Глава 14
Письмо доставили на дом, и посыльный, паренек в огромной куртке, явно отцовской, большой, несмотря на то, что надета она была на два свитера, озирался вокруг с немалым любопытством.
— Отвечать будете? — поинтересовался он, вспомнив о служебном долге.
Райдо покачал головой: если и будет, то письмецо сам на станцию свезет, а то мало ли… в последнее время было тревожно. Он не мог сказать точно, что именно было источником этого беспокойства.
Ночные кошмары Ийлэ?
Или ее дневная настороженность, точно внезапное выздоровление Райдо спутало какие-то собственные ее планы.
Либо же то кажущееся спокойствие, которое царило вокруг. Об усадьбе, равно как и о хозяине ее, все словно бы забыли. Мирра и та заглядывать перестала… и это было неправильно.
— Что в городе слышно? — Райдо бросил парню монетку, которую тот поймал на лету и, довольный донельзя, сунул в карман.
— Да… все то же… лавку бакалейщика обнесли! А еще на дорогах шалят. Говорят, что к нам караван шел, так не дошел. В лесу нашли и всех мертвыми! — он говорил, радуясь, что есть кто-то, для кого нынешняя новость и вправду является новостью. — Разбойники, стал быть. И шериф выезжал на них, только никого не взяли… да у шерифа людей немного… а потом вот попритихли… дороги развезло, кому ездить?
Паренек, вспомнив о том, что не просто так он здесь, но представителем почтовой службы, конторы весьма серьезной, приосанился и заговорил неторопливо, старательно отмеряя слова.
— А еще двух девок зарезали…
Райдо насторожился.
— Кто?
— Так… клиенты… оно ж бывает-то, — паренек поправил кепку, которая тоже была велика и норовила съехать на нос. — Девки-то того… ну… из этих, которые…
Несмотря на всю наносную серьезность, он густо покраснел.
— Шериф заарестовал одного, который приезжий… он к Нельке приставал, ругался, что она его обнесла. А потом отпустил, потому как доказательствов прямых нету. Хотя все нашии говорили, что нельзя отпускать, вешать надо… но приезжий не дурак какой, быстренько слился из городу-то… только и видели. Мальшины-младшие по следу пошли, да только какие по дождю следы.
Паренек вздохнул, сожалея, что этакое злодеяние осталось безнаказанным из-за слабости шерифа. Только Райдо подозревал, что тот самый приезжий к убийству проститутки отношения не имеет. И что шериф о том знал… хорошо, хоть не повесил постороннего человека. Верно, осталась еще совесть.
— Еще что говорят?
Райдо кинул вторую монетку, и паренек задумался, пытаясь представить, какие из слухов, что гуляли по городу, будут интересны.
— Еще… град был… сильный… и буря. У трех домов крыши посрывало, а еще тополь старых рухнул и прямиком на часовню. Пробил все. Говорят, — он понизил голос и отступил, просто на всякий случай, — что это все альва…
— Крышу посрывала?
— Нет, бурю устроила… что злится… а альвы на грозу силу имеют. Вот и сколдовала, чтоб людям, значит, жизнь попортить.
— И кто говорит?
— Да… бабы… ерунда, правда? — паренек уставился светлыми глазами с такой надеждой, что Райдо четко осознал: слухи эти гуляют давно и корни пустили прочные.
Им не то, чтобы верят… нет, находятся и те, которые верят, но таких мало.
Пока.
— Ерунда, — Райдо улыбнулся широко, демонстрируя клыки. — Полная ерунда. Бабьи сказки.
— Вот! И я так говорю…
Паренек донельзя собой довольный, вскарабкался на спину пегой кобылы, весьма меланхоличного нрава. И выбравшись на большак, обернулся-таки, не удержался.
Вот только пса не было.
А дом… дом стоял себе, как и прежде. Обыкновенный… белый только… а поговаривали, что непростой дом, что в нем клад спрятан неимоверный, и что стережет его прежний хозяин.
Проклятый.
Дом-то он на человечьих костях построил…
Точно ерунда… костей Гашек ни одной не увидел, да и пес выглядел спокойным. А разве ж можно спокойным быть, когда в этаком страшном месте обретаешься? Вот то-то и оно.
Выходит, не такое место и страшное.
Жаль, альву увидать не вышло…
Конверт Райдо вскрыл в кабинете, глянул на кривоватые закорючки и придвинул зеркало поближе.
Райдо, дорогой мой друг, пишу тебе, надеясь, что ты, скотина упрямая, еще жив и бодр. Давненько я не получал от тебя весточек, и обстоятельство сие ввергает меня в пучину печали.
Впрочем, подозреваю, что ежели бы ты вдруг вознамерился вернуться к жиле первородной, меня бы о том известили. А потому полагаю, что дела твои, о коих моя драгоценная супруга велит интересоваться приличий ради, ежели не хороши, то сносны.
