Глава 28
Кардинал Джулиано делла Ровере метался по своему дворцу в Остии, обезумев от ярости. Он только что получил известие о том, что Чезаре захватил Сенигалью, и теперь Борджа воцарились там, где всегда правила его семья. Но худшее заключалось в другом.
Как только Чезаре уехал в Рим, оставшиеся в Сенигалье войска начали крушить все подряд, грабить и насиловать. Ни одной женщине не удалось избежать позора, даже его очаровательной племяннице Анне. А ведь ей только исполнилось двенадцать.
Вне себя от ярости, кардинал не мог даже молиться.
Вместо этого взял перо и написал коротенькое письмо Асканьо Сфорца:
«Если добро в нас будет брать верх и склонять к добродетельности, победа останется за злом. Ради блага Господа и святой матери-церкви теперь мы должны исправить то, что сделано не так».
И указал место и время встречи.
Трясущимися руками подержал воск над свечой, наблюдая, как красные капли падают на сложенный пергамент. Взял печатку и выдавил на теплом воске голову мучающегося Христа.
Кардинал делла Ровере уже собрался кликнуть гонца, когда голову пронзила такая резкая боль, что он упал на колени. Закрыл лицо руками, согнулся чуть ли не до пола.
Попытался позвать на помощь, но слова застряли у него в горле, потому что внезапно взор его прояснился.
Как наяву он увидел развевающееся папское знамя, красного атакующего быка на белом поле. А потом наблюдал, как знамя упало и тысяча лошадей проскакала по нему, их копыта рвали знамя в клочья, втаптывали в землю.
Когда делла Ровере поднял голову и огляделся, знамя и лошади бесследно исчезли. Смысл увиденного он понял мгновенно: бык Борджа повержен.
Потрясенный, облокотился на стол, постоял, приходя в себя. А когда дрожь ушла из пальцев, взялся за перо, написал еще несколько писем. И, запечатывая их, над каждым произнес молитву. Одно ушло королю Неаполя, второе – Фортунато Орсини, который стал патриархом семьи после смерти кардинала Орсини. Третье – кардиналу Коронето в Рим, четвертое – кардиналу Малавольи в Венецию, еще одно – Катерине Сфорца во Флоренцию и последнее – испанской королеве Изабелле.
Теперь он твердо решил положить конец правлению Борджа!
* * *
Как и во все дни последних нескольких недель, тем утром Хофре спустился по длинной спиральной лестнице в подземелье замка Сант-Анджело, к той его части, где находилась тюрьма. Прошел мимо сонных охранников, которые более не обращали на него никакого внимания, направился к маленькой камере в углу.
Там, на матрасе, набитом соломой, нечесаная, грязная, сидела Санчия, застыв, как статуя. Всякий раз глаза Хофре наполнялись слезами, но она, похоже, его не видела.
Охранник отпер замок, Хофре вошел. Когда сел рядом и взял ее за руку, она никак не отреагировала, не отдернула вялую и холодную руку, не сжала его своими пальцами.
– Санчия, Санчия, – молил Хофре. – Пожалуйста, не делай этого. Пожалуйста, не уходи просто так, без борьбы. Я отослал письмо твоему дяде, я уверен, что он приедет за тобой. Но сам я уехать не могу, боюсь, что они отыграются на тебе.
Санчия начала что-то напевать себе под нос, но не сказала ни слова.
Хофре знал, что он должен сделать. Но как?
С того дня, как по приказу отца Санчию бросили в темницу, его охраняли постоянно, наблюдали за каждым его движением. Оставляли в покое, лишь когда он спускался в подземелье замка Сант-Анджело.
Чезаре только что вернулся и заверил брата, что в самом скором времени попытается убедить Папу освободить Санчию.
А теперь Хофре смотрел на жену и по его щекам текли слезы. Он понимал, что она освободит себя сама, если он не поторопится. А он просто не представлял себе жизни без нее.
