно думал Диего, наблюдая, как девушка без возражений следует за помпилианцем. Мне бы его таланты! Проклятье! Язык мой – враг мой. Мне проще отрезать мерзкий язычишко ножом, чем трещать брехливой сорокой. А если не язык… Что тогда отрезать? Голову?!
Потеснив помпилианца, маэстро пристроился рядом с Карни. Испытывая смущение, для которого у Пераля не было ни одной внятной причины, опять взял девушку за руку. Коллант ехал по краю долины. Слабый ветерок нес ароматы цветов и влажной прели. Внизу, в хитросплетении зарослей, что-то двигалось, шевелилось. Я вижу, кивнул Диего. Рой, ты следуешь за нами. Оберегаешь, поддерживаешь, без слов намекаешь: все будет хорошо, у нас получится…
Хорошо, что без слов, отметил маэстро контрапунктом. Заговори рой – вдруг он окажется еще более скверным актером, чем я?
– На Хиззаце мы снимем дом…
– Бунгало.
– Почему бунгало?
– На дом у нас не хватит средств. То есть, может не хватить…
Планировать будущее, которое Диего звал прошлым – худшей пытки не изобрел бы и главный палач Эскалоны.
– Хорошо, бунгало! Ты найдешь работу…
– Охранником. Если повезет – помощником тренера…
– Почему не тренером? Ты же маэстро!
– Да, я маэстро…
– У тебя диплом!
– Диплом надо подтвердить…
– Ты подтвердишь! Я в тебя верю, мой ястреб!
Верю, вздрогнул Диего. Она верит. А я?!
– Ты подтвердишь диплом, и мы…
Ладонь Карни в его ладони начала таять. Стала бесплотной: туман под лучами солнца.
– Нет!
…а любовь
мелькает в небе,
Волну венчает
белым гребнем…
Сечень. Снег.
Девять человек, включая Пераля.
Энкарна де Кастельбро не вернулась с небес.
II
Гулкий удар в окно прервал нить размышлений Криспа, заставив молодого человека вздрогнуть. По стеклу, оставляя за собой влажный след, полз слизняк – лепешка мокрого снега.
– Ироды! Охламоны!
Крисп выглянул в окно.
– Ужо поймаю – ухи надеру!
К арке, ведущей со двора на улицу, с гиканьем и свистом неслась ватага сорванцов. Следом, обутый в монументальные валенки, грузно топал бородатый дворник. Внешностью дворник более всего напоминал гематрийский шагающий танк «Нефилим». Над плечом он занес орудие возмездия – совковую лопату на мощном древке. Не догонит, оценил Крисп. Не сильно и старается. Мальчишки скрылись в арке, дворник погрозил им вслед кулаком, произнес ряд слов, которые в письменном тексте обычно заменяются звездочками, и вернулся на исходную позицию, возобновив расчистку дорожки. Слизняк сполз на покатый карниз, замер в нерешительности – и соскользнул вниз, пропав из глаз.
Крисп прошелся из угла в угол. Пушистый ковер с узором из цветов и сказочных птиц гасил звук шагов. Теплый – никакого подогрева не надо! – ковер был приятным на ощупь. На съемной квартире Крисп быстро привык разгуливать по гостиной босиком. Квартиру они сняли вдвоем с Эрлией. Квартира есть, Эрлии больше нет. А гематры прекрасно осведомлены, где унтер-центурион Вибий остановился и чем занимается. Можно перебираться в имперское представительство – гостевых апартаментов там хватает.
Я остался, подумал Крисп. Почему?
Он и сам не знал.
Мысль, прерванная ударом снежка, мерзавка такая, сбежала с концами. Крисп вернулся к столу, навис над голосферой с застывшим «стоп-кадром». Отхлебнул холодного чаю из граненого стакана в серебряном подстаканнике – чудесное приспособление встречалось только здесь, на Сечене. Нет, мысль не возвращалась. Тогда Крисп рискнул восстановить цепочку рассуждений в надежде, что та приведет его к беглянке.
Итак, факты.
Коллант совершил новый рейс. На планете коллантарии отсутствовали тридцать четыре минуты – на семь минут дольше, чем во время предыдущего полета. Точка старта – прежняя, точка приземления – полтора километра на северо-запад. Судя по угрюмым лицам коллантариев, попавших в поле зрения камеры, вторая попытка закончилась не лучше первой. И еще – «Хиззац». Единственное слово, какое Крисп сумел разобрать. Планета, куда коллант, изначально стартовав с Террафимы, доставил объект «Маэстро».
Далее, Яффе и участники колланта минимум дважды встречались с профессором Штильнером, доктором теоретической космобестиологии и автором теории энерговолновых взаимодействий в колланте. Возможно, поэтому коллант до сих пор торчит на Сечене: здесь обретается научное светило, в чьих консультациях нуждается мар Яффе. Вытащить строптивого профессора на Таммуз или Элул – та еще задачка! С досье на профессора Крисп успел ознакомиться, а значит, имел представление о золотом характере светила.
И наконец, час назад у Криспа состоялась беседа с аламом Яффе.
– …услуга за услугу. Мы пошли вам навстречу, вернув Пробуса и его астланина. Теперь мы ожидаем от вас того же. У нас есть ряд вопросов к Диего Пералю в связи с известными вам обстоятельствами. Разумеется, под гарантии неприкосновенности. Если нужно, письменные. Господину Пералю не причинят вреда: ни ментального, ни физического…
Он не ожидал, что это будет так трудно: назвать объект по имени. Сохранять вежливость. Гарантировать безопасность человеку, чью голову Крисп с наслаждением продырявил бы выстрелом из лучевика. Лучше – из антикварного револьвера со свинцовыми пулями, чтоб мозги по стенкам… Великий Космос! Он справился. Назвал по имени, с приятной улыбкой. Дай Яффе согласие, и СБ Помпилии выполнила бы свои обязательства. Объект «Маэстро» никто не тронул бы и пальцем. Вероятно, объект мог бы умереть впоследствии от случайного пищевого отравления – скажем, через месяц или два. Или остаться в живых. Или… Пожертвуй мар Яффе объектом, и Крисп получил бы ответ на кое-какие вопросы сразу, не перекинувшись с «Маэстро» даже словом.
