IX. Васькина тайна

С вечера друзья собрались на рыбалку: накопали червей, приготовили снасти. Чтобы не опоздать на утренний клев, решили спать на чердаке у Косачевых. Там на соломе лежал матрац, поверх него ватное одеяло. Вместо подушек — старые фуфайки. Подсвечивая фонариком, ребята забрались под одеяло, поелозили по матрацу, подыскивая место поудобней, и притихли.

Темнота пришла не сразу, она стала укладываться на ночь по частям: сначала в чулане, потом устроилась в собачьей конуре, поблескивая глазами, выжидая свой час, смотрела на бледное небо. Где-то рядом сонно заворковали голуби, сквозь узкую щель на крыше глянул желтый, как самородок, кусок луны.

— Вась, что бы ты сделал, если бы нашел клад? — неожиданно спросил Сережка.

— Я бы конфет купил, шоколадных, — помедлив, сказал Васька. — Килограммов пять, и наелся бы до отвала.

— А я бы матери — кольцо и сережки, а отцу — баян с латунными планками. Только где его, клад, найдешь. Наверное, золота на луне много. Вон как блестит. Вот Федька Сапрыкин находил. В прошлом году возле церкви площадку ровняли. А там раньше кладбище было. Федька крест нашел золотой. Только у него отобрали. Он мне сам рассказывал.

— Федька соврет, так недорого возьмет, — зевнул Васька. — Ты чё, его не знаешь? — Он вдруг отбросил одеяло в сторону, встал на колени.

— Дай слово, что никому не скажешь!

— А что такое?

— Ну поклянись, поклянись.

— Что я, болтун? — обиделся Сережка. — Не хочешь, так не говори.

Косачев почесал голову, коротко вздохнул, поднялся и, согнувшись, пошел в глубь чердака. Тихо скрипнула доска, брякнула жестянка. Сережка, затаив дыхание, ждал. Васька притащил небольшой узелок, быстро засунул его под одеяло.

— Давай фонарь, — шепотом приказал он. — И только не ахать.

В узелке оказалось четыре исковерканных куска хозяйственного мыла и тронутая ржавчиной жестяная коробка из-под чая.

— Ну и что? — разочарованно протянул Сережка.

Васька таинственно посмотрел на него, открыл коробку. Она была наполовину засыпана желтым, жирноватым на взгляд песком. Такого разнокалиберного странного песка Сережка раньше не видел.

— Что это?

— Золото. — Васька сглотнул слюну. — Самое настоящее. На, подержи. Видишь, какое тяжелое.

— Где взял? — ошеломленно спросил Сережка.

— Где взял, там уже нет, — тихо засмеялся Косачев. Он забрал у Сережки банку и закрыл крышкой. — Ты только никому! Понял?

— Да ты что, могила!

— В церкви я его нашел, в той, где Федьку искали. Табак я не захотел везти домой и стал искать, где бы его спрятать. И нашел это. Думал, здесь одно мыло. Притащил домой, решил на куски разрезать, а из мыла опилки желтые посыпались. Тут я и догадался — чья-то передача.

— Ну так ты бы в милицию отнес.

— Я поначалу так и хотел сделать, а потом страшно стало. Спросят, откуда взял.

— Может, отцу сказать?

— Ага, ему скажи! Голову оторвет. — Васька тяжело вздохнул. — Ну ладно, наговорились, а то еще проспим.

И проспали бы, если б не голуби. Какой-то шалопай свалился с шестка, захлопал крыльями, огляделся по сторонам. Через открытую чердачную дверку светилось розовое утро, острыми клиньями солнце проткнуло крышу и завязло в поднятой голубем пыли.

— Проспали, — охнул из-под одеяла Васька.

Они торопливо оделись, спустились во двор. Из будки высунулась собака, увидев Ваську, радостно заблестела глазами. Забрав удочки, припасы, они огородами спустились к Ангаре. От воды веяло сыростью, илом. На широкой, без единой морщинки глади, точно сонные мухи на стекле, уже торчат лодки; лишь изредка шевельнется тонкая ножка удилища, солнечным зайчиком сверкнет хариус, и снова все замирает.

Засучив гачи, ребята побрели через протоку на остров. Под ногами скользили обросшие тиной камни. Вода холодным кипятком обжигала икры, поднятые течением песчинки забивались меж пальцев, покалывали кожу.

