27

Константин терпеливо ждал меня на своем рабочем месте под портретами двух пакостников, хотя, ясное дело, с заданием он справился. Если бы у него снова случился прокол, то от моего праведного гнева Костя скорее всего спрятался где-то в лечебнице и свалил бы очередную неудачу на внезапно разбушевавшиеся болезни, которые он нажил только из-за того, что отдал процветанию фирмы последние крохи здоровья.

Однако Константин пришел на работу, а значит, у него все в порядке. Тем не менее, для вида спрашиваю:

— Ну, как дела?

— В лучшем виде, — ударил себя в грудь Костя, — все, как было приказано. Нелегко, правда, пришлось, но ради дела…

— Рот закрой, — советую начальнику отдела снабжения. — Этот треп может длиться столько, что я вполне допускаю — генеральный менеджер принимал участие в твоем появлении на свет.

— Он придурок, — позволил себе наглость после выполнения ответственного задания Константин.

— Вы точно родственники, Костя. Хотя бы потому, что генеральный менеджер именует тебя исключительно этим же словом.

— Старый козел, — не сдавался Константин. — Я ему еще покажу…

Если он так расхрабрился, значит, действительно все сделал, как положено.

— Вещественные доказательства есть?

— А как же? В лучшем виде.

Константин протянул мне черный пакет из-под фотобумаги. Действительно, все в лучшем виде, только даже выполняя такую ответственную работу, Костя остается самим собой. Особенно на фотографии, где Анастасия стоит на четвереньках с изломанным в немом крике ртом. У пристроившегося к ней сзади Константина рот тоже открыт. Язык вывалил не от излишнего усердия, глаза защурил вовсе не от удовольствия. Даже позируя перед скрытой камерой, Костя не может не кривляться. А вдруг мне нужно будет эти фотографии в какой-то журнал продать, пусть они и чернобелые? Разве это возможно при явно несерьезном поведении одного из партнеров.

Ну, Анастасия, дает, скромница, вся в доченьку. И как дает. С радостью на лице. Особенно хорошо эта радость видна на последней фотографии, где моя гипотетическая теща, закрыв глаза от наслаждения, касается язычком главного достояния начальника отдела снабжения.

Увидев, что я уделил этому снимку самое пристальное внимание, Константин радостно отметил:

— Как в поговорке, им на роток не накинешь платок.

— Костя, ты себя реабилитировал, — замечаю я и тут же торопливо добавляю: — Почти что. Может, в качестве награды тебя опять в санаторий определить? Научишься подтягиваться целых пятнадцать раз.

У Константина моментально пропало желание резвиться.

— Есть для тебя и другая новость. С сегодняшнего дня ты на зарплате. Даже если будешь вместо работы тренироваться. Ясно?

— Да, — пролепетал Константин и сотворил на своей ангельской мордочке вид абсолютного повиновения.

— Впрочем, для тебя еще одна работенка найдется. Хочешь отличиться?

Теперь на лице начальника отдела снабжения ясно читалось — он не просто хочет, а мечтает поскорее приступить к новым трудовым свершениям.

— Значит так. Ты на сюрпризы большой мастер. Откроешь в городе рядом с любым баром или кабаком какое-то аналогичное заведение. Да и не просто так, а чтобы в него все ломились. Понял?

— Понял, — радостно ответил Костя.

К Дюку меня везла Марина, что лишний раз подтверждало — Рябов еще не до конца расплевался с делами. Впрочем, я тоже. Однако функции у нас разные. Он отвечает за безопасность фирмы, а я — за ее финансовую деятельность.

Что касается Анастасии Вишневской, ей также придется отвечать за свои слова. После трудов Константина сильно сомневаюсь, что она не разрешит Снежане встречаться со мной. Ведь в этом случае Анастасия пообещала утопиться.

После вояжа по заграницам Дюк устал настолько, что перестал самолично выскакивать к клиентам, которые не способны самостоятельно отличить гравюру от аппликации. Он сидел в своем кабинете с таким видом, словно уже успел заработать звание академика. Сейчас это не трудно. После развала Союза наш университет стал Академией, Политехнический институт — университетом, средняя мореходка — институтом, и я не сильно удивлюсь, если на здании ПТУ неподалеку от моего офиса появится новая вывеска — Академия слесарей и водопроводчиков.