Мои же, коль тебе интересно хоть сколько, и вовсе замечательны, поелику я вовсе остепенился, а в самом скором времени обзаведусь и наследником.
Райдо, хрыч ты старый, я ж надеюсь, что ты почтишь меня присутствием? Или как там еще принято? Соизволишь оторвать свою великовельможную задницу да заглянуть в наши края?
Обещают, что ранней осенью родит.
И мальчишка будет по каким-то там их приметам. Мне-то все едино, что малец, что девка. Странно так. Я и папаша…
Какой из меня папаша?
Приезжай. Порадуешься за меня. Или посочувствуешь. У тебя это, помнится, здорово выходило.
А теперь, собственно, о деле, которое, выражаясь изящным языком, какового от меня супружница требует, а отказать ей не могу, поелику она от отказа в волнение приходит, что в ее положении чревато.
Никогда не спорь с беременной женщиной!
А лучше вообще держись подальше, не то все одно виноватым будешь.
О чем это я? Голова пухнет, спасу нет. О деле, стало быть… дело же такое. Дошли до меня слухи, что будто бы папаша Брана, о котором ты, старый хрыч, небось уже и запамятовать успел, возжелал премного с райгрэ примириться. И от желания этого строчит послания, одно другого длиньше, клянется в вечной любви и поклоны бьет, о прощении умоляя.
Нет, я-то те послания читать не сподобился, однако же ж большого ума не надобно, чтоб понять, чего эта скотина старая добивается. Ежели райгрэ простит и запрет свой снимет, то папаша Бранов первым же днем к тебе в гости наведается и отнюдь не с розанами в зубах.
Райдо отложил лист, который обрывался, подведенный длинной кривоватой чертой. Под ней письмо продолжалось, но почерк Кеннета изменился, сделавшись четче, аккуратней, что само собой свидетельствовало о новостях не самых приятных.
Имелась за старым приятелем одна особенность: чем гаже были новости, тем аккуратней почерк.
Райдо вздохнул и подвинул чистый лист.
Все же голова по-прежнему варила туговато, и читать Кеннетовы каракули без перевода Райдо не умел.
Друг мой Райдо, верно говорят, что лучше лишний раз промолчать, нежели молоть языком, как то за мною водится. Не подумай, что на старости лет я сделался суеверен, но иные совпадения иначе, нежели происками самое судьбы, в которую мы оба верим, не объяснить.
Я не успел дописать письмо, которое ты, надеюсь, уже прочел, не раз и не два кляня мой корявый почерк. Впрочем, зная некоторые мои особенности, ты теперь желал бы, чтобы этот почерк по-прежнему оставался корявым.
Не могу сказать, что новости, которые я собираюсь тебе сообщить, плохие, но и хорошими их не назову. Скорее уж жопой чую грядущие неприятности, но не могу сказать точно, откуда их ждать.
Мой старый приятель, знать о котором тебе не надобно, сообщил преудивительную новость. Райгрэ Медных отозвался-таки на послания Бранова папаши и дал свое согласие на встречу. И встреча сия состоялась третьего дня. Длилась она почти час. И ежели перед самой встречей райгрэ был настроен послать дорогого со-родича в хрысевы леса, то после сменил гнев на милость.
К сожалению, мой старый приятель знать не знает, о чем шла беседа, поелику он не настолько глуп, чтобы рисковать и совать и без того чрезмерно длинный нос в дела райгрэ. Но предполагает, что папаша Брана вовсе не планы мести излагал.
Пока ему свободы не дали, но и назад не спровадили, что навевает некоторые опасения. Похоже, что райгрэ взял паузу на размышления. И узнать, о чем же таком размышлять станет, при всем моем желании я не смогу. Однако я перекинулся парой слов со своим папашей. Он-то в высокое общество вхож, а потому и последние сплетни знать должен.
По его словам выходит, что райгрэ Медных весьма заинтересовали вопросы наследственного права, а в частности прецеденты, когда это право распространялось на полукровок.
Думай сам, Райдо. Ты умный. И башка у тебя большая. Но сдается мне, что весьма скоро решение будет принято. И я даже подозреваю, какое именно. Райгрэ проще дать согласие, глядишь, Бранов папаша и угомонится, остынет с местью, нежели запретить и получить ослушника.
Мои приятели пока приглядывают за домом. Я же разошлю весточки и нашим. Приглашу к тебе погостить. Оно, конечно, Гарм — парень надежный, за него хорошие люди ручались, но много — не мало… если что, чай, не объедим. А коли Бранов папаша, дозволение высочайшее получив, сунется, то беседу с ним лучше беседовать при своих людях. Тогда, глядишь, и выслушает.