Место, где собирались рыбачить, было уже занято. За широким и густым кустом тальника на обжитом вытоптанном уступчике расположился Гриша-тунгус. В черном пиджаке и такой же черной фуражке сидит он у воды, как обгорелый пень, не шелохнувшись. Ребята некоторое время смотрели на Гришу. Рыбачить рядом с ним одно расстройство. Тунгус знал какое-то слово, рыба сама шла ему на удочку. Вот и сейчас Гриша весь внимание: спина выгнулась дугой, рука напряженно застыла на удилище.

У Васьки от злости свело лицо, он нащупал под ногами булыжник и в самый последний момент, когда поплавок у Гриши пустился в плясовую, швырнул в воду камень.

— А теперь ходу, — выдохнул он.

Они юркнули за кусты, легли на траву. Гриша выскочил на пригорок, повертел головой, что-то бурча под пос, вернулся на берег.

— Это ему не на толевой, — тихо рассмеялся Косачев, — будет знать, как занимать чужое место.

— Зря ты. Он вроде бы мужик ничего.

Васька приподнялся, выглянул из-за куста, повертел головой, затем повернулся к Сережке лицом.

— Я тебе забыл рассказать. Тунгус, — он кивнул в сторону берега, — страшно боится одного летчика. Не веришь? Чтоб мне сдохнуть на этом месте! Сам на барахолке видел. Встретились они около пивнушки. Летчик уже хорошенький был. Гриша увидел его, хотел уйти. А летчик схватил его за рубаху и как закричит: «Ты чего, говорит, морда узкоглазая, от меня бегаешь? Думаешь, я забыл, как ты мне дырку сделал. Мы тебя, змею подколодную, пригрели, а ты за это пулю!» Тунгус ему что-то ответил, и летчик отпустил его. А зря. — Васька зло прищурил глаза.

25 июня

Я убежден: профессия выбирает людей. Бывает и наоборот. Лишь бы человек был на своем месте, любил свое дело. Дело — вот что объединяет нас. Страшно, когда человек живет не свою — чужую жизнь. За примером далеко ходить не надо. Михаил Худоревский. В торговле ему бы равных не было. Вот бы кому попасть сюда, в тайгу. Жратвы бы хватило на год. Запасливый, черт. Но он не летчик. В данном случае произошло какое-то недоразумение. Видимо, и наша профессия, когда выбирает, закрывает глаза. А жаль. Я бы хотел, чтоб мой сын был таким, как Павел Жигунов.

X. Пилот Худоревский

К ноябрьским праздникам к Погодиным на своей машине приехал в гости Худоревский.

— Мишка! — всплеснула руками Анна. — Как это ты к нам надумал?

— Так вы же не приедете сами, — слишком гордые или денег много зарабатываете?

— Вот и хорошо, что приехал, кстати, — улыбнулась Анна. — Мужики там кабанчика разделывают. Снимай свою парадную форму, иди помогай.

Михаил поверх куртки натянул фуфайку, пошел во двор. В стайке утробно гудела паяльная лампа, густо несло паленой шерстью, дело подходило к концу.

К вечеру у Погодиных собрались на жаренину. Ребятишки тоже рады гулянке. Чтоб взрослые не вытурили их на улицу, они сбились в углу возле патефона. Но вскоре и патефону не хватает сил пробиться сквозь вязкую сеть застольного шума.

Откуда-то появляется баян. Погодин ожил: голову на корпус, клавиши перебрал, поморщился — инструмент расстроен, но деваться некуда, надо гостей потчевать. Свесив поседевшие редкие волосы, заиграл плясовую.

Худоревский выскочил из-за стола, потянул за собой Анну.

— Где уж мне, — рассмеялась Анна. — Отплясалась.

Из угла выскочила Валька Зябликова, соседская девчонка, покружилась, помахала платком. Худоревский достал из кармана пятерку, сунул девчонке.

— Ай да Валька, молодец! — хвалили за столом гости. — Придет время, Уланову перещеголяет.

— А ну, Сережка, выйди, утри нос девчонке, — крикнул Худоревский.

Сережка не вытерпел, ноги сами вынесли его на середину комнаты. Подбоченясь, он пошел вприсядку, выбрасывая худые ноги, а взрослые в такт начали прихлопывать. Снова выскочила Валька, замахала платком. Сережка тут же перестал плясать и пошел на свое место к патефону.