Деланно-усталым жестом Дюк протянул мне пачку цветных фотографий и достал из сейфа крохотную фигурку янтарного крокодила.

— Цены указаны на оборотной стороне фотографий, — поведал Дюк и вопросительно посмотрел на меня. Все понятно, но сегодня, ребята, вы просто фотографиями балуете. Правда, Костя отдал мне их совершенно бесплатно, а от Дюка ждать благотворительности не придется, даже если улягусь в гроб. Уверен, он букет цветов на мою могилу спишет за счет накладных расходов одного из антикварных салонов или галереи. Только незадача одна, умирать я пока не собираюсь.

— Спасибо, Дюк, — сказал я и обменял плотный конверт с фотографиями янтарных украшений на более компактный. Когда Дюк пересчитал содержимое конверта, его усталость улетучилась, и всем видом директор салона наглядно демонстрировал готовность к очередным командировкам за счет фирмы и премиальным из моего кармана.

Пока Дюк колдовал с кофейным агрегатом, я достал из кармана крохотный калькулятор «Сони» и подсчитал стоимость полученного от Ляхова янтаря. И чего это мы с Сережей так переживаем, Анатолий Павлович — честный человек: ни на копейку не обманул. Его отношение к партнеру по части ценообразования просто безукоризненно.

Дюк налил кофе в какие-то уродливые чашки с бьющей по глазам росписью. Наверное, только потому, чтобы лишний раз доказать — произведениям искусства место на прилавке, а не в его рабочем кабинете. Зря что ли он сервиз фабрики Гарднера уже год продает? И причем чуть-чуть дороже, чем то современное фуфло «Император», подделанное под старину, которое тоннами завозят из Австрии. Вот эта посуда спросом пользуется, не то что дешевый гарднеровский сервиз.

— Какие еще впечатления? — спросил я у Дюка. — Кофе ты готовишь неплохо.

После комплимента Дюк придал своему лицу такое серьезное выражение, словно хотел доказать: кулинария потеряла в его лице ровно столько, сколько нашло искусствоведение.

— Все вещи — авторские работы известных мастеров. «Крокодил» действительно сделан Эрнстом Лисом. Это раньше художника обвиняли в формализме, поклонстве перед Западом, его работы можно было купить по дешевке. А теперь — хрен им, а не дешевка, особенно после того, как клиент узнает, что его изделий очень мало. Достаточно сказать так: одна работа в «Метрополитене», две — в Лувре, три — в Русском музее. А у тебя — пять штук.

Думаю, их хорошо загнать можно, — поведал мне доктор искусствоведения.

— Скажу честно, на этих изделиях ты своих пятнадцати процентов не увидишь. Мы их продавать не будем. И не делай вид обиженного. На обиженных воду возят. По-моему, твой гонорар довольно высок, чтобы продолжать развитие этой животрепещущей темы о непреходящих ценностях искусства.

Директор салона с подозрением посмотрел на меня. Он, видимо, сообразил, что я сумею продать янтарь без его глубоких искусствоведческих знаний и бескорыстной пятнадцатипроцентной помощи. Однако Дюк решил сохранить хорошую мину при плохой игре и задушевно поведал:

— Ты, конечно, можешь сам сработать. Однако не продешеви.

— Не волнуйся, Дюк, разве я когда-то сбивал мировые цены? И вообще, чтобы ты окончательно успокоился, этот янтарь предназначен для обмена на фаянс мастерской Сацума.

Дюк не Студент, тот бы сходу стал рассказывать об искусстве японских мастеров. Однако именно Дюк, а не он, был директором музея Западного и Восточного искусства. Поэтому доктор наук важно заметил:

— Нормальный бартер. Только сейчас на эти вазы трудно клиента найти. Но можно.

Вот что значит хороший специалист. О мастерских Сацума в городе знает десяток человек, не больше. Я бы сильно удивился, если бы Дюк не располагал глубокими знаниями об искусстве Японии и одновременно не горел желанием отбить свои пятнадцать процентов если не на янтаре, то на старинных вазах.

— Вот этим, быть может, потом и займешься, — поднимаю упавшее настроение Дюка и, пока он немного размягчен, раскручиваю его дальше:

— Скажи, Дюк, это коллекция или по случаю купленные вещи?