Аккурат в этот момент к нему подошел охранник и позвал по имени. Хофре его не узнал, хотя голос определенно показался знакомым. Шапка темных волос, синие глаза, волевое решительное лицо…
– Я тебя знаю? – спросил Хофре.
Охранник кивнул, но, лишь когда протянул руку, Хофре вспомнил.
– Ванни, – он обнял молодого человека. – Ванни, как ты проник сюда? Тебя же могут схватить.
Охранник улыбнулся.
– Только не в этом наряде. Пойдем, нам надо поговорить, пока есть время.
* * *
Несколькими днями позже, когда оранжевое солнце уже скатывалось за холмы, двое мужчин стояли у ворот конюшни. Тот, что повыше, в кардинальской сутане, давал последние указания четырем всадникам, одетым в черные плащи с капюшонами, с масками на лицах.
– Сделайте все, как я приказал. И чтоб никаких следов. Никаких. Все должно быть кончено… раз и навсегда.
Четверо всадников поскакали через песчаные дюны к домику старухи, которую звали Нони. Тяжело волоча ноги, она вышла им навстречу, опираясь на сучковатую палку, с плетеной корзинкой в другой руке.
Один всадник низко наклонился и что-то ей тихонько сказал, словно делясь важным секретом. Она кивнула, огляделась и, все так же волоча ноги, поплелась в сад. Вернулась с пригоршней черных ягод. Зашла в дом, ссыпала ягоды в маленький кожаный мешочек, протянула всаднику, который уже спешился и дожидался ее в доме.
– Спасибо, – вежливо поблагодарил он старуху. А потом выхватил меч и одним ударом развалил ее череп надвое.
Через несколько минут дом Нони пылал.
А всадники ускакали в ночь.
* * *
В день банкета, устраиваемого в честь побед Чезаре и одиннадцатой годовщины восхождения на папский престол Александра, тот проснулся с предчувствием беды. Да и спал он плохо, проворочавшись всю ночь. А когда сел, первым делом потянулся к амулету, чтобы потереть его, а уж потом прочитать молитву. Поначалу, не нащупав его, ничего не понял. Потеряться амулет не мог, потому что еще много лет тому назад по его приказу ватиканский ювелир заварил цепь, и с тех пор амулет ни разу не падал с шеи. Но в то утро его найти не могли, и Александр встревожился. Кричал на слуг, вызвал Дуарте, Чезаре, Хофре.
Его покои тщательно обыскали, но амулет исчез.
– Я не выйду отсюда, – заявил Папа, сложив руки на груди.
Но его заверили, что поиски будут продолжены по всему дворцу, в саду, в окрестностях, пока амулет не будет найден.
К вечеру амулет так и не нашли, однако кардинал Коронето, переговорив с Александром, известил всех гостей, что Папа согласился прийти на праздник. Но Александр предупредил: «Если к утру амулет не найдут, вся церковная жизнь остановится».
В роскошном загородном дворце кардинала Коронето столы поставили в великолепном саду на берегу озера.
Сверкали подсвеченные струи фонтанов, зарядивший с утра дождь давно прекратился, еду подавали отменную.
Большие креветки, переложенные травами и ломтиками лимона, телятину в соусе из ягод можжевельника, а венчал все огромный торт с фруктами и медом. Развлекали пирующих многочисленные артисты, включая исполнителя народных песен и танцоров с Сицилии.
Слуги разливали вино в большие сверкающие серебряные чаши. Коронето, невероятно толстый римский кардинал, в очередной раз поднял тост за Борджа.
Александр, на какое-то время забыв об амулете, пребывал в превосходном расположении духа, много смеялся, шутил с сыновьями. Чезаре сидел по одну его руку, Хофре – по другую. В какой-то момент от избытка чувств Папа обнял обоих сыновей и прижал к себе. Хофре как раз наклонился к Чезаре, чтобы что-то ему сказать, и неловким движением выбил из его руки чашу. Яркое, как кровь, вино выплеснулось на золотистую шелковую рубашку Чезаре.