– Диего Пераль не является моим подчиненным. Обратитесь к нему лично. Если он решит встретиться с вами и дать показания…
Ловко, оценил Крисп. Гематр, как говорят мелкие уголовники, «соскочил с базара», не сказал ни «да», ни «нет». Дожать ситуацию? Связаться с объектом, сослаться на Яффе, предложить встречу? Скорее всего, объект откажется. Впрочем, из самого краткого разговора можно извлечь информацию: формулировка отказа, интонации, мимика. Складывать зернышки в закрома – хлеб с маслом аналитика. Крисп представил встречу с объектом и понял, что не сумеет себя заставить. Эту квартиру они сняли вдвоем с Эрлией. Квартира есть, Эрлии нет. Да, Яффе все объяснил: объект – коллантарий, особые ментальные свойства, объект защищался…
Нет, оскалился Крисп. Это выше моих сил.
– Вы могли бы на него повлиять. Мы же убедили Пробуса вернуться в коллант!
– Позвольте усомниться. Диего Пераль – не из тех людей, на кого легко повлиять. Но я готов передать ему, что вы желаете встретиться с ним для беседы.
– В таком случае – не стоит.
– Как скажете.
Яффе отключился, а Криспу потребовалось добрых пять минут, чтобы унять дрожь в руках, и еще десять – чтобы вернуть себе способность трезво мыслить.
Формально гематр ушел от ответа, но это уже не имело значения. Паззл сложился: привлечение профессора Штильнера, завуалированный отказ выдать объект «Маэстро», повторный выход колланта на орбиту Сеченя… Мар Яффе, считай, открытым текстом заявил: я провожу важные эксперименты, и объект в них – ключевая фигура. Как минимум, существенная. Значит, кровь из носу надо выяснить цель этих экспериментов. Цель, суть, методику. Жаль, нельзя похитить объект и вытрясти из него всю информационную требуху под психотропами. Еще лучше, при помощи телепата. Всегда найдется небрезгливый телепат без лишних моральных принципов. Такие ценят высокие гонорары и будут рады оказать услугу Великой Помпилии…
А потом – расстрелять!
…меня заклинило, признал Крисп. Как у Эрлии, объект превращается для меня в ходячую фобию, в идею-фикс. А он ведь в колланте не один. И вообще, если наблюдение за коллантариями на Сечене не дает ощутимых результатов – есть и другой путь. Большое тело! Вот же ты, вертихвостка-мысль, которую спугнул гадский снежок!
Большое, дери его под хвост, тело!
Даже не пытаясь унять возбуждение, Крисп опять забегал по гостиной. Он бормотал невнятицу, резко останавливался, взмахивая руками, словно крыльями – и вновь топтал ковер босыми пятками: птиц, цветы, узоры. Казалось, он – зверь на манеже, и укротитель подгоняет его хлыстом. Объявись кто сейчас в квартире, принял бы молодого человека за безумца. Ну конечно же, большое тело! Сечень – захолустье, дичь, глушь, но корабли сюда ходят регулярно. Значит, на орбите есть спутники, станции слежения, навигационные посты… А они работают не только в оптическом, но и в волновом диапазоне. Они должны были засечь коллант! Дайте, дайте нам эти данные: траектория, скорость, максимальное удаление, спектральные характеристики…
Все, что есть!
Упав в кресло, он в два касания вызвал диспетчера представительства Великой Помпилии – номер Крисп загодя вбил в «горячий список». Напоминать о себе, к счастью, не пришлось: настырный унтер-центурион успел примелькаться, и диспетчер сразу его узнал.
– Отправьте запрос в службу орбитального слежения Сеченя. Требуются данные наблюдений околопланетного пространства во всех волновых диапазонах за истекшие трое суток… Да, все! Зачем? Придумайте что-нибудь! Собираем материал для научной работы, нужна статистика… Какой работы? Да какой угодно! Это открытые данные, пусть делятся! Вот: «Динамика восстановления метрических характеристик континуума после РПТ-маневров внутри звездных систем»! Записали? Действуйте! Как получите данные, быстро пересылайте мне.
Ухмыляясь, Крисп откинулся на спинку кресла. С названием-то лихо получилось! А главное, задница чует: мы на верном пути. Данные, даннюлечки, даннюшечки…
Оглушительная трель дверного звонка ударила по нервам.
– Кого там черти несут?!
Черти принесли востроносого усача в форме: синие стеганые штаны и куртка, ремень с бляхой, меховая шапка с кокардой. На боку – сумка из скрипучей кожи, в руках – пакет со знакомой пломбировкой. Усач нервничал: его плотно зажали «в клещи» Веник со Шваброй. Сладкая парочка снимала квартиру на первом этаже, аккурат под апартаментами Криспа. Как они успели засечь и перехватить безобидного почтальона, оставалось загадкой.
Оперативники, с завистью подумал Крисп. Стоять босиком на пороге квартиры было зябко. Крисп переминался с ноги на ногу, в отличие от Швабры с Веником, обутых в ботинки на толстой подошве, и это служило еще одним поводом для зависти.
Физиономии скорохватов, и раньше не блиставшие особым оптимизмом, сейчас приняли и вовсе похоронное выражение. Оба красноречиво косились на пакет в трясущихся руках почтальона. Неужто ознакомились? Что там, внутри? Приказ на разжалование в рядовые? Бомба? Расстрельный приговор с посмертным поражением в правах?
