Глава 25

Кардиналы делла Ровере и Асканьо Сфорца тайно встретились за поздним завтраком. На столе стояла нежная ветчина, поджаренные красные перцы поблескивали оливковым маслом, белели головки чеснока, золотился корочкой свежеиспеченный хлеб. Красное вино помогало развязать языки.

Асканьо заговорил первым:

– Я допустил ошибку, отдав голос за Александра на последнем конклаве. Я больше не могу быть его вице-канцлером. Да, он превосходный администратор, но уж слишком любящий отец. И он так балует своих детей, что церковь станет банкротом к тому времени, когда на престол взойдет новый Папа. Стремление Чезаре захватить и объединить Романью опустошило папскую казну. Оплата войск стоит бешеных денег. И ни у одной королевы или принцессы нет такого роскошного гардероба, как у младшего сына Папы.

Кардинал делла Ровере доверительно улыбнулся.

– Мой дорогой Асканьо, ты же пришел не для того, чтобы обсуждать грехи Папы, которые и так всем известны. Должно быть, есть и другая причина, пока скрытая от меня.

Асканьо пожал плечами.

– Что тут можно сказать? Мой племянник Джованни унижен Борджа, а Пезаро теперь принадлежит Чезаре.

Моя племянница Катерина, настоящая амазонка, заточена в одном из замков Борджа, ее земли также захвачены.

Мой брат, Лодовико, пленен и брошен в подземелье французами, а Милан принадлежит им. И теперь я слышу, что Александр подписал секретный договор с Францией и Испанией, чтобы разделить Неаполь и отдать корону Чезаре. Это возмутительно!

– И какой ты предлагаешь выход?

Делла Ровере ожидал, что Асканьо придет к нему раньше, но теперь чувствовал необходимость проявить бдительность, потому что во времена, когда предавали все и вся, лишняя осторожность еще никому не мешала. Хотя слуги и клялись, что у них нет ни глаз, ни ушей, и делла Ровере, и Асканьо прекрасно знали, что несколько золотых дукатов могли вернуть слух глухому, а зрение – слепому. Ибо с теми, кто познал нищету, золото творило чудеса куда чаще, чем молитва.

Поэтому Асканьо перешел на шепот.

– Когда Александр покинет престол, есть надежда, что все наши трудности разрешатся. Потому что нет сомнений, что следующий конклав выберет тебя.

Темные глаза делла Ровере превратились в щелочки на его бледном, одутловатом лице.

– У меня нет оснований думать, что у Александра есть желание сойти с престола. Я слышал, что он в добром здравии, а если говорить о другом варианте, так всем известно, что его сын – безумец. Кто решится причинить Александру вред?

Асканьо приложил руку к груди, чтобы подчеркнуть искренность своих слов.

– Кардинал, не следует забывать, что у Папы есть враги, которые с благодарностью примут нашу помощь. И младший сын… который действительно жаждет кардинальской шляпы. Я же не предлагаю принять участие в деянии, которое навеки запятнает наши души. Не предлагаю ничего такого, что может поставить нас под удар. Просто хочу рассмотреть альтернативы нынешнему Папе… ни больше ни меньше.

– То есть ты говоришь о том, что Папа внезапно может заболеть? От глотка вина, несвежего моллюска? – спросил делла Ровере.

Асканьо возвысил голос, чтобы слуги услышали его.

– Никому не дано знать, когда Господь призовет к себе одного из своих детей!

Делла Ровере обдумал сказанное Асканьо, мысленно составил список врагов Борджа.

– Александр действительно собирается встретиться с герцогом Феррары, чтобы предложить выдать свою дочь за его сына?

– Я об этом практически ничего не слышал, – ответил Асканьо. – Если это правда, мой племянник, Джованни, наверняка даст мне знать, потому что в последнее время находится в Ферраре. Но я уверен, что Феррара откажется от любого брачного союза, если речь будет идти о Лукреции. Она – отработанный материал.

Делла Ровере встал.

– Чезаре Борджа захватит Романью и поставит ее под контроль Папы. Феррара – последнее государство, остающееся свободным, и, если этот брачный союз будет заключен, мы все будем принадлежать Борджа. Я уверен, что Александр предпочтет добиться победы через любовь, а не войну. Поэтому будет стараться изо всех сил заключить этот союз. А мы должны приложить все силы, чтобы ему помешать. Ибо его надобно остановить!