— Э, да ты чё, брат, девки сдрейфил! — закричал Худоревский. — А ну, еще сбацай!

— Не хочу, — буркнул Сережка.

Худоревский развел руками, показывая, что уважает чужое мнение. Он вытащил из кармана бумажник, протянул Сережке десятку. Сережка посмотрел на деньги, на Худоревского, швыркнул носом и, пригнув голову, убежал в соседнюю комнату.

— Ты что это, Михаил, придумал? — накинулась на летчика Анна. — Деньгами ребятишек баловать!

— Ничего. Пусть привыкают. Заслужил — получи свое.

— Скажи, Михаил, а сколько летчики зарабатывают? — подал голос молчавший до сих пор бакенщик Никита Косачев. — Ну, я говорю, сколько выходит.

За столом притихли, все ждали, что ответит Худоревский.

— Когда как. У нас ведь от налета зависит. Ну а в общем, не обижают, — уклончиво ответил Михаил.

Вскоре разговор за столом распался, расползся по углам, каждый отыскал себе собеседника. Худоревский с Погодиным вышли покурить на кухню.

— Вот так и живем, — посматривая в окно, говорил Погодин. — Тайга да подсобное хозяйство выручают. В этом году без орехов остались, кедровка спустила, а с ягодами ничего, брусники пятнадцать ведер заготовили, десять продали, а пять в бочку на зиму засыпали.

Худоревский молчал и, как показалось Николаю, равнодушно слушал.

Погодин снизу вверх коротко взглянул на летчика:

— Ты не слышал, Михаил, у нас поговаривают, будто коров в черте города скоро запретят держать!

Худоревский пожал плечами. Погодин тяжело вздохнул:

— Я бы и сам ее сдал. С этим сеном маета одна. Как говорят, ни сена, ни корма — одна кутерьма. Косить не дают, а в продаже нет. Каждый год одно и то же, правдами и неправдами добываем корм. Не ребятишки, давно бы сдал. Да только на одну зарплату не проживешь. Получишь ее и не знаешь, куда деть. Туда надо, сюда надо. А здесь что на столе, все свое. А там все с купли. Да и привыкли мы. Анна без хозяйства, без коровы жизни не мыслит. Мы вроде бы и в городе и в деревне. У ребят ведь каждый день свежее молоко.

— Надо уметь устраивать свою жизнь, — сказал Худоревский. — Ты держись за меня. Мужик ты надежный, не болтун. И руки у тебя золотые. Одним словом, специалист.

— Правильно. Специалист по горбовикам, — сказала пошедшая на кухню Анна.

— Ну ты это зря, Анна, — загудел Худоревский. — Я вот помню, вмятины на самолете он выправлял — просто загляденье.

— Я и сейчас правлю, только на машинах, — засмеялся Погодин. — Если тебе нужно, то давай.

— Собственно, за этим я и приехал, — вырвалось у Худоревского. — В прошлое воскресенье помял левое крыло и дверку.

— Сделаю, будет как новая, — пообещал Погодин.

— Беда, Михаил, у нас, — оглядываясь на дверь, тихо проговорила Анна. — Отыскалась Сережкина родня, хотят забрать его к себе. Что делать, что делать, прямо не знаю. Может, ты что посоветуешь?

Худоревский достал из кармана пачку «Казбека», вытащил зажигалку, подаренную Погодиным, прикурил. Затянувшись, он оглядел Анну с головы до ног.

— Сколько у тебя ребятишек? Четверо? Так, может, это и к лучшему, что родня отыскалась. Одним меньше будет. А вырастишь его — он тебе даже спасибо не скажет.

— Ой не говори так, — всхлипнула Анна. — Вот лягу спать и вспомню про письмо, будь оно неладно, вся душа напоется.

— У них все права. Я жигуновскую породу знаю. Что захотят — обязательно сделают.

— Чего ты, мать, этот разговор затеяла? — перебил жену Погодин. — Пошли за стол, гости заждались.

Выпили еще по одной, затянули военные песни. Получалось ладно, громко — до жил на шее. Мужики стали вспоминать, кто где воевал.