Подскочивший слуга попытался вытереть пятно, но Чезаре сердито оттолкнул его.
По ходу вечера Александр почувствовал нарастающие усталость и жар. Скоро попросил его извинить. Чезаре тоже стало как-то нехорошо, но его больше заботило состояние отца, который мертвенно побледнел и начал обильно потеть.
Александра увезли в ватиканские покои. Теперь он весь горел и едва мог говорить.
Немедленно вызвали врача, Микеле Маррудзи.
Осмотрев Александра, он покачал головой. Повернулся к Чезаре.
– Боюсь, что малярия, – приглядевшись к сыну Папы, добавил:
– Чезаре, тебе, похоже, тоже нездоровится.
Приляг, утром я вернусь, чтобы осмотреть вас обоих.
Наутро стало ясно, что отец и сын серьезно больны.
Оба горели в лихорадке.
Доктор Маррудзи никак не мог понять, имеет ли место малярия или отравление, но решил поставить больным пиявок, которых принес с собой. Заглянув в кувшин, Чезаре увидел, как они ползают по дну, длинные и тонкие.
Сосредоточенно сведя к переносице густые темные брови, доктор Маррудзи сунул в кувшин длинные металлические щипцы, осторожно ухватил одну из пиявок и вытащил наружу. Положил на латунную тарелочку, показал Чезаре со словами: «Это лучшие пиявки Рима. Куплены за большие деньги в монастыре святого Марка. Там их разводят в кристально чистой воде».
Чезаре передернуло, когда врач приложил пиявку к шее отца. За ней последовала вторая. Первая тем временем потемнела от крови, ее тело все разбухало, одновременно укорачиваясь. К тому времени, когда доктор Маррудзи положил на шею Александра четвертую пиявку, первая насосалась до отвала и, став круглой и лиловой, как слива, отвалилась и упала на чистую шелковую простыню.
Чезаре мутило, а доктор Маррудзи, зачарованный и пиявками, и собственным мастерством, вещал: «Мы должны дать им время насытиться. Они высосут из тела твоего отца плохую кровь и помогут ему поправиться».
Когда доктор Маррудзи решил, что крови высосано достаточно, он снял пиявок с тела Александра.
– Мне представляется, что его святейшеству уже лучше.
И действительно, Александр уже не горел в жару, наоборот, похолодел, побледнел.
Маррудзи повернулся к Чезаре.
– Теперь твоя очередь, сын мой, – и потянулся к нему с пиявкой.
Чезаре отказался: пиявки вызывали у него отвращение. Откуда он мог знать, что в современной медицине они считались одним из наиболее действенных лекарственных средств?
Но к вечеру, несмотря на оптимизм доктора Маррудзи, не осталось никаких сомнений в том, что Александру становится все хуже. Некоторые опасались, что он не дотянет до утра.
Дуарте, придя в спальню Чезаре, сообщил, что его мать, Ваноцца, навестила Папу и ушла от него, вся в слезах. Хотела заглянуть и к Чезаре, но тот спал, и она не решилась будить его.
Чезаре настоял, чтобы его принесли к отцу. Ходить он не мог, поэтому пришлось воспользоваться паланкином.
С большим трудом Чезаре перебрался на кресло, поставленное у кровати отца, взял его руку, поцеловал.
Папа Александр лежал на спине, его живот раздуло от газов, легкие наполнились мокротой, не дававшей дышать. Он постоянно то ли впадал в сон, то ли терял сознание, но иногда голова его прояснялась.
В один из таких моментов он повернул голову и увидел сидящего у кровати Чезаре, бледного, осунувшегося, с грязными, спутанными волосами. Его тронула тревога, которую он прочитал на лице сына.
Подумал о детях. Хорошо ли он учил своих сыновей?
Или, наоборот, подавлял, лишал самостоятельности, навязывая свою волю, отца и Папы?
Едва он задал себе этот вопрос, как со всей ясностью и отчетливостью вспомнил все грехи, совершенные его детьми благодаря ему. И внезапно понял все, что ранее скрывала пелена тайны. Получил ответы на все вопросы.