– Прощения просим, – пискнул усач. С ловкостью профессионального шулера он выхватил из-под пакета бумажный бланк. – Не вы ли господин Вибий будете?
– Был, есть и буду.
– Душевно рад, – усач откашлялся, тщетно пытаясь придать себе хоть толику солидности. – Вам бандероль. Извольте расписаться.
О документах, удостоверяющих личность, почтальон даже не заикнулся. Крисп расписался в ведомости антикварной шариковой ручкой и тут же, прямо в дверях, вскрыл пакет. Секретные документы так не пересылают, значит – можно. Почтальон предпринял робкую попытку ретироваться, но Веник со Шваброй подавили мятеж в зародыше. Молодцы, оценил Крисп. Пусть ждет, кот усатый. Кто дурные вести принес? Кому, если что, голову рубить, как предки завещали?
В конверте обнаружился гербовый бланк. Стандартный микрочип был вшит в правый верхний угол.
«…присвоить… Криспу Сабину Вибию… внеочередное воинское звание обер-центуриона…» Подпись, голографическая печать. Из конверта в подставленную ладонь Криспа выпали новенькие петлицы с троицей орлов на каждой. Он поднял взгляд и едва ли не впервые увидел улыбки на лицах Веника и Швабры. Знали, сволочи! А стояли, как на поминках…
– Разыграли, гады!
Швабра подмигнула, Веник хмыкнул.
– Держи, любезный, – Крисп пошарил в карманах. – Заслужил.
– Благодарствую, барин! – почтальон чуть не плакал, глядя на золотой сеченский пятирублевик. Похоже, усач уже себя похоронил и теперь воскрес для запоя. – По гроб жизни!.. свечку поставлю, и детям закажу молиться, и внукам…
Топот бедняги затих этажом ниже. Хлопнула дверь подъезда.
– Я проставляюсь! В семь, «У деда Панаса».
– Так точно, ваше высокоблагородие! – гаркнули оперативники.
Вернувшись в гостиную, Крисп перечитал приказ. Надо же, обера дали. Круто! Полюбовался на петлицы: жаль, формы нету, нацепить не на что. Привыкай к новому званию, твое высокоблагородие! Что-то смутно мелькнуло в памяти, и на сей раз Крисп успел схватить юркое воспоминание за скользкий хвост. Половой. В трактире. Позавчера. Величал «вашим благородием», а под конец… Ваше высокоблагородие! Крисп взглянул на дату, стоявшую в приказе. Ну не мог, не мог половой этого знать! Хотел угодить клиенту, вот и повысил в звании…
Фаг!
С этой работой параноиком станешь, подумал обер-центурион Вибий.
III
– Ну чего, чего вам не хватило?!
Всю дорогу Пробус молчал, как рыба. По колено проваливаясь в снег, коллантарии угрюмо брели по целине, выбрались на укатанный тракт, вернулись во двор усадьбы под причитания сердобольного Прохора – молчал Пробус, ни слова, ни полслова….
Прорвало его в столовой:
– Золотце! Что же вы творите?! Я, понимаешь, соловьем разливаюсь, под ноги ковриком стелюсь… Дамочку вашу убалтываю, вам, можно сказать, все на блюдечке – а вы?! Кто ее, в конце концов, должен спасать?!
– Ему сабля дороже бабы! – буркнул из угла рыжий.
– Точно!
– Таскает туда-сюда, как так и надо…
– Долго мы будем мотаться дерьмом в проруби?!
– По твоей милости, между прочим!
– Эй, ты вообще слышишь, что тебе говорят? Язык проглотил?!
Что-то произошло с Диего Пералем. С Диего, с усадьбой, со всем миром. Вселенная потемнела, словно все звезды, какие есть на кругах Господних, погасли в одночасье. Остался тонкий луч, идущий невесть откуда. Тонкий луч, и круг света во тьме, и маэстро в круге. Отец, подумал Диего. Он не знал, к кому обращается: к отцу земному или небесному.
Отец, твоя работа?
Диего (в круге света): И я это слушаю? И мой желчный пузырь не лопнул от ярости? Дома за такое обращение в лицо наглецу летела перчатка. В армии нож вонзался под ребра, без лишних формальностей. На рынке кулак выбивал хаму все зубы. А я молчу? Глотаю оскорбления?! Да, молчу и глотаю. Я заслуживаю неизмеримо большей кары, чем эти, в сущности, справедливые упреки. Я нелеп и смешон – шут, паяц, жалкий актеришка…
Тьма взрывается оглушительным хором:
– Да ты ее хоть чуточку любишь, а?
– Полегче, брат! Не любил бы, послал бы нас в черную дыру…
– Он бы послал! А мы бы пошли?!
– Ему наши проблемы по барабану…
– Значит, мало любит!
– Меньше, чем саблю!
– Ты о чем с ней говорил? Ты хрень какую-то нес!
– Ты ее в малое тело тащить должен! А ты что?!
– Навешал лапши на уши: бунгало, охранник, диплом…
– Я все слышал!
– Вы специально говорили о плотском? Обыденном?
– А ты его не выгораживай!
– О том, что интересует человека в малом теле? Хотели настроить ее на переход, да?
Диего (в круге света): Нет. Ни о чем таком я не думал.
– Настраивал он! Настройщик хренов…
Скрип двери.
В зыбком мерцании на краю Вселенной появляется профессор Штильнер. Снежинки тают в бороде и шевелюре профессора, превращая опоздавшего гостя в сеченского духа зимы – Морозного Деда.
Штильнер (машет руками): Продолжайте, продолжайте! Не обращайте на меня внимания!