Нет, про него говорят, что не такая уж и скотина. Но в сыночке своем души не чаял, а потому, Райдо, жопой чую, ничего хорошего тебе от этой встречи ждать не стоит.
Пишу и думаю, что свидимся мы с тобой скоро.
И встрече этой я премного порадуюсь.
Так ты как там, еще не надумал жениться? Смотри, папенька мой, хоть и недолюбливаю я его за старое, но законы знает крепко. И баит, что на стороне Медных тот.
В общем, кланяюсь и желаю тебе крепкого здоровья.
Пригодится.
Райдо отложил письмо и закрыл глаза.
Прав был старый товарищ. Крепкое здоровье еще как пригодится… и нервы не лишними будут.
Следующие несколько дней ничего не происходило.
Дождь не в счет, яркий, весенний, он начался в полночь и к полудню расплавил остатки снегов, отмыл каменные стены старой башни до блеска, а на заднем дворе оставил зеркала луж.
В лужах отражалось солнце, желтое и яркое, как апельсин.
И это апельсиновое близкое солнце манило, что суматошных серых воробьев, что галок, что старого грача, который взял за обыкновение расхаживать по крыльцу утренним дозором.
Птицы Райдо забавляли.
Люди — тревожили, пусть и походили на этих самых птиц.
Они появились на излете первого месяца весны. Появились без приглашения, стаей беспокойных галок, ряженых в черное, одинаковых, что в своем трауре, что в обычной человеческой суетливости. Они крутят головами, шепчутся, жмутся друг к другу, глядя на Райдо с откровенным страхом, и лишь их предводительница, женщина-ворона в сером платье с черной шалью на плечах, спокойна.
Она выделяется, и тем, что на голову выше сотоварок, и этим своим нехарактерным спокойствием, и нарядом.
Черные манжеты.
И черная шляпка, украшенная крупными черными бусинами. Из украшений на женщине — серьги и крестик, тоже черный, выглядящий опаленным.
Вдовье узкое кольцо на пальце.
Палец этот то и дело касается крестика, точно проверяет, на месте ли он. Наверное, этот символ веры бесконечно важен для женщины, если она боится потерять его. Или не потерять, но остаться без божественного покровительства? Но ворона, как есть ворона, и птичьи круглые глаза поблескивают по-за сеткой вуали, разглядывают Райдо.
И губы сжимаются.
Губы у нее узкие, вялые, такие не оживить помадой.
— Слушаю вас, — молчание затягивалось, и Райдо это было не по душе, как и сам визит.
Женщина-ворона откинула вуаль.
Лицо худое, изможденное даже, с глубоко запавшими глазами, с острыми скулами и вялым подбородком. Серое. И серость эта — вовсе не от телесной истощенности.
Нос вот массивный, и вправду напоминающий клюв. Острый. Лоснится и красный, с крупными порами.
— Мы принесли вам петицию, — женщина-ворона смотрит в глаза, без вызова, но с бесконечной усталостью, которая так хорошо знакома Райдо.
Эта женщина хочет уйти.
Она еще жива, и проживет, быть может, год или два, а то и десять, а может, и того больше. Ее держит исключительно вера и этот чугунный крест, в который она вцепилась.
Дело.
Бумага, сложенная вчетверо, запечатанная сургучом. Лист она протягивает двумя пальцами, точно опасается даже ненароком, случайно, прикоснуться к Райдо.
Он берет.
Он догадывается, что там, за этой печатью. Бумага плотная, гербовая. А сургуч вот дрянной, крошится. И Райдо, пытаясь скрыть раздражение, смахивает крошки со стола.
Читает.
— То есть, — он откладывает бумагу и закрывает глаза, приказывая себе же успокоиться. — Вы хотите, чтобы я отдал вам Ийлэ?
— Передали, — уточняет женщина-ворона. — Не нам, но в руки правосудия. Во имя справедливости.
И свита ее кивает, взрывается сонмом визгливых голосов, каждый из которых Райдо слышит, но не способен понять ни слова. И голоса эти сливаются в клекот.
— Тише, — он поднимает руки, и стая смолкает. — Справедливости, значит?
Женщина-ворона стискивает в кулаке крестик.
— Справедливости.
Слово тяжелое, как камень. После него становится тихо, галки и те забывают дышать, они, подражая серой своей предводительнице, тянутся за крестами в едином порыве, в едином жесте, и это единство смущает Райдо.
Он знает, что не сумеет их переубедить, но он попытается.
И откидывается в кресле, упираясь затылком в холодный подголовник. Смотрит долго, тянет время, подбирая слова, ведь он никогда-то не умел ладить со словами.
— Справедливости… — Райдо трогает языком клык, который начал вытягиваться, выдавая его раздражение. — А что вы считаете справедливым для… нее? Лично вы?
Женщина-ворона не станет уходить от ответа.