— Янтарь или вазы?

— Янтарь, конечно.

— Я думаю, часть коллекции, — выпалил Дюк.

— Откуда такая уверенность?

Если Дюк решил промолчать, то это у него не выйдет.

— Слушай, профессор, я же на твоих партнеров не еду, через голову твою прыгать не собираюсь. Сам с ними работай. Или ты когда-то мог сказать, что я снял чужого клиента?

— Ну что ты, кто такое сказать может? — принялся успокаивать меня Дюк. — Сейчас непростое время, люди не хотят никаких контактов. Просто меня просили о них не упоминать. Крупные эксперты, сам понимаешь.

— Такие как ты? — съязвил я, однако Дюк иронии не уловил и важно заметил:

— Да, моего класса.

— Мне они без надобности. Ты лучше о янтаре расскажи.

— Видел я один каталог. Десятилетней давности. Там значится работа «Скорпион», та, что на одной из твоих фотографий. Выставка была в Елагинском дворце, коллекция частная.

— Имя собирателя?

— Олег Стороженко. Крупнейшее собрание янтарных изделий в нашей… то есть, в Советском Союзе.

— А отчего я должен по крохам из тебя сведения вытаскивать?

— Слушай, мы же всегда работаем честно. И если янтарь у тебя, значит он чистый. Зачем мне переживать? Зря только ты его на фаянс меняешь. У меня клиент на янтарь есть — закачаешься. Может, отменишь бартерную сделку? Тогда, уверен, еще больше заработаешь.

— Что-то раньше ты об этом клиенте молчал. Даже не вспомнил о нем, когда речь об этом янтаре зашла впервые.

Дюк засопел, но соврать не решился.

— Я о нем случайно узнал. Ладно, но только давай сразу оговорим…

— Дюк, не переживай о судьбах произведений искусства. Если вариант более выгоден, считай — твои проценты уже лежат в этом сейфе. И сам понимаешь: если клиент станет постоянным, то с каждой сделки тебе будет капать, пусть ты о ней и не узнаешь.

В моих словах Дюк не сомневался, потому что их искренность уже не раз была доказана пухлыми конвертами в знак признания заслуг доктора искусствоведения.

— Значит так. На той выставке в Елагинском дворце побывал один клиент. Но учти, если будешь с ним работать, это обойдется в семнадцать процентов комиссионных. У меня тоже есть обязательства перед людьми… Зовут его Стив Максвелл. Большой друг Советского Союза. Был. После выставки он объявился в Министерстве культуры и предложил за коллекцию Стороженко полтора миллиона долларов. Конечно, Министерство тут же согласилось с таким предложением, однако собирателя не уговорило. Потому что предложило ему какие-то копейки в сертификатах. Коллекционер сказал, что не торгует национальным достоянием, в отличие от Министерства культуры, и на этом все заглохло. А сейчас этим достоянием все торгуют, так что, думаю, Стороженко своим строгим правилам не следует. К тому же, ему наверняка надоело жить в коммунальной квартире, как считаешь?

— А почему ты задаешь мне этот вопрос?

— У кого еще ты мог приобрести эту коллекцию? К посредниками наша фирма всегда ровно дышала. Так что клиента на янтарь я тебе выдал, — подчеркнул самое главное Дюк.

— Если я решу с ним работать, семнадцать процентов гарантированы, — еще раз успокаиваю искусствоведа. — Скажи, сколько всего экспонатов насчитывает эта коллекция?

— Откуда я знаю? — пожал плечами Дюк. И, прощаясь, еще раз напомнил о том, что незаурядные современные изделия из янтаря представляют для истории искусства куда большую ценность, чем японский фаянс восемнадцатого века. — Ты подумай о моем предложении.

Марина молча вела машину по оживленным улицам города, а я, как и советовал Дюк, думал. Сперва о том, что в рабочее время такие толпы по Южноморску бродят, Андропова на них нет. Интересно, сколько людей сегодня работает, если не иметь в виду так называемые бизнес-туры?