Он не хочет мешать разбору полетов. Пытаясь стать незаметным, устраивается в кресле с львиными лапами. Кресло скрипит громче, чем дверь, жалуется на насилие. Профессор сопит, шмыгает носом; вспомнив, что надо бы снять шубу, выбирается из львиных объятий. Быть незаметным у него получается хуже, чем у слона в посудной лавке.
Сжалившись над профессором, мерцание гаснет. С ним исчезают и все звуки, производимые Штильнером.
Диего (в круге света): Вот так и я. Стараюсь, а толку – с гулькин хрен. Стать с Карни единым целым? Как?! Суфлер, подскажи! Как с рапирой? Когда мы на Хиззац высаживались, я о рапире даже не думал. Я знал, что она потеряна для меня, потеряна навсегда…
– Все вы, мужики, одинаковые! Козлы похотливые!
– А как до дела – только блеять и могут!
– Вы не правы.
– Это я не права?
– Это мы не правы?!
– Сеньор Пераль спас мне жизнь.
– Ну и что?
– Он не ожидал никакой выгоды.
– Так ты мужик! Да еще и гематр! Чего ж тебя не спасти-то?!
– Значит, можешь, брат?! Вперед!
– Тащи ее!
– Кончай эту пургу грузить: бунгало-шмунгало…
– Про любовь давай!
– Огонь. У нас на Тире говорят: любовь сродни внутреннему огню. Когда двое любят, их пламя становится единым. Это, конечно, метафора, ей аккумулятор не зарядить…
– Точняк, брат! Никакая не метафора! Вот у меня, помню, любовь была…
Диего (в круге света): Я встаю перед Карни на одно колено. У отца есть фарс «Ученица шута», там похожая сцена. Встаю на колено, объясняюсь в любви. Вокруг – коллантарии. Смотрят, слушают. Дают советы, подбрасывают реплики. Прерывают ценными указаниями. Люби крепче! Ярче! Звонче! Веселее, болван! Я люблю крепче, звонче и веселее. Я изъясняюсь белым стихом. В рифму, придурок! Я изъясняюсь в рифму. Строку короче! Я укорачиваю строй. Руку сюда, ногу туда! Боже мой, я на все согласен, если это поможет. Воскрешение? Меня забросают гнилыми помидорами…
Пробус: Вы уж постарайтесь, герой вы наш! Вы воевали?
Диего (в круге света): Воевал.
Пробус: Друзей спасать доводилось? Сослуживцев?
Диего (в круге света): Да.
Пробус: Вот! И мар нашего Фриша спасли, за что вам большое человеческое спасибо! Жизнью, понимаешь, рисковали! А тут и рисковать ничем не надо! Спасайте нашу деточку в полное свое удовольствие! С небес на землю! Соберитесь, настройтесь, вцепитесь в нее… Жаль, вы не помпилианец! Взяли бы ее в корсет, она бы за вами, как миленькая, побежала…
Света становится меньше. Его хватает только на лицо маэстро.
Диего: Корсет? Я не модистка. Я мало что смыслю в корсетах. Но я действительно ничем не рискую. Мне в колланте ничто не угрожает. Ни мне, ни Карни. По-настоящему я был счастлив всего один раз, когда с рапирой в руках стоял между Карни и стаей звездных бесов. Я делал то, что умею. А сейчас? Я выхожу в космос, как на задний двор усадьбы, и что? Вот она, Карни, рядом. Сердится, смеется, строит планы на будущее. Изумляется, наивно верит всему, что ей рассказывают. Она – живая. Мы вместе. Все хорошо. От чего ее спасать? Откуда вызволять? Видит Бог, ничего в этой жизни я не желаю так страстно, как воскресить Энкарну де Кастельбро! Здесь и сейчас, в бренной земной оболочке, я готов пожертвовать спасением собственной бессмертной души ради спасения тела Карни. Но под шелухой меня накрывает дьявольское наваждение: Карни жива. Значит, все хорошо.
Чей-то голос (в нем можно узнать голос Луиса Пераля, а может быть, самого Диего спустя много лет): Ты стараешься?
Диего: Я стараюсь.
Голос: Ты честен в своих попытках?
Диего: Я честен. Но фальшь…
Голос: Какая фальшь?
Диего: Я все понимаю умом. Но ума недостаточно! Ощущение благополучия, чувство, что Карни со мной, что кошмар закончился… Я не могу! Мне не превратить желание в действие! Я не обитатель бездн, у которых действие и желание – суть одно! О, если бы нам грозила опасность! Уводить Карни от погони, защищать, спасаться бегством, искать убежища на планете, в малых телах… Господи, пошли нам врага! Врага, от которого будет одно спасение – бегство на планету! Смилуйся, Господи…
Голос: Умей коллантарии читать чужие мысли, ты бы обрел врагов немедленно. И в куда большем количестве, чем надеялся.
Свет гаснет.
IV
– Как мы уже сообщали, вчера войска генерала Лефевра с четвертой попытки взяли штурмом монастырь Сан-Хозе и захватили мост через реку Эрраби, завершив таким образом блокаду Бравильянки…
Жирный черный дым. Он лениво ползет над развалинами монастыря. Изуродованная ядрами башня бессильно щерится старческим оскалом, лишившись половины зубцов. Из пролома в стене свисает мертвец в грубой монашеской рясе. Левая рука оторвана по локоть. Камера дает приближение, чтобы зрители могли полюбоваться кровавыми лохмотьями плоти и белыми осколками кости.
Пальцы уцелевшей руки – синие пальцы с черными ногтями – закоченели на рукояти сабли. Мертвец так вцепился в ржавый обломок, словно от этого зависит его приговор на Страшном суде.