Теперь, когда все дети собрались в Риме, Александр сосредоточился на критически важных переговорах, на которых шла речь о возможном бракосочетании его дочери Лукреции и двадцатичетырехлетнего Альфонсо д'Эсте, будущего герцога Феррары.

Д'Эсте по праву числились среди самых древних и наиболее уважаемых аристократических семей Италии, и все думали, что попытка Александра в очередной раз выдать замуж свою дочь провалится. А вот сам он не сомневался, что все будет с точностью до наоборот.

Герцогство Феррара занимало важное стратегическое положение. Служило буфером между Романьей и венецианцами, причем последние зачастую вели себя враждебно и не заслуживали доверия. Кроме того, Феррара располагала обученной армией, сильными укреплениями и потому могла стать желанным союзником.

И все-таки большинство римлян не верили, что аристократические, влиятельные, могущественные д'Эсте пойдут на брачный союз всеми обожаемого наследника гордого герцогства с невестой из семьи Борджа, испанских выскочек, несмотря на то что Александр восседал на папском престоле, а Чезаре располагал огромными богатствами и проявил себя блестящим военачальником.

Но Эрколе д'Эсте, отец Альфонсо и правящий герцог Феррары, был прежде всего реалистом. Агрессивность и военный талант Чезаре не составляли для него тайны. Он прекрасно понимал, что со всеми ее укреплениями Ферраре придется нелегко, если мощная армия Чезаре перейдет в наступление. А он не мог гарантировать, что такого не случится на следующий год, когда Чезаре начнет очередную военную кампанию.

Он также знал, что союз с Борджа превратит потенциально опасного врага в сильного союзника против венецианцев. И он помнил, что Папа, в конце концов, наместник Бога на Земле и глава святой матери-церкви. Все эти факторы в значительной мере компенсировали недостаточную аристократичность и отсутствие культуры семьи Борджа.

При этом д'Эсте во многом зависели от французов, и Эрколе, конечно же, хотел жить в мире с королем Людовиком. А последний ценил союзнические отношения с Папой, благожелательно относился к перспективе бракосочетания Альфонсо и Лукреции и в последние недели настоятельно рекомендовал Эрколе согласиться на этот союз.

Трудные и сложные переговоры продолжались не один день, и в конце концов, как случалось довольно часто, нерешенным остался только один вопрос – денежный.

В тот день Дуарте Брандао позвали в папскую библиотеку, где уже сидели Александр и Эрколе д'Эсте. Все надеялись, что на этом совещании удастся достичь окончательных договоренностей.

– Ваше святейшество, – начал Эрколе, – проходя по вашим великолепным покоям, я заметил, что их украшают работы одного лишь Пинтуриккьо. Нет ни Боттичелли, ни Беллини, ни Джотто. Не нашел я ни Перуджино, ни картин Фра Липпо Липпи.

Слова герцога не произвели ни малейшего впечатления. Александр не собирался менять сложившиеся взгляды на искусство.

– Мне нравится Пинтуриккьо. Со временем его признают величайшим из всех.

Эрколе покровительственно улыбнулся.

– Я думаю, что нет, ваше святейшество. Подозреваю, что во всей Италии вы – единственный, кто придерживается такой точки зрения.

Дуарте понял, что разговор об искусстве, заведенный Эрколе, – тактический ход, призванный подчеркнуть богатство художественной коллекции семьи д'Эсте и показать плебейские вкусы и культурное невежество Борджа.

– Возможно, вы правы, дон Эрколе, – сухо заметил он. – В городах, которые мы захватили в этом году, есть творения многих упомянутых вами художников. Чезаре предлагал прислать их сюда, но его святейшество отказался. Я все еще надеюсь убедить его в ценности этих произведений искусства, доказать, что они украсят Ватикан.

Кстати, совсем недавно мы говорили о том, что ваш родной город, Феррара, располагает великолепной коллекцией, не говоря уже о золоте и серебре.

Эрколе на мгновение побледнел, уловив намек Дуарте.

– Может, нам пора обсудить приданое, – разом переменил он тему разговора.

– На какую сумму вы рассчитываете, дон Эрколе? – спросил Александр, предчувствуя, что не услышит в ответ ничего приятного.

– Я думаю о трехстах тысячах дукатов, ваше святейшество, – без запинки ответил Эрколе д'Эсте.

Александр, собиравшийся начать торг с тридцати тысяч, аж поперхнулся вином.

– Триста тысяч дукатов – это немыслимо, – отрезал он.

– Но это самое меньшее, что я готов принять, ибо мой сын, Альфонсо, – обаятельный молодой человек с прекрасными перспективами, и желающих выйти за него замуж не счесть.