— Слушай, Михаил, — подал голос Косачев, — ты там поближе к верхам, может, слышал про тех ребят, летчиков, что перед войной потерялись? Сдается мне, все же кто-то из них уцелел, спасся. Не могли они все пропасть.

— Почему ты так думаешь? — поднял брови Худоревский.

— Да не слушай ты его, — махнул рукой Погодин. — Это у него с перепугу. Этим летом Васька, сын его, в церковной нише четыре куска мыла нашел, а в нем золото оказалось.

— Много, нет? — встрепенулся Худоревский.

— Сто пятьдесят семь граммов, — ответил Косачев. — Так мне в милиции сказали.

— Что, неужели отнес? Ну и дурак. Мог бы промолчать. Это же целое состояние.

— Через него он у нас героем сделался, — засмеялся кто-то из мужиков. — Два месяца в милицию таскали.

— А что смеетесь, — обиделся Косачев. — Мне чужого не надо. А здесь дело темное, уголовщиной попахивает. Меня сам Ченцов допрашивал. Я и думаю: кто-то остался в живых. Вот и любопытствую: может, у вас что известно.

— Я думаю так, — помедлив, сказал Худоревский. — Сушков не хотел лететь в Иркутск, не в его это было интересах.

— Это почему же? — спросил Погодин.

— Не прикидывайся, Николай, будто не знаешь, — коротко глянул на Погодина летчик. — Бурков бы ему за Тамару не простил.

— Съел бы он его, что ли? — нахмурившись, сказал Погодин. — Жену-то он простил, опять сошелся с ней.

— А кому, кроме него, она нужна! — блеснул глазами Худоревский. — Погуляла вволю и обратно пришла.

— Зря ты так, — сказал Погодин. — Ребята рассказывали, когда Василий потерялся, она улетела в Бодайбо. Решила сама искать его. В тайгу ее, конечно, не пустили, в положении она была. Так она до зимы в Бодайбо жила. Дошла до точки. Потом, когда время рожать подошло, за ней родня Буркова прилетела, увезли ее в Иркутск. Дочка у нее растет, я как-то встретил их вместе — копия Сушкова. У нее с Василием настоящая любовь была.

— Может, оно и так, — согласился Худоревский. — Я-то откуда знаю. Пусть живут, расходятся, милуются. Мне-то до этого какое дело. Чего зря болтать. Нет человека и не вернешь. Сколько хороших ребят за это время ушло.

Мужики подняли стаканы, потянулись через стол к Худоревскому.

— Опасная у вас профессия, — гудел Никита Косачев. — Сто рублей мне давай — не полечу.

— Ну а если тысячу?

— За тысячу я бы еще подумал, — почесав затылок, засмеялся Косачев.

26 июня

Наша одежда оказалась не приспособленной к таким перегрузкам, поистрепалась вся. Хорошо, что у Никифора оказалась иголка с нитками. Привел в божеский вид. Ботинки он чинит контровочной проволокой. Вообще, мне повезло с бортмехаником. Я не знаю, что бы делал без него. Никифор каждое утро уходит за порог и собирает там новый плот. Я лежу около самолета. Если бы не моя нога, можно было бы идти пешком. На нее смотреть страшно. Видно, началось заражение. Ночью совсем не сплю.

Топор мы утопили. Никифор находит поваленные деревья и костром режет деревья на части. Светлая головушка! Я вот. смотрю на него и думаю: будь у него высшее образование, большим человеком мог бы стать. Ученым или инженером. Я как-то сказал ему об этом, он засмеялся: «А кто, говорит, работать тогда будет?» Затем погрустнел и добавил: «Вот Федьку выучу — без образования сейчас никак нельзя. Век моторов». А мы здесь как в каменном. Что там, на Большой земле?

XI. Ягодники

Почти во всех дворах, распугивая располневших за лето кур, снуют мужики, достают горбовики, пропахшие дымом стеганые фуфайки, свитера, закопченные котелки. Бабы бегают по магазинам, закупают крупу, хлеб, сгущенное молоко. Лето пошло под уклон, над крышами домов висит вялое солнце, с огородов прело пахнет картофельной ботвой, укропом, вода в бочке для поливки огородов позеленела.

По традиции ягодники собираются у Погодиных, он человек надежный, с ним не пропадешь. Пришла Марья Косачева с Васькой, еще какие-то женщины с соседней улицы. Последним явился Гриша-тунгус, без него ягода не ягода. Все садятся на завалинку, шелушат подсолнухи.