И сейчас вновь поджимает губы, и рот ее превращается в тонкую щель, которую Райдо хотел бы зашить. Он даже представил, как перехватывает ее грубыми стежками, навощенной нитью, прочной, такой, чтобы удержала эти губы.
Но нить и иголка — фантазия. И губы раскрываются, чтобы выплюнуть очередное слово:
— Суд.
— И кто станет судить?
— Люди.
— Те, которые подписали петицию?
Пальцы уже не стискивают крестик — ласкают, скользят по черным изгибам чугуна, и в этой ласке видится Райдо нечто невообразимо отвратительное, от чего к горлу подступает тошнота. Узкие губы складываются в подобии улыбки.
— Да.
— Приговор, полагаю, уже вынесен.
В птичьих бесцветных глазах не различить эмоций.
— Возможно.
— Вам это представляется справедливым?
Пальцы замирают над крестом, над фигуркой распятого человека, неимоверно хрупкой, не способной защититься от навязанной ласки.
Женщина молчит.
И ее спутницы тоже. Они почти ненавидят Райдо за вопросы его, за нежелание просто исполнить их просьбу. В конце концов, разве о многом они просят?
— За что вы ее ненавидите? — Райдо убирает бумагу в ящик стола. Он отправил бы ее сразу в камин, но это невежливо по отношению к дамам из комитета.
— За то, что она — альва.
Улыбка у женщины-вороны мертвая.
— До войны вас этот факт, полагаю, не смущал?
— До войны, — тон в тон ответила она, — мои сыновья были живы. И муж.
— Мой… — подает голос сухонькая старушка, прикладывая к сухим глазам платок. Платок белый, и он выделяется на черноте ее наряда слепым пятном.
— И мой… — это слово подхватывают, повторяют на все лады, прилепляя к нему имена тех, кого больше не было в живых. Райдо не мешает.
Слушает.
Если бы он мог, он вернул бы этих людей, но на подобное чудо, кажется, не способен даже человеческий бог. Райдо же не бог, и чуда от него не ждут, а ждут… мести?
Утешения?
Не понимают, что месть не способна утешить.
— Их убила Ийлэ? — ответ известен, и вопрос этот женщины задавали себе не раз, и ответ давным-давно подыскали верный, такой, чтобы устроил их.
— Нет. Их убили альвы. Но вам это ведь не интересно, верно? — женщина-ворона поднялась. — И петицию нашу вы отправите в камин, как только мы выйдем.
Она говорила сухо, равнодушно.
— И альву вы не отдадите. Вы полагаете, что ваше… происхождение, — в ее взгляде впервые мелькнуло что-то, отдаленно похожее на чувство.
Чего?
Ненависти, и думать нечего.
— …делает вас особенным… возвышает над людьми…
— Делает, — согласился Райдо, тоже поднимаясь. Если им так необходимо кого-то ненавидеть, то пусть ненавидят его. От ненависти невозможно избавить, здесь не спасут ни сердечные капли, ни сердечные же беседы, но ее хотя бы можно перенаправить. — И возвышает.
— Свои желания вы ставите выше нужд общества…
— Не ставлю, но полагаю, что вряд ли общество так уж нуждается в смерти одной девчонки…
— Вам она нужнее.
— Верно, — Райдо наклонился, перегнувшись через стол. Он нависал над женщиной-вороной, и мог бы теперь пересчитать все бусины на ее шляпке, или черные перья, которыми шляпка эта была украшена… он мог бы разглядеть каждую морщинку на серой ее коже.
И запах теперь ощущал ясно: мирры и ладана.
Воска пчелиного.
Мяты. Мелиссы. Пустырника.
Горя.
— Мне она нужней, — он смотрел в блеклые глаза, в свое отражение в них, и не видел ни страха, ни разочарования, лишь решимость. Или правильнее будет сказать — одержимость. И тянуло схватить эту женщину за узкие плечи, тряхнуть так, чтобы треснула ледяная игла внутри нее.
Выплеснулась боль.
А с нею, как с гноем, вышла бы и ненависть.
— Вы трясетесь над своей игрушкой, — женщина не отступила ни на шаг. — И не видите ничего вокруг. Вы… вы погубите себя. Ради чего?
— Ийлэ — не игрушка.
Не услышали.
— Мы не отступим.
— Вы — это кто?
— Граждане. Неравнодушные граждане, — ответили ему с улыбкой, которая могла бы показаться издевательской, не будь она настолько неживой.
— Что ж, — ответил Райдо. — Благодарю за предупреждение.
От них остался тяжелый запах, все та же мирра и треклятый ладан, от которого нос начинал чесаться, и Райдо скреб его, кляня себя за мягкотелость.
Следовало с порога их выставить.
Неравнодушные граждане.
— Зачем они приходили? — Ийлэ вошла без стука.
И вновь босая.