Александр вновь посмотрел на Чезаре.
– Сын мой, я подвел тебя и теперь прошу прощения.
Чезаре не отрывал от отца взгляда, полного сострадания и тревоги.
– За что, папа? – спросил он с такой нежностью, что на глазах Александра навернулись слезы.
– Я учил тебя, что власть – зло, – говорил Александр прерывисто, жадно хватая ртом воздух. – Но, боюсь, не объяснил все до конца. Я советовал остерегаться власти, вместо того, чтобы поощрять изучать ее механизмы. Никогда не говорил, что есть только единственный благой повод употреблять власть – когда она служит любви, – дыхание со свистом вырывалось из груди Александра.
– Что это значит, отец? – спросил Чезаре.
Внезапно время для Александра сместилось в прошлое. Он стал молодым кардиналом, поучал обоих сыновей и дочь, тогда как младенец Хофре играл в колыбели.
Ему даже стало легче дышать.
– Если человек не любит, власть для него – отклонение от нормы, угроза остальным. Ибо власть опасна и в любой момент может обернуться против людей.
Он провалился в полузабытье, грезил о битвах, в которых его сын, главнокомандующий папской армией, одержал победы, видел кровавые раны, жестокие убийства, страдания побежденных.
Услышал, что Чезаре зовет его, услышал вопрос, донесшийся из далекого далека: «Власть – не благо? Она не помогает спасать души многих и многих?»
– Сын мой, – пробормотал Александр. – Сама по себе власть – ничто. Наложение воли одного человека на волю других. Добродетели в этом нет ни грана.
Чезаре накрыл руку отца своей, сжал.
– Отец, поговоришь позже, слова отнимают у тебя последние силы.
Александр улыбнулся, как полагал, ослепительно, во весь рот, но Чезаре увидел только гримасу. Как мог, набрал в легкие воздуха и продолжил:
– Без любви власть сдвигает человека ближе к животным, а не к ангелам. – Кожа Папы посерела, он побледнел еще больше, а когда доктор Маррудзи окликнул его, взмахом руки погнал прочь. – Твоя работа здесь закончена. Знай свое место, – и вновь повернулся к сыну, стараясь не закрыть глаза, потому что веки стали уж очень тяжелыми. – Чезаре, сын мой, любил ли ты кого-нибудь больше, чем себя?
– Да, отец, – кивнул Чезаре. – Любил.
– Кого же? – спросил Александр.
– Мою сестру, – признал Чезаре, склонив голову, глаза заблестели от слез. Говорил он, как на исповеди.
– Лукрецию, – Папа улыбнулся, для его ушей это имя звучало лучше всякой музыки. – Да, это мой грех. Твое проклятие. Ее добродетель.
– Я передам ей, что ты любишь ее, ибо горе Лукреции будет безмерным, потому что в час беды ее не оказалось рядом.
– Скажи ей, что она всегда была самым драгоценным цветком в моей жизни, – со всей искренностью попросил Александр. – А жизнь без цветов – и не жизнь вовсе. Зачастую мы и представить себе не можешь, сколь необходима нам красота.
Чезаре посмотрел на отца и впервые увидел его, каким он и был на самом деле, сомневающимся, делающим ошибки. Никогда раньше они не говорили откровенно, а теперь ему так много хотелось узнать о человеке, который был его отцом.
– Отец, а ты кого-нибудь любил больше себя?
С усилием Александр заставил себя ответить:
– Да, мой сын, да… – и в голосе звучала неподдельная страсть.
– Кого же? – повторил Чезаре вопрос, который отец задавал ему.
– Моих детей. Всех моих детей. Однако боюсь, что это тоже ошибка. Во всяком случае для того, кто милостью Божьей избран Папой. Мне следовало больше любить Бога.
– Отец, – Чезаре возвысил голос, – когда ты поднимал золотую чашу над алтарем, когда ты возводил очи горе, ты наполнял блаженством сердца верующих, ибо твои глаза сияли любовью к Спасителю.