Наконец все в сборе, Погодин дает знак трогаться. Идет он впереди, за ним Гриша-тунгус, затем бабы и позади всех Сережка с Васькой Косачевым. Идут не спеша, каждый видит только спину впереди идущего. На вокзале составляют горбовики в круг, ждут поезд. Погодин зашел в вокзал купить билеты. Вскоре показывается поезд, а Погодина все нет. Гриша беспокойно завертел головой, но Сережка, опережая его, побежал к двери. Отца он заметил возле буфета. Рядом с ним, что-то шепча на ухо, стоял невысокий плотный мужичок. На нем был суконный поношенный китель и замасленная авиационная фуфайка.

— Папка, поезд подходит! — крикнул Сережка.

— А, сейчас иду, — очнулся Погодин.

Он облапал на прощанье мужика и заторопился к выходу.

— Приятеля встретил, Кольку Опарина, — объяснил он Грише.

Поезд трогается. Дорога идет вдоль реки, слева вода, справа горы. Река не отпускает дорогу далеко, держит ее под боком, так ей, видно, удобнее. Вскоре дорога круто сворачивает, слева уже не река, а огромное озеро. На середине крохотной щепкой пристыл кораблик, за ним пунктиром вытянулись красноватые сигары леса. Неожиданно вагон ныряет в узкий, грохочущий темнотой тоннель. Все отворачиваются от окон — смотреть там нечего. По ушам ударяет спертый воздух, в открытые форточки наносит запах жженого железа. В нишах тускло мигают лампочки. Через минуту вагоны вылетают из подземелья, звук лопается, пропадает где-то сзади, дорога бежит по склону горы, мимо проносится полосатая будка охраны. Тоннели идут один за другим, ребята было пробовали считать их, но потом махнули на свою затею рукой.

Остановка в Култуке короткая, всего одну минуту. С высоких вагонных ступенек ягодники прыгают на землю, помогают друг другу надеть горбовики и затем гуськом спускаются вниз к автобусной остановке. Погодин уходит к чайной, там останавливаются перекурить шоферы, отправляющиеся к монгольской границе. Минут через десять он прибегает обратно.

— Договорился, поедем на грузовой.

Перевалив через железнодорожный переезд, дорога сворачивает в ущелье; рядом с ней, прыгая через камни, бежит речушка. Ребята смотрят вверх на обросшие лишаями утесы. Через час машина останавливается, и Погодин по одной ему известной примете находит тропинку, и они углубляются в лес.

Больше часа они тащились вниз по ключу, прыгали с кочки на кочку. На спину летели листья, опавшая хвоя. Место, куда обычно ездил Погодин, было занято, и ягоды там с гулькин нос. По брусничнику бродили люди, дымились костры, гремели ведра. Бабы, не стесняясь, ругали Погодина, будто он один был виноват в том, что тайга пуста, что прибывшие раньше собрали последние крохи.

Гриша отозвал Погодина в сторону, достал нож, что-то нацарапал на земле. Погодин долго смотрел на рисунок, покачал головой. Оглянувшись, долго, испытующе смотрел на ягодников. Сережка тем временем развел костер, Васька сбегал к ключу, принес котелок воды. Погодин подошел к огню, достал горящую ветку, прикрыв ее ладошкой, прикурил папиросу.

— Тут делов нема, — сказал он. — Пойдем к Иркуту. Гриша место знает. Сами видите, вымерзла нынче ягода, может, там что будет.

Бабы задвигались, зашумели. Мария Косачева, поглядев на Погодина, сказала.

— Ты что, нас за дурочек считаешь, точно девчонок по тайге гоняешь. Как хотите, а я дальше этого места не пойду!

— Тихо, бабы, — остановил ее Погодин, — я никого не принуждаю. Кто хочет, может обратно оглобли поворачивать, только там должна быть ягода. Потому как от Иркута в заморозки туман поднимается, ну это вроде одеяла для брусничника.

Косачева повертела головой по сторонам, оставаться никто не собирался.

— Как компания, куда вы, туда и я.