Ступает на цыпочках, осторожно. Крадется? И юбки подняла так, что видны вязаные носочки с белыми помпонами.
— Передали петицию…
Кивает.
И останавливается у кресла, которое занимала женщина в сером. Ийлэ проводит по спинке кресла пальцами, а потом долго их обнюхивает.
Хмурится.
Ей тоже не по вкусу мирра и ладан.
— Они меня ненавидят?
— Не тебя, — Райдо оставил окно открытым, пусть ветер вычистит комнату. — Они ненавидят альвов, а ты…
— Единственная оставшаяся альва в округе. А может, и во всем мире.
— Ну… я бы не был столь категоричен. Мир большой… но да, альвы нынче редкость.
Его редкость кивнула и от кресла отошла.
— Они не оставят меня в покое…
— И это странно.
— Почему?
Райдо присел на кушетку.
Зеленый ей к лицу, только этот зеленый — тяжеловесный, осенний цвет, утомленный долгим летом, разбавленный нитями серебра. И сама ткань теплая, плотная.
— Присядь, — Райдо протянул руку, и она подчинилась.
Пальцы тонкие.
Ладонь бледная. И эта бледность для альвов характерна, но… почему-то страшно, что заболеет, и Райдо прижимает ее руку к своей щеке.
— Что ты делаешь?
— Грею тебя.
— Я не замерзла.
— Замерзла, но опять упрямишься. Вот в кого ты такая упрямая, а? И вторую дай…
Дала.
От кожи ее тянет молоком и сыром, имбирным печеньем, пожалуй… и хорошо, Райдо имбирное печенье обожает.
— Когда ты так делаешь, я… — Ийлэ осеклась и отвернулась.
— Тебе плохо?
— Нет.
Молчание. Признание.
— Неправильно. Не спокойно. Я знаю, что ты меня не тронешь, но…
— Больше так не делать?
Кивок.
— Я постараюсь, — ему сложно не прикасаться к ней, а еще сложнее объяснить, почему эти прикосновения так нужны. Пожалуй, и себе-то объяснить не выйдет, не то, что альве. Но хотя бы не сбегает. — Весна уже…
— Три недели.
— По календарю если, но да…
…Три недели.
И солнце, которое вдруг налилось, отяжелело.
Нежданное тепло. И ветер с цветочным пряным ароматом. Капель. Снег, что слез старой отлинявшей шкурой. Ледяные ручьи во дворе и лужи, и целые моря.
— Ты появилась поздней осенью. И тогда же шериф приходил… просил тебя отдать.
Весна.
И старая верба очнулась на тепло, проклюнула пушистые почки.
— Я отказался. На этом все более-менее успокоилось. А теперь вот новый круг… и это странно. Шериф опасался волнений… но, Ийлэ, если что-то и происходит, то сразу. Люди узнали о твоем возвращении. И проглотили его. Да, особого счастья они не выказали, но и камнями нас в городе забросать не пытались.
На солнце ее кожа почти прозрачна.
— За три месяца эту новость должны были обмусолить, выплюнуть и забыть о ней.
— Но они не забыли.
— Именно.
— И… что теперь?
Райдо пожал плечами, поскольку сам этот вопрос казался ему напрочь лишенным смысла:
— Ничего.
— Но… они придут снова. И будут приходить… и если ты говоришь, что им не дают успокоиться… я не понимаю, почему?! Что я им всем сделала?
— Ничего.
Ее получилось поймать за руку, и Ийлэ замерла.
Сжалась.
А ведь уже, казалось, привыкла и к нему, и к его прикосновениям, и сама порой искала их, находя в том успокоение. Она и теперь пыталась притвориться спокойной, его маленькая женщина.
Но он выздоровел.
И все снова изменилось.
— Я… я просто все время думаю. Пытаюсь понять… и не получается. Нет, вру, — она неловко улыбнулась какой-то нарисованной натужной улыбкой, которую захотелось стереть, и Райдо не отказал себе в желании. Он провел пальцем по ее губам.
Отступила.
И отвернулась. Руку высвободила, себя обняв.
— Все у меня получается. Я сама ненавидела их… а теперь они ненавидят меня. Разве это не справедливость?
— Нет.
Странный сегодня день, уже второй раз справедливость поминают, но кривую и натужную, как эта ее улыбка.
— Ненависть и справедливость — очень разные вещи.
Райдо отвел взгляд.
Неспокойно. Когда она рядом, и когда ее нет, тоже неспокойно. Он тогда начинает думать, гадать, где она и чем занята.
И неправильные мысли.
— Им кажется, что если они убьют тебя, то вернут утраченный покой. И на какое-то время, быть может, у них получится, но это ненадолго…
— Откуда ты знаешь?
— Знаю.
— Расскажи, — она снова села рядом и сама нашла его руку, взялась за большой палец, детский жест.