…Равнодушные шестерни перемалывают в кровавую кашу руки юного дона Фернана. Проходит год – и новые, подаренные Ойкуменой пальцы наследника рода Кастельбро сжимаются на рукояти шпаги…
«Где ты сейчас, молодой маркиз де Кастельбро? Сколько лёту с Сеченя до Террафимы? Ты уже в Эскалоне? Сумел добраться до Бравильянки? Нет? Проклятье, я должен быть рядом с тобой! Должен, но не могу. Святой Выбор, сожри тебя сатана! Выбор из двух зол, собор в Эскалоне, на площади Превознесения – я бывал там. Приходил, стоял, молчал. Никогда ни о чем не просил. Знал: что ни выбери – горько пожалеешь. Ты сам нашел меня, Святой Выбор: здесь, с изнанки черных небес Ойкумены. Я выбрал позор и жизнь. Нет, не свою! Своей жизнью я бы пожертвовал с радостью. И что же? Я выбрал, и бьюсь в каменную невероятность воскрешения, как в крепостную стену…»
Звенит гитара Шуко Кальдараса, доктора изящных искусств:
…у мужчины
в душе смятенье,
Путь мужчины –
враги и войны,
Где, скажите,
найти ему покой?
Ах, где найти покой?!
– …Развивая успех, войска генерала Лефевра перешли реку по захваченному ими мосту. Сейчас бой разворачивается в предместьях Бравильянки. Вы можете видеть, как идут в атаку «кровавые уланы», получившие свое прозвище не только за цвет мундиров…
Палят пушки с вершины холма за рекой. Рыжие вспышки выстрелов на миг разрывают плотную завесу порохового дыма, и та смыкается вновь. Картечь выкашивает виноградники вместе с прячущимися в них партизанами-герильяс. Горят оливковые рощи и фруктовые сады. Багровая лава уланов затапливает долину, приближается к неровной линии кустов и деревьев.
Сто шагов… пятьдесят… тридцать…
Залп! Скрывавшиеся в высокой траве стрелки встают на колено, разряжают мушкеты в имперских кавалеристов. С тридцати шагов промах исключен. Тяжелые пули буквально сносят авангард. Всадники вылетают из седел, лошади бьются в агонии. Топча раненых, мертвых и умирающих, вперед несутся те, кого авангард уберег, закрыл от пуль своими телами.
Залп! Вторая цепь стрелков ждала до последнего. Они палят с пятнадцати шагов. Атака увязает в мешанине ужаса: крик, хрип, истошное ржание, конвульсии содрогающихся на земле тел, конских и человеческих. Уцелевшие поворачивают назад, отступают, бегут. Редкие выстрелы вдогонку тонут в победных криках ликующих бравильянцев…
Дьявол пляшет на костях. Стучит кастаньетами:
…путь мужчины –
огни да битвы,
Цель мужчины –
уйти достойным,
Где, скажите,
найти ему покой?
Ах, где найти покой?
Вирт – дьявольский искус! Гореть в геенне тому, кто его придумал. И Диего Пералю, рыбке, клюнувшей на этот соблазнительный крючок – вместе с изобретателем. Шлюха-Ойкумена подобрала-таки ключик к маэстро, доселе равнодушному к ее бесчисленным соблазнам. Запись от дона Фернана, переданная Джессикой, сыграла роль другого крючка – спускового. Очень быстро маэстро выяснил: посредством уникома можно не только удаленно общаться и обмениваться сообщениями. Коммуникатор недаром назывался универсальным. Но из всего широчайшего спектра возможностей серебристой коробочки Диего Пераля сейчас интересовала лишь одна: прямой выход в вирт.
Это оказалось проще простого. Куда труднее было отыскать в безбрежном океане информации новости с Террафимы. Ойкумена жила своей жизнью, мало интересуясь локальной войной в диком варварском захолустье. Поиск по ключевым запросам выдал скудный улов. Однако Диего с маниакальным упорством, достойным лучшего применения, продолжил раскопки – ищущий да обрящет! Тематическая передача «Вихрь времен» все последние репортажи посвящала событиям в Эскалоне. От «Вихря времен» не отставал «Военкор». Плюс ежедневные сводки информагентства Лиги на Террафиме. Плюс пара «реконструкторских» ресурсов…
Все эти «плюсы», вопреки правилам арифметики, дали один большой жирный «минус»: Диего потерял сон. Вот и сейчас: два часа ночи, а маэстро намертво прилип к голосфере уникома.
– Несмотря на заявление генерала Лефевра о блокаде Бравильянки, имперским войскам не удалось полностью отрезать город от соседней провинции, также охваченной восстанием. Хотя все основные дороги, ведущие в город, перекрыты, с севера, через плоскогорье Монте-Кониферо, по контрабандным тропам в Бравильянку продолжают поставлять оружие, боеприпасы, продовольствие. Час назад наши камеры засекли вооруженный отряд численностью около пятидесяти человек, направляющийся на помощь защитникам города…
Ветер раскачивает верхушки корабельных сосен, превращая плоскогорье Монте-Кониферо в штормовое море. Под деревьями – мешанина теней и солнечных бликов. Камера ныряет ниже, скользит меж смолистых красновато-рыжих стволов. По тропе едет вереница всадников. Буйволиная кожа нагрудников, тусклый блеск запыленных кирас. Солнце вспыхивает на острие воздетой к небу пики, слепит глаза. Кто ты, богато одетый идальго на кауром жеребце? Не разглядеть лица под шляпой…
Дон Фернан?!