По телу Александра пробежала дрожь, он закашлялся.
Но в голосе его слышалась ирония.
– Когда я поднимал чашу с красным вином, когда благословлял хлеб и выпивал вино, эти символы тела и крови Христа, мысленно я представлял себе, что это тело и кровь моих детей. Я, как Господь, создал вас. И, как Он, я жертвовал вами. Гордыня, что тут скажешь. Но ясно мне это стало только сейчас, – он хохотнул, но тут же вновь закашлялся.
Чезаре попытался утешить отца, но сам находился на грани обморока.
– Отец, если ты считаешь, что я должен тебя простить, я прощаю. А если ты нуждаешься в моей любви, знай, она вся твоя…
В этот момент Папа вдруг встрепенулся.
– А где твой брат, Хофре? – его брови сошлись у переносицы.
Дуарте отправился на поиски.
Придя, Хофре встал за креслом старшего брата, подальше от отца. В его холодных глазах горе отсутствовало напрочь.
– Подойди ближе, сын мой, – прошептал Александр. – Возьми меня за руку, хоть на мгновение.
Кто-то отодвинул кресло с Чезаре, Хофре с видимой неохотой взял руку отца.
– Наклонись ниже, сын мой. Ниже. Я должен тебе кое-что сказать…
Хофре не сразу, но наклонился.
– Я подвел тебя, сын мой, но я не сомневаюсь, что ты – мой сын. Только до этой ночи мои глаза видели не то, что следовало.
Хофре всмотрелся в пелену, которая застилала глаза Александра.
– Я не смогу простить тебя, отец. Потому что из-за тебя я не смогу простить себя.
Александр смотрел на младшего сына.
– Это придет позже, я знаю, но прежде чем я умру, ты должен услышать от меня что-то очень важное. Тебя следовало произвести в кардиналы, потому что ты – лучший из нас.
Хофре покачал головой.
– Отец, ты совсем меня не знаешь.
Вот тут Александр лукаво улыбнулся, потому что ему открылась истина.
– Без Иуд сам Иисус остался бы простым плотником, который проповедовал бы тем немногим, кто соглашался его слушать, и умер бы от старости, – Александр хохотнул. Внезапно жизнь показалась ему такой абсурдной.
Но Хофре выбежал из комнаты.
Чезаре вновь занял место у кровати отца. И держал его руку, пока не почувствовал, что она стала холодной, как лед.
Александр, уже в забытьи, не услышал легкий стук в дверь, не увидел Джулии Фарнезе, которая вошла в комнату в черном плаще, с надвинутым на лицо капюшоном.
Откинув капюшон и сняв плащ, она повернулась к Чезаре.
– Я не могла не прийти, – объяснила она и наклонилась, чтобы поцеловать Александра в лоб.
– Как поживаешь? – спросил Чезаре, но она не ответила на его вопрос.
– Знаешь, он был мужчиной моей жизни, стержнем моего существования. За долгие годы у меня было много любовников. В основном мальчишек, воинственных, жаждущих славы. Но при всех его недостатках, – она вновь повернулась к Александру, – он был мужчиной.
Слезы полились из ее глаз, она прошептала: «Прощай, любовь моя», – подобрала плащ и быстро вышла.
Часом позже пришел духовник Александра и отпустил ему грехи.
Чезаре вновь склонился над отцом.
Александр почувствовал, как умиротворенность разливалась по его телу, когда лицо Чезаре начало растворяться в темноте, застилавшей глаза…
Он вдруг перенесся в «Серебряное озеро», шел по апельсиновой роще, перебирая в руке золотые четки. Никогда он не был так счастлив. Никогда не испытывал такой благодати…
Его тело почернело и так раздулось, что его пришлось втискивать в гроб. Крышку пришлось приколотить гвоздями, потому что, сколько мужчин ни прижимали ее, она все равно приподнималась.
Даже в смерти Александр не желал укладываться в привычные рамки.