И жест доверия.
А Райдо не уверен, что сумеет этим доверием распорядиться правильно. Он ведь толстошкурый. И всегда таким был…
— Да… нехорошая это история. И я в ней выступаю отнюдь не героем.
…тонкий лед.
Одно неловкое слово, одно неосторожное движение…
— Сейчас мне стыдно, — Райдо наклонил голову и руку поднял, поднимая и ее ладонь. — Но тогда… однажды я влюбился.
…и не стоит рассказывать о таком.
…и если промолчит или соврет, то Ийлэ не узнает правду. Никто, кроме предвечного огня, не знает правду…
…тогда зачем рисковать? Чего ради?
— Это плохо? — Ийлэ не по нраву тишина, и кажется, запах тех, чужих женщин, которому следовало бы исчезнуть уже, но этот запах, чужого горя и ладана, держится крепко.
— Нет, не плохо… и не хорошо… это, я думаю, как кому повезет. Мне вот не очень повезло. Я всего-навсего третий сын. Не самый сильный. Не самый умный… обыкновенный.
Большой палец Райдо скользит по линиям ее ладони.
Говорят, что по этим линиям можно прочесть судьбу. И если так, то пусть ее будет счастливой.
— Да и она не была особенной… хорошего рода, это да. И приданое за ней давали хорошее. И мои родители были готовы одобрить этот брак… отец сам отправился на переговоры, но что-то там пошло не так…
Ийлэ слушает внимательно.
— То есть, я был уверен, что отец заручится согласием… я и текст объявления в «Хронику» сочинил, а это, поверь мне, непросто… к счастью, не отправил. И вот представь, отец возвращается и говорит, что свадьбы не будет.
Райдо тряхнул головой, отгоняя призрак прошлого.
— Нам отказали. Точнее, не нам, а мне… невеста предпочла другого. И ладно бы этот другой был сильней… тогда я только и думал, что сила… не только я думал, многие так и до сих пор… и в общем, он ничем не выделялся. Обычный парень из обычной семьи… середнячок… поговаривали, что Жила одарила его мозгами… талантливый математик… а я смотрел и видел недоразумение, которое украло у меня мою женщину.
— Ты разозлился.
— Разозлился? — Райдо фыркнул. — Слабо сказано… я был в бешенстве. Настолько в бешенстве, что… понимаешь, я не мог понять, почему она его выбрала. Сначала я думал, что дело не в ней, что ей приказали… я встретился с ней.
Он отвернулся и глаза закрыл. Так, пожалуй, получится спрятать неизжитую горечь той встречи.
— Я готов был пойти против воли рода. Ее. Собственного, потому что отец вынужден был бы наказать меня, но меня это не пугало. Она же выслушала меня. Клятвы. Заверения. И спокойно так сказала, что сама его выбрала.
— Ты ее возненавидел?
— Ее? Нет. Я ее любил. Как можно было ее ненавидеть? Она была вся такая… неимоверно хрупкая, как… как хрустальная рюмка.
— Почему рюмка?
— В голову пришло… ладно, как хрустальный бокал. Или лучше ваза? Ваза из хрусталя — достаточно трепетное сравнение?
— Более чем, — заверила Ийлэ. И наверное, улыбнулась бы, если бы могла.
— Хрустальная ваза… изящная, совершенная в каждой черте своей, в каждом жесте… юная леди. И это убожество… сначала я только посмотреть хотел. Убедиться… в чем? В том, что он ее не достоин, наверное. Или в том, что я лучше… и значит, вновь же, он ее не достоин… в общем, город оказался не так велик. Я встретился.
— Убедился?
Она смотрит, чуть склонив голову на бок.
И тоже хрупкая.
Леди.
— Убедился, — Райдо не готов соврать ей, хотя и надо бы, слишком уж мерзкая история. Но он продолжает рассказывать правду. — Он был… слаб. Нет, не так, он был вызывающе слаб, и более того, не стеснялся этой своей слабости. Помнится, он мне заявил, что физическая сила — не та величина, на которую следует полагаться в делах сердечных… и если до этой фразы я готов был отступить, то после нее… наверное, я сошел с ума.
— И что ты сделал?
Линии на ее ладонях тонки и запутаны. И наверное, сама ее жизнь такая, запутанная, а собственная Райдо ничем не лучше.
— Воспользовался тем, что сильней, тем, что в прямом столкновении он был бы обречен. Мы оба это понимали. И если он всячески старался избежать драки, то я… Ийлэ, это и вправду было безумие какое-то. Наверное, я должен сказать, что тогда, там, был вовсе не я, что помнить ничего не помню, но дело в том, что как раз-то и помню все распрекрасно… я преследовал его. Появлялся там, где появлялся он. Высмеивал. Язвил, стараясь уколоть побольней. А он терпел. Улыбался только. И эта его снисходительная улыбка выводила меня из равновесия. Если бы он ответил… если бы он хотя бы раз ответил, я бы нашел способ придраться к словам, вызвать его на поединок.