– …как сообщил наш специальный корреспондент, отряд, разминувшись с заслонами противника, благополучно добрался до Бравильянки и вошел в город со стороны предместья Лабарра…
«Искус превратился в запой. Как пьяница не в силах оторваться от вожделенной бутылки, так и я не могу заставить себя остановиться, выключить дьявольское устройство и завалиться спать. Завтра будет похмелье: красные от недосыпа глаза, гул в голове, вялость во всем теле…»
Насмерть всадник
коня загонит,
Сеньорита
подметки стопчет,
Не сойтись им
на этом свете,
Не сойтись им
за краем гроба…
– Появление роя – хороший знак! – завил сегодня, вернее, уже вчера профессор Штильнер, когда коллантарии выдохлись и угомонились. – Это подтверждает мою основную гипотезу. Рой понял, что мы, белковые тугодумы, наконец пошли на контакт. Наши цели совпадают: воплощение общей части колланта в малом теле. Отлично, работаем! И рой, и мы движемся на ощупь. Но главное, что мы движемся навстречу друг другу!
Общая часть колланта, подумал Диего. Он старается подбирать слова, этот профессор. Они все стараются. Вчера, споря с Пробусом, рыжий сказал: «Волновой клон, воспроизведенный флуктуацией!» И прикусил язык, едва увидел, что я стою слишком близко, что я слышу их разговор. Они в курсе, что я варвар. Мало того, я – религиозный варвар. Они боятся, что я начну задумываться: Карни, не Карни, не вполне Карни, совсем не Карни, не моя Карни… Боже, они смешны в своих тревогах, а я даже не имею права их успокоить. Как им не объяснить мне, что такое волновой клон, так и мне не объяснить им, что для религиозного варвара Карни останется прежней под любым именем, какое даст ей наука Ойкумены.
– Сеньор Пераль, для успешного… э-э-э… воскрешения доньи Энкарны нам необходим более тесный энергоинформационный контакт с базовым роем…
– Зачем вы это ему говорите? – прервал профессора Гиль Фриш.
– Зачем?! – изумился Штильнер. – Пытаюсь объяснить, что происходит. Ободрить, в конце концов! Рано или поздно…
– Вряд ли сеньор Пераль многое понял из ваших высокоученых объяснений. А даже если бы и понял – как это ему поможет? Ваши выкладки бессильны, профессор. Успех нашего дела лежит в области чувств и переживаний, и в этом деле вы сеньору Пералю не помощник. Никто не помощник.
– А мы? Мы все?!
– Мы в лучшем случае попутчики. Сожалею, но это так.
У Штильнера отвисла челюсть. Гематр, отвергающий логические выкладки? Гематр, апеллирующий к чувствам! Это ли не чудо из чудес?! К чести профессора, он быстро вышел из ступора:
– Вы правы, мар Фриш. Признаю. Вы правы, а вот я, похоже, ошибся кое в чем. Не стоило обманывать донью Энкарну и выдавать Сечень за Хиззац. Вам нужно лететь на настоящий Хиззац, по возможности повторив ваш маршрут с Террафимы. Если не весь, то хотя бы бо́льшую его часть.
– Очередной бзик? – буркнул рыжий. – Девушка нам и так поверила.
– Вам нужно объяснение? Извольте! Если воспроизвести маршрут и обстоятельства вашего первого рейса с максимально возможной точностью, это вызовет у сеньора Пераля соответствующие психоэмоциональные переживания, способствуя…
– Хватит, профессор! – взмолился Пробус. Координатор поднял над головой руки, словно сдавался в плен. – Вы нас уморите! На Хиззац, значит, на Хиззац. Не все ли равно, куда? В нашем положении хватаются за соломинку…
Ночь упала,
текут чернила,
Встало утро,
бела бумага,
День мелькает
пером гусиным,
Пишет время,
Господь читает…
«Соломинка. Пробус был прав. Как и все, я хватаюсь за соломинку – и боюсь, что она из тех соломинок, которые ломают хребет верблюду. Это все равно что оттаскивать себя за шиворот во время решающего выпада. Решимость и сомнения – два бешеных коня рвут меня на части. У этих коней есть другие имена: воскрешение и предательство. Если воскрешение сорвется, предательство лишится последнего оправдания. Есть ли вообще оправдания у предательства? Кто возьмется служить ему адвокатом?! Самоубийство – смертный грех. Да, я помню. Помню, черт дери! Эскалона – я хочу быть там, я не могу быть там, я не имею права хотеть быть там. Карни – я хочу, чтобы ты воскресла, я знаю, что мертвые не воскресают, я не имею права так думать. Господи, я схожу с ума! Два коня; два часа ночи, пять минут третьего. Спать! Бегом!»
…Стоп. А это что?
Проклиная свое безволие, задыхаясь от презрения к некоему сеньору Пералю, ничтожеству и тряпке, Диего ткнул пальцем в заголовок репортажа.
– …в столице жестоко подавлен голодный бунт горожан. Более трехсот мятежников прилюдно казнены. Глава миссии Гуманитарного Комитета Лиги на Террафиме обратился лично к императору Бонаквисте. В результате переговоров было достигнуто соглашение, и с завтрашнего дня Гуманитарный Комитет начнет целевые поставки продовольствия в голодающую Эскалону. Это должно снизить напряженность ситуации и предотвратить дальнейшее кровопролитие в городе…
Белый рыцарь –
перо голубки,
Черный ангел –
смола геенны,
Пляшут тени,
безмолвен танец,
Черен контур,
бела известка…
V
На мангале ночью жарили мясо.
Угли и зола в чугунном коробе лежали горкой. Их слегка, на два пальца, притрусило снежком. Утро выдалось солнечным, снег под лучами стрелял острыми, кусачими искрами. Казалось, в мангале до сих пор тлеет огонь. На бортике стояла забытая, недопитая на треть бутылка пива.
– Вы знаете, что ваша дочь улетела с Сеченя? – спросил мар Яффе.
– Да, – кивнул профессор Штильнер.