Перекусив, ягодники двинулись дальше. Теперь их вел уже Гриша-тунгус. Вскоре ключ вырос до небольшой речушки, распадок перешел в глубокое ущелье. По берегу рос папоротник, в некоторых местах он был в рост человека. Слева и справа чернели камни, до самого неба лез ввысь узкий лесной коридор.

— Куда идем за этим тунгусом, — причитала Косачева, — заведет к лешему и бросит.

Гриша останавливался, смотрел на всех темными глазами, улыбался, махал рукой.

Наконец снизу потянул ветерок, донесся глухой шум большой воды, тропинка пошла положе. Вскоре сквозь кусты блеснула вода, они вышли к реке.

Река была неширокая, метров двести, не больше. На другой стороне стоял темный, чем-то напоминающий огромного быка, утес. Берег был угрюмый, каменистый. Сверху в узкий, проложенный рекой тоннель смотрело лесное небо, желтыми смоляными свечками стекали по склону сосны. Солнца не было видно, оно осталось на горе. Бабы испуганно оглядывались по сторонам. Погодин по кашкернику полез вверх проверять ягодник. Ребята разделись, решили искупаться в Иркуте, вода оказалась теплой. Они окунулись несколько раз около берега, залезли на нагретый дневным солнцем камень.

Погодин вернулся скоро. Он скатился с горки прямо к горбовикам. В руках у него был полный совок брусники.

— Ягоды — море, — радостно сообщил он.

Сережка удивленно посмотрел на него. Обычно отец был немногословным, если попадалось хорошее место, то радость держал при себе, не показывая другим.

Бабы и ребята разобрали ведра, полезли вверх. Ягоды действительно было много, казалось, ее рассыпали специально по склону. Сережка быстро набрал ведро. Он начал спускаться вниз и неожиданно наткнулся на Гришу. Тот сидел на поваленной сосне, рядом с ним примостился отец. Оба смотрели куда-то вниз. Сережка проследил за их взглядом. За распадком по склону, растопырив худые, сморщенные сучья, стояли голые, попорченные пожаром черные деревья. Под скалой виднелось темное, в рост человека, отверстие. Там была пещера. Неподалеку от входа, возле крупного и плоского, как стол, камня, — старое кострище, полусгнившие жерди.

— Что это? — спросил Сережка.

— Здесь дезертиры скрывались, — нехотя сказал Гриша-тунгус. — Место удобное, глухое, отсидеться можно, река рядом. У бурят скот воровали, иногда на тракт выходили. А потом мы оцепили это место, троих поймали, главаря в ключе застрелили, отбивался до последнего патрона.

Гриша посмотрел на Погодина.

— В сорок втором на Кадарском перевале Мишку Худоревского обстреляли. Меня арестовали тогда. А через несколько дней на станции кто-то напал на машину с продуктами. След потянулся в тайгу. Меня освободили — взяли проводником, тайгу я эту хорошо знал. Полгода гонялись мы за бандитами. В самый последний момент из-под носа уползали, тайгу они тоже хорошо знали. Вот здесь, в этом распадке, мы их и накрыли. А Мишка Худоревский до сих пор думает, что это я в него стрелял.

Погодин вспомнил встречу с Опариным на вокзале. Получив расчет в аэропорту, тот уезжал из Иркутска.

— Влип я тут в одну историю, — поблескивая глазами, шептал Опарин. — Через Мишку Худоревского, чтоб ему ни дна ни покрышки, влип. Хотя он и сам не виноват. Он посылки с Севера возил. В аэропорту его обычно встречали, ну а если нет, то он посылку у меня оставлял. А потом в одной из них золото оказалось. Ну а мы ведь ничего не знали. Таскали нас, таскали, спасибо Буркову, поручился за нас. Так бы, как пить дать, срок схлопотали.

Смутная догадка мелькнула у Погодина: знал ведь Худоревский, что возит, знал! Вон как уговаривал его перейти работать в аэропорт.

Стемнело, поблизости сонно просвистел рябчик, снизу потянуло сладковатым дымком костра. Погодин поднялся, заглянул в ведро, выбросил из него несколько листочков.

— Ты только женщинам не говори, — предупредил он Сережку. — Узнают, крик поднимут.