— Но он молчал?
Молчал.
С упреком. С бесконечным терпением во взгляде, от которого бешенство Райдо лишь росло, перерождалось в красную пелену перед глазами. И эта пелена оставалась с Райдо даже во снах.
Пелена заставляла искать новых встреч.
Она подсказывала едкие слова. Она требовала унижать, но…
— Он был слишком сдержан. Слишком, как я понимаю, благороден, чтобы отвечать… и все мои… попытки приводили лишь к тому, что в обществе опасаться начали меня. Сначала слухи пошли, что я не совсем нормален… то есть, не так, что я не способен справиться с собственными эмоциями. Братья пытались осадить, но в кои-то веки я плевал на них. У меня сердце отняли, а они о приличиях говорят.
— Тебе было больно, — это не вопрос, и Ийлэ переворачивает ладонь, скрывая недочитанные линии. Она осторожно проводит пальцами по щеке, стирая живое железо.
А Райдо не заметил, как оно прорвалось.
— Было, но это меня не оправдывает. Я был и смешон, и жалок, не способный справиться с этим мальчишкой… и наверное, я сам это понимал, оттого и злился сильней.
Живое железо послушно ей.
Странно.
Альвы ведь другие, но оно тянется за ее пальцами, желая удержать. И сам Райдо тянется, но ему страшно.
Сломать лед.
Нарушить равновесие. И просто все испортить.
— Но и ему приходилось несладко… он не жаловался, но однажды появилась она. Пришла ко мне с беседой, думала, что если меня попросить… она просила. Проклятье, она умоляла меня оставить его в покое. И мне нравилось, что она умоляет. Я чувствовал себя почти всесильным.
Райдо уткнулся носом в раскрытую ладонь.
— Я сказал, что если она примет мое предложение, то… он будет жить. Откажется, и я найду законный способ свернуть ему шею.
— Она согласилась?
— Нет.
Ладонь дрожала.
От отвращения? И надо полагать, он заслужил это отвращение, вот только не знает, как дальше быть.
— Она убежала, а я… я помню, что набрался… и отправился в клуб… и там громко, чтобы слышали все, начал рассказывать, что бывшая моя невеста… я высмеивал уже ее, знал, что донесут. И что этого он точно не оставит. Вызов пришел на утро.
Белая картонка, нервный почерк.
Место.
Время.
И шальная радость, что вот теперь Райдо всем покажет, кто настоящий мужчина.
— Я никому не сказал. Знал, что остановят. И из дому сбегал… он меня ждал. И в глаза глядя, заявил, что я подлец и скотина. К слову, истинную правду сказал. А я обиделся. Принято говорить, что на правду не обижаются, но это ложь. Правда обижает, если ты не готов ее признать. Я признать правду готов не был.
— Вы дрались?
— Если избиение можно назвать дракой, то да. Я все ждал, когда он ляжет, попросит пощады, а этот щенок… не щенок, мы одного возраста, но он был таким… мелким… он вставал снова и снова… но и он не был бессмертен.
— Ты его убил?
— Нет, — Райдо покачал головой и языком тронул зубы.
Казалось, скрипит на них тот белый прибрежный песок. И вкус крови ощущается явно, сладковатой, терпкой.
— Убил бы, но меня остановили. Братьям все же донесли о дуэли. Правда, искалечить я его успел.
Как есть песок, белый-белый.
И красная кровь.
Сухопарый зверь лежит на боку. И бок этот разодран. Чешуя клочьями, она была мягкой, эта чешуя, и рвалась легко. Зверь еще дышит, и это видится Райдо в высшей степени несправедливым.
Он должен был издохнуть.
— Придурок! — брат орет, трясет за плечи и, отчаявшись доораться, отвешивает затрещину. Но красная пелена не спадает. — Ты понимаешь, что натворил?
То, что следовало бы сделать сразу.
Теперь она увидит, что зря связалась с этим ничтожеством. Зачем нужен супруг, который не способен защитить семью? А этот не способен…
— Формально я был в своем праве. Всего-то принял вызов. Но все вокруг знали, как я этого вызова добился… не скандал, нет, но почти. Слухи. Сплетни. Матушка слегла с мигренью… ей было за меня стыдно. Не только ей, но я не понимал, что именно сделал не так. То есть, мне объясняли, не раз и не два, а я все равно не понимал. И ждал, когда она придет… цветы послал с извинениями за грубость. Она пришла с этими самыми цветами. И этим букетом меня отхлестала. Сказала, что я чудовище. Что она скорее умрет, чем выйдет за меня, что он… он все равно лучше в сотни, в тысячи раз. И она его не бросит. Не бросила. Говорили, что он уже не встанет с постели, но она не бросила.