Подняв с земли ветку с обломанным наискось концом, он поворошил угли. Летом, в сухую погоду, зола поднялась бы облаком, заставив профессора кашлять и тереть глаза. Сейчас же ветка лишь чертила в остывшем пепле странные, лишенные смысла иероглифы. Прах, подумал Штильнер. И еще: прах к праху. И еще: почему же я хочу поднять прах из могилы, возродить вчерашний огонь?
С утра профессора мучила мигрень. Это значило, помимо давящей боли в затылке, мизантропию, философичность и полную антинаучность размышлений.
– И знаете, куда? – настаивал Яффе.
– На Террафиму. Давид связался со мной по коммуникатору.
– Вас, как отца, это не смущает?
– Что именно?
– Допустим, непоследовательность поведения. Ваша дочь только что прилетела на Сечень, желая защитить сеньора Пераля от рабства. И вот, она уже летит на Террафиму, вслед за господином Пшедерецким. Вы бы могли побеседовать с ней, повлиять…
Многоточие, обозначенное Яффе, было очень профессиональным. В ответ профессор поморщился. Он знал, что Яффе все поймет правильно: собеседник морщится от головной боли, а не от раздражения. Ну, чуть-чуть от раздражения. Самую малость. Яффе это тоже поймет и даже рассчитает процент.
– На что повлиять?
Яффе молчал. Он сказал все, что хотел.
– Зачем? – изменил вопрос Штильнер. – Вам нужно, чтобы Джессика осталась на Сечене? Рядом с Пералем? Как защитница от рабовладельцев? Или… О Господи! Вы что, до сих пор лелеете планы их брака?
Разговор не клеился. Гематр стоял у голой по зиме ивы, сунув руки в карманы длиннополого пальто. Воротник поднят, легкий намек на сутулость, неизменность позы – статуя, монумент Неизвестному шпиону, и даже губы шевелятся не по-людски. Я устал, вздохнул профессор. Я ничего не делаю, и я чертовски устал. Утомился от безделья – они стараются, воскрешают, из кожи вон лезут, а что есть у меня? Только советы, и те дурацкие.
– Нет, – ответил Яффе. – Сейчас уже нет.
– Почему? Что нарушило ваши матримониальные мечты?
– Выпейте, профессор, – Яффе вынул правую руку из кармана. На ладони гематра лежала белая капсула с синей полоской. – Не бойтесь, это простое болеутоляющее.
– Простое?
– Его нет в аптеках. Но оно действительно простое. Воды?
Из второго кармана Яффе достал фляжку. Штильнер не сомневался, что во фляжке вода, чистая вода. Предусмотрительность гематра была сродни божественному промыслу.
– Спасибо, я так.
Капсула проскочила легко, как по маслу. Профессор не ждал чуда, во всяком случае, в первые секунды, и изумился, почувствовав, что боль отступает, гаснет, улетучивается.
– Вы волшебник.
– Нет, я всего лишь хорошо считаю. Присутствие вашей дочери осложняло задачу сеньора Пераля. Ему необходимо сосредоточиться на одной женщине. С этой точки зрения, отлет Джессики с Сеченя – благо. Вариант брака мы рассмотрим позже, в зависимости от удачи или провала экспериментов с воскрешением. Надеюсь, вы не сочтете цинизмом мой подход к делу?
Фляжка вернулась в карман, Яффе застыл в прежней позе, глядя на лед, подтаявший у берега.
– Еще не знаю, – Штильнер пожал плечами. – Что дальше?
– Дело не в сеньоре Перале, и даже не в Джессике Штильнер. Дело в вас, профессор.
– Во мне?
– Вы беспокоитесь о своей дочери?
– Разумеется!
– И вы не остановили ее? В Эскалоне – война. Не знаю, что там понадобилось господину Пшедерецкому, но война есть война. Подобный экстрим-туризм чреват последствиями. Я хочу, чтобы вы, как и сеньор Пераль, целиком сосредоточились на эксперименте.
– Я сосредоточен.
– Вы переживаете за дочь. Это отвлекает.
– Что вы предлагаете?
– Хотите, я ее верну? У меня есть такие возможности. На Китту, Хиззац, куда скажете. На Сечень не надо: здесь Пераль, ему это помешает. Все будет выглядеть, как цепь случайностей. У Джессики не останется выбора.
– Вы любите своих детей? – вдруг спросил Штильнер. – Вы, гематры?
Яффе долго молчал. Статуя статуей, но кажется, вопрос профессора зацепил в аламе некую больную струну, ударил под дых. Впрочем, пауза могла быть и результатом сложного расчета.
– Не ваше дело, – наконец ответил алам. – Не ваше с вероятностью девяносто два процента ровно. Но я отвечу: да, любим. Вы имели возможность убедиться в этом лично.
– Нет, не имел. Эмилия умерла родами.
– Мои соболезнования. Я не хотел задеть вас.
– Я тоже. Итак, мы оба любим своих детей: как умеем. Не знаю, что включает в себя ваша любовь… Но я никогда не соглашусь управлять Джессикой, словно марионеткой. Когда они с Давидом получали паспорта, я был уверен, что мои дети возьмут фамилию матери. Верней, деда. Шармаль – это пропуск в высшие сферы. Не фамилия – платиновая безлимитная кредитка. И что? Они записались Штильнерами. Не останется выбора, да? Извините, я отказываюсь от вашего предложения. Давайте сменим тему, а?
Яффе шагнул ближе:
– Эффект взаимообмена у коллантариев, – произнес он тем же тоном, каким предлагал вернуть Джессику. – Наблюдались ли такие эффекты в обычных коллантах? Или только в пассажирских? Или это – уникальный случай, как и все, что связано с коллантом Пробуса, и причиной всему – воздействие флуктуации?