Впрочем, об этом пусть кто-то другой размышляет. Тот, кто удивляется, отчего у нас производство падает. Да оттого, что на одной поездке в Испанию можно заработать больше, чем за год у станка. С этим все ясно. Зато неясно, как собиратель, отказывавший в те годы Министерству культуры, не устоял перед обаянием Ляхова? Догадываюсь, что Стороженко — истинный коллекционер, такой скорее повесится, чем продаст коллекцию, которой отдал годы жизни. Таких Стороженко немало знаю. Будут умирать от голода, но ни единого экспоната не продадут. Ну и чего они добиваются? Сколько раз я говорил с покойным Ситниковым насчет портрета адмирала Ушакова, а он ни в какую его не хотел продавать. Питался хуже моей собаки, ходил в обносках, а к собранию, миллионы стоящему, не притронулся. Продал бы всего один экспонат — до конца жизни хватило бы. Так нет. Умер в нищете, в комнате, нафаршированной картинами и скульптурами, стоящими не один миллион долларов. И чего он добился?

Земля на могиле коллекционера еще просесть не успела, а его детишки тут же начали сражение за наследство. После нескольких дней ожесточенных споров, переходивших в рукопашные схватки наконец-то разделили коллекцию на четыре части, да и те потом дробились, с учетом интересов бывшей жены и каких-то племянников. А в результате — Ушаков все равно достался мне, другие сто пятьдесят экспонатов уникального собрания, несомненно, представляли интерес, но не больше. И где они сейчас — кто знает об этом. Бедняга Ситников, неужели он не догадывался о дальнейшей судьбе коллекции, которой отдал всю жизнь?

Может быть, и догадывался. Мне сейчас тоже гадать нужно, благодаря классу работы Дюка. Зря я ему в свое время не рассказал старинную легенду, которой сразу попотчевал меня Вышегородский, стоило мне только начать работать в нашей семейной фирме. Сейчас бы не ломал голову над догадками, а обладал нужной информацией.

Однажды, когда я принес тестю прекрасную работу Пуссена, он задал вопрос, как тогда показалось, совершенно не по делу. Вышегородскому стало любопытно, каким образом Пуссен попал к старичку, который содрал за эту картину аж пятнадцать рублей. Я мог ответить на любой вопрос, касающийся Пуссена, даже назвать дату создания уже атрибутированной картины, но только не на этот. Тесть посмотрел на меня с высоты опыта прожитых лет, поудобнее расположился в своем любимом вольтеровском кресле и сказал:

— Я тебе поведаю одну притчу. Ее рассказал мне мой отец. А ему — дед. И ты расскажешь ее своему сыну, когда тот подрастет.

Неподалеку от караванного пути сидит купец со своим слугой. Его внимание привлек торговый караван, проходящий вдали.

— Узнай, куда идет этот караван, — приказал купец слуге.

Тот убежал, вернулся и доложил:

— Караван идет в Хорезм.

— А что везет этот караван?

— Не знаю, — сказал слуга.

— Узнай, — приказал купец.

— Они везут ковры, — слуга прибежал уже запыхавшись.

— Какие?

— Персидские, — доложил слуга после того, как снова сбегал к каравану и обратно.

— А сколько они стоят? — равнодушно спросил купец, и слуга из последних сил отправился узнавать цену.

— Так вот, не следует уподобляться этому слуге, — продолжил Вышегородский. — Тем более, что ты сам прекрасно понимаешь: основа любого предприятия — достоверная, обширная и тщательно проверенная информация.

Подобно слуге из притчи, я съездил к старичку и еще раз убедился в том, что старинные легенды полезны, а Вышего-родский имеет полное право наставлять меня в подобной манере. Потому что благодаря его, на первый взгляд, ничего не значащему вопросу мы вышли на собрание, в котором были работы, рядом с которыми подлинная цена Пуссена могла показаться медным пятаком в кепке нищего.

Так что придется подключить к этому делу Босягина. Он наверняка уже зализал свою рану, а рассказывать Босягину старинные легенды нужды нет. Он свое дело туго знает, в отличие от Дюка. Впрочем, тут я, кажется, немного перегнул. В конце концов Дюк — прекрасный специалист в своей области, и работа Босягина с ней имеет только точки прикосновения, не больше. Так что просчет здесь исключительно по моей вине. Если руководишь людьми, ты обязан уметь делать их работу не хуже. Одно только утешает: при необходимости я сумею справиться и с обязанностями Дюка, и с работой Босягина.