Ночью приснился Сережке сон, будто сидит он в кресле летающей лодки. Вокруг летчики с планшетами, в шлемофонах с очками. В пассажирской кабине, похожей на кабину автобуса, сидят ягодники, Гриша-тунгус, Погодин. Сережка начинает взлет, но самолет почему-то не слушается его и несется прямо на берег. Он хочет отвернуть в сторону, но самолет неуправляем, раздается треск сучьев, плеск воды. Сережка открыл глаза. Вокруг костра, скрючившись, лежали ягодники. За костром, у самой поды, он увидел Гришу-тунгуса, рядом с ним стоял отец. Переговариваясь вполголоса, они смотрели в темноту. Откуда-то сверху донесся треск, и снова все стихло.

— Сохатый приходил, — сказал Гриша. — Вечером чуть ниже, за ключом, я видел тропку. Зверь здесь еще не пуганный.

— Хорошее место, — согласился Погодин, — ягодное. Только выходить далеко. Пацанов жалко. Обратно в гору с полными горбовиками. Вот если бы самолет, ну лодку, на которых раньше летали. И чтоб мотор современный, помощнее. А то на тех мало брали — трех-четырех человек. Слабенькая техника была. Чуть мотор забарахлит, ужо груз надо было выбрасывать.

Гриша-тунгус подошел ближе к костру, стал что-то искать на земле. По его лицу запрыгали, заплясали тени, и Сережке показалось, что это не Гриша, а шаман, который сейчас возьмет бубен и начнет носиться вокруг огня. Наконец Гриша отыскал брезентовую куртку, накинул ее на Сережку и отошел обратно к костру.

— Димка Глухарев ко мне в сорок восьмом заезжал, — вновь услышал Сережка голос отца. — Они Сушкова и после войны искали. А началось с того, что во время войны охотники наткнулись на убитого. Скелет один остался. Рядом заржавевший пистолет. По номеру узнали — пистолет принадлежал Лохову. Вроде бы как он покончил с собой. Выходит, летчики не разбились, а сели на вынужденную. А что дальше произошло, одному богу известно.

Погодин подошел к костру, достал горящую ветку, прикурил.

— Сколько лет прошло, а не могу забыть Павла, Ваську Сушкова, — горестно продолжал он. — Хорошие были ребята. Васька-то с Худоревским, говорят, из одного детдома. Все друг перед дружкой. Только Мишке — куда до Сушкова! Тот орел был, а этот против него жидковат. Мишка ведь за Тамарой тоже ухлестывал. Когда она с Бурковым расходилась. Говорят, сватал. От ворот поворот дала.

— Сейчас в аэропорту многое изменилось, — заметил Гриша. — Меня в лесавиабазу приглашают инструктором-парашютистом.

— Пожалуй, и мне обратно в авиацию подаваться надо, — сказал Погодин. — На разных работах был, а душа там, где самолеты. Вот приедем домой, съезжу в аэропорт.

28 июня

Никифор уже связал плот. Осталось немного. Говорит, завтра отчалим. Скорее бы. Кормит меня из ложечки, а сам дошел — кожа да кости. Продукты кончились. Едим черемшу. Никифор ухитряется ловить рыбу. Я спрашиваю: как тебе это удается? Он смеется: говорит, для этого не надо иметь высшего образования, достаточно среднего соображения. Из прутьев сделал морду. Попадается разная мелочь.

Через месяц мне будет двадцать шесть. Летит время. Вроде бы еще вчера пацаном был. Если бы человеку было дано знать, что с ним будет, скажем, через день или год, как бы он, интересно, себя вел? Я не жалею, что попал в авиацию. Самолет дал мне все: любимую работу, друзей. Мне не надо напрягать голову или бежать в библиотеку, когда упоминают Якутск или, скажем, Бодайбо. Я все видел своими глазами. Я видел свою страну сверху. Разве этого мало?

XII. Сергей Жигунов

Несколько лет длилась переписка с родственниками Жигунова. Анна оттягивала разлуку с Сережкой, ссылаясь сначала на то, что мальчик болеет и ехать ему опасно, потом подошла весна — грех парня отрывать от учебы, пусть закончит школу. Но в конце августа от Жигуновых пришло письмо, и Анна решила поговорить с Сережкой. Долго не могла начать, язык не поворачивался. Но тут подвернулся случай: младшая дочь забралась в комод и вывалила на пол альбом с фотографиями.

— Мам, а этот летчик наша родня? — поднял с пола фотографию отца Сережка.