Штильнер в упор смотрел на гематра. Сейчас профессор был очень похож на самого Яффе, когда аламу задали вопрос про любовь и детей.
– Вы, профессор, при участии флуктуации добились того, что у ваших детей смешались генетические расовые свойства обоих родителей. Теперь представим себе включение флуктуации в коллант, как полноценного коллантария. Какие эффекты возможны при таком раскладе? У вас есть гипотезы? Предположения?
Сломав ветку пополам, профессор бросил обломки в мангал.
– Нет, – вздохнул он. – Лучше вернемся к теме отцов и детей. Тем более, что мы от нее и не уходили. Я добился, свойства родителей смешались… Вы читали «Руководство к сочинению комедий» Пераля-старшего? Я прочел, этой ночью. Известно ли вам, что комедия должна преследовать следующие цели: подражать поступкам людей, рисовать нравы общества и нравиться зрителю. Последнее особенно важно! Комедия обязана пробуждать воображение зрителя остроумными выходками, а также возбуждать его волнение изображением страстей.
– Обязана, – повторил Яффе. – Должна. Такой деловой подход к искусству обязательно даст результаты. Теперь я не удивляюсь популярности Луиса Пераля. Хотелось бы, чтобы и сын драматурга взял на вооружение эти два слова: должен и обязан. Тогда мы гораздо быстрее добьемся положительного результата.
Штильнер улыбнулся:
– Вряд ли. Весь трактат Луиса Пераля посвящен правилам. Это разумные, четко выстроенные, обоснованные правила. В особенности мне понравился призыв смешивать в одной пьесе трагическое и комическое, а также концепция мнимо счастливых финалов. Представляете? Мнимо счастливых! Но в финале «Руководства…», словно в насмешку над добросовестным учеником, Пераль-старший пишет следующее…
И профессор озвучил цитату под аккомпанемент вороньего грая:
– А я себя на всю страну ославил тем, что писал комедии без правил!
– Билеты, – ответил мар Яффе. В беседе с профессором гематр усматривал какую-то особую, сложноорганизованную логику, малодоступную прочим людям. Впрочем, судя по предыдущим репликам, Штильнер не уступал ему в нарочитой алогичности разговора. – Билеты на Хиззац для вас и для меня. Я уже заказал их. Отель тоже забронирован, не беспокойтесь. Мы, конечно, могли бы воспользоваться услугами пассажирского колланта, но я решил отказаться от этого варианта.
– Шутите?
– Ничуть. Я рассматривал вариант своего присутствия в колланте Пробуса, как наблюдателя и аналитика, и вашего, как консультанта. Если угодно, играющего тренера. И вместе, и порознь, самым тщательным образом.
– И что?
– Я пришел к выводу, что это нецелесообразно.
Задрав голову, профессор Штильнер уставился в небо. Бледное, жиденькое небо накануне весны. Нецелесообразно, подумал профессор. Жаль. Я хотел просить его об этом, но теперь не стану.
– Спасибо за лекарство, – сказал он.
КОНТРАПУНКТ
из пьесы Луиса Пераля «Колесницы судьбы»
Секретарь:
(докладывает)
Три тысячи храбрейших храбрецов,
И всяк горой стоит за Федерико!
Герцог:
(озабоченно)
А что маркиз? Каков его отряд?
Секретарь:
Три тысячи подлейших подлецов,
И каждый рот уже раскрыл для крика!
Едва в мерзавца влепим мы заряд,
А шпагою добавим, вне сомнений,
Он завопит от ярких впечатлений,
Чтоб замолчать навеки…
Герцог:
Очень рад
Такому боевитому настрою.
А что же наши воины?
Секретарь:
Не скрою,
Их рты нередко изрыгают брань,
Но эта брань бесчестит вражью дрянь,
А значит, все ругательства – молитвы,
Звучащие в канун великой битвы!
Герцог:
Пожалуй, и маркизовы орлы
Для нас немало припасли хулы…
Секретарь:
(с пренебрежением)
О, их хула – весенний теплый дождь!
Ты от врага лихих проклятий ждешь,
Ты жаждешь брани искренней и длинной,
Но если враг – дикарь и сумасброд,
Он грязной чушью наполняет рот,
Как рыночный дурак – размокшей глиной,
И пусть наш враг ретив, свиреп и зол,
Он сплюнет грязь себе же на камзол!
Герцог:
Отличный образ! Вы случайно…
Секретарь:
Да!
Поклонник я сеньора Федерико,
И сам себе шепчу порою: «Ври-ка!
Изящней ври! Изысканнее ври!»
И сразу все сжимается внутри,
И я уж не чиновник, а поэт,
И я…
Герцог:
Так вы сейчас соврали?
Секретарь:
Нет!
Мой принц, пусть враг вонзит в меня ножи,
Когда я вам скажу хоть слово лжи!
Герцог:
Похвально!
Значит, воинства равны,
Коль не глядеть с моральной стороны.
Я – идеал, а враг мой – плут и враль,
Такая вот расхожая мораль
Готова, лишь заполучив реал,
Лечь под любой настырный идеал.
При равных силах будет равным спор…
А кто у нас в союзниках?
Секретарь:
Сеньор!
За нас взвод академиков горой,
С Хиззаца политический герой,
Полк репортеров, блиц-канал вестей,
Продюсер «Ойкумены новостей»,
Филологов четырнадцать колонн,
Ведущих телешоу батальон,
Еще правозащитников орда,
Не знающих пощады и стыда,
Сто либералов с десяти планет,
Шесть демонстраций плюс один пикет,
Петиция в защиту – сущий бред,
Но два мильярда «да» и сотня «нет»!
С такой армадой мы уже, вот-вот,
Дорога нас ведет…
Герцог:
(удрученно)
На эшафот!