Торговались они не меньше часа, приводя всевозможные аргументы в свою пользу. Александр старался сбить цену, Эрколе не желал уступать. В какой-то момент даже поднялся, чтобы уйти.

Александр предложил компромиссную сумму.

Эрколе отказался, тогда уйти пригрозил Александр, но Дуарте убедил его продолжить переговоры.

В итоге Эрколе удовлетворился двумястами тысячами дукатов, суммой, которую Александр все равно посчитал чрезмерной, поскольку Эрколе добился и снятия с Феррары ежегодного налога, выплачиваемого святой церкви.

Вот так стороны договорились о брачном союзе десятилетия.

Вернувшись в Рим, Чезаре чуть ли не в первый день встретился с отцом наедине, чтобы справиться о своей узнице, Катерине Сфорца. Александр сообщил, что она пыталась бежать из Бельведере и в наказание ее перевели в замок Сант-Анджело, уже не в столь комфортабельные апартаменты.

Чезаре немедленно поехал к ней.

В замке Сант-Анджело, массивной крепости, помимо роскошных помещений находилась и подземная тюрьма, камеры которой не отличались удобствами. По приказу Чезаре охранники привели Катерину в один из больших залов. Она щурилась от яркого света, потому что давно уже не видела солнца. Красота осталась при ней, но пребывание в темнице, конечно, сказалось на ее облике.

Чезаре тепло приветствовал ее, наклонился, чтобы поцеловать руку.

– Дорогая моя, – он улыбался, – неужели ты глупее, чем я думал? Я обеспечил тебе наилучшие условия, а ты отплатила мне попыткой побега? Похоже, ты не так умна, как я себе представлял.

– Ты не мог не знать, что я попытаюсь сбежать, – мрачно ответила она.

Чезаре сел на обитую парчой кушетку, предложил Катерине занять место рядом, но она отказалась.

– Признаю, мысль о том, что тебе захочется сбежать, приходила мне в голову, но я надеялся на твое здравомыслие, полагал, что ты предпочтешь уютную спальню подземной камере.

– Даже самая комфортабельная тюрьма остается тюрьмой, – холодно ответила Катерина.

Чезаре находил ее очаровательной, пусть в поведении Катерины и сквозила отчужденность.

– И каковы теперь твои планы? Я сомневаюсь, чтобы тебе хотелось провести остаток дней в Сант-Анджело.

– А что ты можешь предложить? – полюбопытствовала она.

– Откажись от прав на Имолу и Форли. Дай обязательство не пытаться их отвоевать. Если ты подпишешь эти бумаги, я тут же отдам приказ освободить тебя, и ты поедешь, куда тебе вздумается.

Катерина лукаво улыбнулась.

– Я могу подписать любую бумагу, которую ты мне дашь, но с чего ты решил, что она удержит меня от попытки вернуть мои земли?

– Другой правитель, менее достойный, пошел бы на это. Но мне трудно поверить, что ты подпишешь такую бумагу без согласия со своей совестью. Да, конечно, вероятность того, что ты нарушишь данное тобой слово остается, но мы сможем доказать любому суду, что являемся законными владельцами. И твоя нечестность только усилит наши позиции.

– Ты на это рассчитываешь? – она рассмеялась. – Как-то не верится. Что-то ты от меня утаиваешь.

Чезаре одарил ее обаятельной улыбкой.

– Во мне говорит сентиментальность, а не здравый смысл, но я не могу допустить, чтобы такая красавица заживо гнила в подземелье. Это просто кощунство.

Катерина, к своему изумлению, нашла, что компания Чезаре ей очень даже нравится, но она заглушила голос сердца. У нее тоже был секрет, которым она могла бы поделиться с Чезаре, но не знала, стоит ли. Ей требовалось время на раздумья.

– Приходи завтра, Чезаре, – она мило ему улыбнулась. – Позволь мне обдумать твои слова.

Когда Чезаре появился в Сант-Анджело на следующий день, к нему вновь привели Катерину. Она воспользовалась услугами служанок, которых он ей послал, приняла ванну, расчесала волосы. Даже одежду постаралась привести в порядок, чтобы произвести на него наилучшее впечатление.

Он шагнул к ней, а она не отступила назад, наоборот, качнулась к нему. Чезаре обнял ее, увлек на кушетку, страстно поцеловал. Но когда она отстранилась, не попытался навязать ей свою волю.

На этот раз первой заговорила она, пробежавшись пальцами по его каштановым волосам.