— И как…
— Она его подняла. Я так думаю. Или он встал ради нее… тогда-то всем было очевидно, что он почти и не жилец. И думаю, со-родичи пытались отговорить ее от этого брака. Расторгнуть договор. Но она отказалась. Она была удивительно сильной женщиной… хотя и хрупкой…
— Как хрустальная рюмка?
— Мы же, вроде, на вазу договорились?
Ийлэ смотрит серьезно, спокойно. И знает, что история не окончена, но и услышанного довольно, чтобы уйти. А она не уходит. И Райдо понятия не имеет, чем заслужил ее доверие.
— Если ты думаешь, что после ухода ее я вдруг прозрел, то ошибаешься… напротив, я преисполнился уверенности, что весь мир — полное дерьмо… ударился в загул и, наверное, натворил бы глупостей, но отец отослал на границу. Сказал, что раз уж у меня в жопе сила гуляет, то надо найти ей применение, чтоб на пользу роду была, а не во вред. Вот и служил я… пил, в картишки играл, по шлюхам ходил. И на жизнь жаловался. Почему-то такие, обиженные ублюдки, как я, очень любят кому-то на жизнь пожаловаться. А через пару лет моего младшего братца искалечили в драке…
Райдо замолчал.
Страшно тревожить эту память, потому что за ней слишком много всего.
Гнев. Боль.
Бессилие.
— Кейрен — особый… он младшенький. Самый слабый. Самый светлый из нас. И самый невезучий. Он вечно во что-то влезал, но чтобы вот так… в парке на грабителей напоролся и деньги не отдал. Удар по голове и… думали сначала, что умрет. Потом, что калекой останется. А как по мне, так лучше умереть… тогда я и очнулся. Это было… как ведро ледяной воды на голову. Я вдруг увидел и Кейрена, и себя… и того… не важно, главное, я вдруг понял, что это — наказание. От судьбы ли, от предвечной Жилы… но она, говорят, милосердна к своим детям. Я тогда все думал, что если наказывать, то меня… его-то за что трогать? Совсем ведь ребенок… а потом… если бы я напоролся, я бы так ничего и не понял. Решил бы, что опять мне не повезло… издох бы тихо, потому как слабый…
— Ты не слабый.
— Теперь? Возможно. Но случись со мной тогда то, что произошло сейчас, я бы сдался. Лег бы тихонько и издох всем на радость.
— Твой брат…
— Встал на ноги. И школу закончил, хотя родители были против. Служит сейчас в полиции… в армию хотел, но тут уж его не пустили. Оно и верно. Кейрен у нас слишком нежный для армии. А в полиции его ценят. Дядя говорит, что он талантливый. Бестолковый только. И невезучий. Но про это я, кажется, уже говорил.
И все-таки жаль, что она разучилась улыбаться.
Ей пошла бы улыбка.
— Вот такая поучительная история получилась, — Райдо встал. — Месть ничего не дает. И к справедливости никакого отношения не имеет…
— Тот твой… соперник. Вы встречались?
— Нет. Потом, после той истории с Кейреном, я написал письмо. Просил прощения. Тогда я готов был сделать что угодно, лишь бы у младшенького появился шанс… и казалось, если примирюсь… но мне пришла записка, что мои извинения приняты. Наверное, это большее, на что я мог рассчитывать. Ведь и вправду, не на совместный же обед по случаю примирения мне рассчитывать…
Он вздохнул и поднялся. Пора было заканчивать с этим вечером нежданных воспоминаний и ненужных откровений.
— Видишь ли… позже, когда я пытался поговорить с кем-то… тошно было, надеялся, что если выговорюсь, то полегчает. Так вот, мой старший братец сказал, что все нормально, что… возраст у меня такой был. Кровь кипела. Силы-то много, вот и кипела… проявление такое… и вроде как чем больше силы, тем ближе грань. Поэтому Высших и учат контролировать себя едва ли не с пеленок. Во мне-то их крови капля, но вот… проявилась. Так он считал.
— Ты иначе?
— Я… нет, в его словах была своя правда. Живое железо сказывается, но… понимаешь, многое можно списать на него. Или на кого-то кроме, сказать себе, что, мол, нет моей вины. Обстоятельства такие. Только все это хрень полная. В разных обстоятельствах можно человеком остаться. Фигурально выражаясь. Или не человеком стать. Что-то я сегодня разговорился.
Райдо ущипнул себя за ухо.
А Ийлэ промолчала. Но молчание это было сосредоточенным, и ему безумно хотелось понять, о чем она думает. Спросить?
И предчувствуя вопрос, Ийлэ поднялась:
— Обед скоро.
Действительно, как можно было про обед забыть?