– Я сделаю все, как ты предлагаешь. Но другие скажут, что ты сошел с ума, если доверился мне.

Чезаре с нежностью посмотрел на нее.

– Уже говорят. Если бы я дал волю своим командирам, ты бы сейчас плавала в Тибре. Куда ты решила поехать?

Они сидели на кушетке, прижавшись друг к другу, он держал ее руку.

– Во Флоренцию. В Имолу и Форли мне путь заказан, а мои миланские родственники такие зануды. Во Флоренции, по крайней мере, интересно. Возможно, я даже найду там нового мужа… да поможет ему Господь!

– Я буду завидовать этому счастливчику, – Чезаре улыбнулся. – Бумаги привезут сюда вечером, завтра ты сможешь отправиться в путь… разумеется, под надежной охраной.

Он встал, направился к двери, обернулся.

– Береги себя, Катерина.

– Ты тоже, – ответила она.

После ухода Чезаре на нее внезапно накатила тоска.

Она не сомневалась, что больше они не встретятся и он никогда не узнает, что эти бумаги не стоили и выеденного яйца. Потому что под сердцем она носила его ребенка.

И могла востребовать свои земли, как мать его наследника.

Филофила считался одним из самых скандальных поэтов Рима. Его услуги тайно оплачивала семья Орсини, и он находился под личной защитой кардинала Антонио Орсини. Филофила придумывал чудовищные преступления для самых добропорядочных людей. А уж особенно давал себе волю с теми, кто действительно замарал себя, особенно если они принадлежали к высшим эшелонам власти. Доставалось от него и целым городам. Флоренцию он характеризовал, как толстомясую, широкозадую шлюху, упрекал город за то, что там полно богатств и людей искусства, но нет воинов. Граждане Флоренции обвинялись в том, что ссужали деньги под бешеные проценты, в дружбе с турками, в содомии. И, как и положено шлюхе, Флоренция шла на поклон к любому иностранному государству, которое соглашалось защитить ее, вместо того, чтобы объединяться с братьями-итальянцами.

Венецию он характеризовал, как помешавшийся на секретности, никому ничего не прощающий город дожей, который торговал бы и кровью своих горожан, и казнил тех, кто сообщал иностранцам, по сколько дукатов шел фут шелка на Дальнем Востоке. Сравнивал Венецию с гигантской змеей, затаившейся в Большом канале, готовой урвать любой кусок цивилизованного мира, который обещал принести прибыль. Город без поэтов и художников, без великих книг и библиотек, город, навеки закрытый для гуманизма. Но знающий толк в предательстве, казнящий всех преступников, независимо от тяжести совершенных ими преступлений.

Неаполь Филофила прозвал рассадником сифилиса, «французской оспы», Милан – французским прихвостнем, населенным такими же содомистами, как и Флоренция.

Но главной мишенью своих скабрезных виршей Филофила выбрал семью Борджа.

Он расписывал в стихах оргии в Ватикане, убийства в Риме и других городах Италии. Недостатком красноречия он не страдал, так что его поэтический сказ о преступлениях Папы производил должное впечатление и убеждал многих. По утверждению Филофилы Александр и купил папский престол, и нарожал двадцать детей, и предал Крестовый поход, и украл деньги из сокровищницы собора святого Петра, чтобы заплатить солдатам Чезаре Борджа с тем, чтобы его сын стал правителем всей Романьи.

А для чего? Да чтобы содержать незаконнорожденных детей, любовниц, устраивать оргии. Противоестественными отношениями с дочерью дело не ограничивалось. Папа, оказывается, учил ее подсыпать яд влиятельным и богатым врагам в коллегии кардиналов, торговал ее телом, заключая брачные союзы с могущественными семьями Италии. Одно ее замужество закончилось разводом, второе – вдовством, к чему приложил руку ее единоутробный братец, Чезаре Борджа.

В тех стихотворениях, где главным героем выступал Чезаре, Филофила прыгнул выше головы. Любовно, с мельчайшими подробностями он описывал, что Чезаре всегда носит маску, чтобы скрыть гноящиеся язвы, вызванные «французской оспой», рассказывал, как он обманывал французского и испанского королей, одновременно предавая им Италию, много строк уделил инцесту, как с сестрой, так и с невесткой. Стараниями Чезаре один его брат стал рогоносцем, а второй – хладным трупом. Изнасилование доставляло ему особое удовольствие, убийство он полагал тонкой дипломатией.

А уж когда стало известно о скором бракосочетании Альфонсо д'Эсте, Филофила излил весь свой яд на Лукрецию. Она спала с отцом и братом, сначала с каждым, потом с обоими. А также занималась этим делом с собаками, мартышками и лошадьми. Когда же лакей поймал ее за этими извращениями, отравила его. Не вынеся сладострастия дочери, отец продал ее в Феррару, чтобы скрепить союз с самой достойной семьей Италии. Филофила полагал, что именно стихи о Лукреции стали вершиной его творчества.

Во всяком случае, славу они ему принесли. Их переписывали, развешивали на стенах Рима, они циркулировали по Флоренции, богатые венецианцы присылали курьеров за новыми творениями. Конечно же, Филофила не решался подписывать их своим именем, но под каждым стихотворением красовались две вороны, каркающие друг на друга, его фирменный знак. Так что люди знали.

Во второй половине солнечного дня поэт нарядно оделся, надушился, готовясь провести вечер при дворе своего патрона, кардинала Орсини. Кардинал выделил ему маленький домик на территории, примыкающей ко дворцу Орсини. Как и все влиятельные государственные деятели того времени, кардинал предпочитал, чтобы его сторонники и родственники жили поблизости, чтобы при необходимости они могли защитить своего покровителя. А Филофила владел кинжалом не хуже, чем пером.

Услышав цокот копыт и металлическое звяканье доспехов, выглянул из окна спальни. Дюжина всадников подъехала к его дому и окружила его. Все в легкой броне, за исключением командира. Тот был весь в черном: камзол, рейтузы, перчатки, берет. И маска, от одного вида которой у Филофилы засосало под ложечкой: он понял, что перед ним Чезаре Борджа. Проверил, при нем ли меч и кинжал.

Облегченно выдохнул, когда к домику направился отряд пеших солдат Орсини. Но Чезаре не обратил на них ни малейшего внимания и направился к дому. Филофила вышел ему навстречу.

Поэту Чезаре показался высоким и мускулистым, как немец. Широко улыбнувшись, он обратился к Филофиле с подчеркнутой вежливостью.

– Маэстро, я приехал, чтобы помочь вам с рифмами.

Но здесь не самое удобное место для сочинения стихов.

Вам придется поехать со мной.

Филофила низко поклонился.

– Мой господин, я вынужден отказаться от такой чести. Меня вызвал мой кардинал. Я поеду с вами в другой раз, когда буду свободен, – он злился из-за того, что Борджа заявился к его дому, но не решался взяться за меч или кинжал.

А вот Чезаре сразу перешел к действию. Поднял поэта, словно тряпичную куклу, и бросил поперек лошади. А когда запрыгнул в седло, ударил только раз, но Филофила потерял сознание.

Когда поэт открыл глаза, он увидел низкие, потемневшие от времени балки потолка и развешенные по стенам головы животных, кабанов, медведей, оленей. Понял, что находится в охотничьем домике.

Оглядел комнату и увидел знакомого ему человека.

Вскрикнул бы, да горло перехватило от страха: компанию ему составлял знаменитый душитель, дон Мичелотто. Он точил длинный нож.

Дар речи не сразу, но вернулся к Филофиле:

– Вы, должно быть, знаете, если кардинал Орсини и его стража найдут меня здесь, они сурово накажут того, кто причинит мне вред.

Мичелотто ничего не ответил, продолжая точить нож.

– Наверное, вы собираетесь меня задушить, – голос Филофилы дрожал.

Вот тут Мичелотто соблаговолил ответить:

– Нет, синьор поэт. Отнюдь. Это слишком легкая, слишком быстрая смерть для столь жестокого человека, как вы. Я собираюсь сделать следующее, – тут он широко улыбнулся. – Сначала отрежу вам язык, потом уши и нос, половые органы и пальцы, по одному. После чего, возможно, вырежу что-нибудь еще. А может, пожалею, окажу вам услугу и убью.

Следующим днем через стену, окружающую дворец Орсини, перебросили большой, в бурых пятнах запекшейся крови мешок. От вида его содержимого стражников Орсини вывернуло наизнанку. В мешке лежал обезглавленный, лишенный пальцев труп. А рядом – отрезанные половые органы, язык, пальцы, нос и уши, аккуратно завернутые в пергамент со стихами Филофилы.

Это происшествие не стало достоянием широкой общественности. Новые стихотворения Филофилы более не появлялись. По слухам, он уехал в Германию, поправлять здоровье на тамошних минеральных источниках.