Анна испуганно поглядела на него, ни с того ни с сего накинулась, накричала на Ольгу, та уползла за кровать, забилась в угол, часто-часто заморгала оттуда глазами.

— Это твой отец, — тихо сказала Анна.

Сережка недоуменно посмотрел на нее.

— Как, а папка? — кивнул он на висевший на стене портрет Погодина.

— Понимаешь, Сережа, я тебе не родная мать. Твоя мама умерла давно.

Сережка растерялся еще больше, оглянулся на Ольгу, та наконец-то решила напомнить о себе, заревела во весь голос.

— Да замолчи ты, — цыкнула на нее Анна. — Тебе тогда, Сережа, несколько месяцев было. Вы должны были лететь в Якутск, отца туда переводили. А тут один летчик потерялся. Твой отец ему на выручку полетел, но не спас и сам голову сложил. Здесь, на Ангаре, они с мамой утонули.

Сережка вдруг вспомнил, как однажды они с Косачевым бродили по острову, наткнулись на занесенный песком самолет. Внутри еще можно было различить приборную доску. Пустыми заржавевшими дырками она смотрела на них, и было отчего-то неприятно, словно на острове лежал забытый всеми человек. Ребята быстро ушли от него подальше. Так вот это был чей самолет!

— На той стороне раньше аэропорт находился, — махнул в сторону церкви Васька. — Батя рассказывал, самолет этот разбился перед войной. Народу утонуло, страсть! Сейчас такие не летают.

Разглядывая фотографии, Сережка вспомнил, что раньше они попадались ему на глаза и он спрашивал про них, но ему говорили, что это родственники, которые погибли на фронте. И только сейчас все прояснилось.

Сережка хотел представить, как отец разговаривал, как ходил, как смеялся, но фотография ничего не говорила ему. Детским своим умом он понял: с этого дня что-то изменится в его жизни. Но он не хотел перемен, не хотел быть чужим в этом доме, все его существо воспротивилось этому. Ему почему-то казалось, что над ним неловко и жестоко подшутили.

— Сережа, сынок, — дрогнувшим голосом позвала Анна. — Вот телеграмма. Они завтра приезжают. Поезд в три часа приходит, надо бы встретить.

— Что-то долго они ехали ко мне, — насупившись, сказал Сережка. — Могли бы и пораньше собраться.

— Так война была, разве тогда до тебя было. А потом, они же не знали, где ты.

— Мама, — голос у Сережки дрогнул. — Я ведь их совсем не знаю, встреть их сама.

После обеда из города приехал Погодин. Не раздеваясь, прошел на кухню, где Анна готовила обед, этаким фертом махнул рукой и плюхнулся на табуретку. Анна мельком взглянула на мужа, покачала головой и, загремев посудой, отвернулась.

— Перестанешь ты наконец греметь горшками? — рявкнул Погодин. — Если хочешь знать, трезвый я, могу дыхнуть. Слышь, Анна, — уже миролюбивее протянул он, — у Буркова был я, он предлагает нам в Рысево ехать. Там новый аэропорт открывают.

Погодин сделал паузу, жена на него ноль внимания, продолжала вытирать тарелки. Но Николай видел, как насторожилась Анна. И тогда он выложил свой главный козырь:

— Не кем-нибудь, а начальником аэропорта. Чтоб мне провалиться на этом месте, — поблескивая глазами, возбужденно добавил он. — Так и сказал: начальником! Говорит, пошлю на курсы, подучишься.

— А школа, школа там есть? — обернулась Анна. — Сережке на будущий год школу заканчивать. А тут Жигуновы письмо прислали, и телеграмма от них пришла. Приезжают.

— Ну и что. С Сергеем говорила? — насторожился Погодин.

— Он и слушать не хочет. Расстроился, правда. Уж лучше бы я ему ничего не говорила.

— Так все в порядке, — улыбнувшись, сказал Погодин. — Что он нам, чужой, что ли? Ну как, едем, или будешь здесь век доживать? Условия вроде бы подходящие. Бурков подъемные обещал, можете, говорит, там корову купить.

Этим доводом он окончательно сломил Анну. Помягчало, засияло ее лицо. Она бросилась собирать на стол. Взгляд ее ласково скользил по лицу мужа и уплывал дальше по известной только ей дорожке.

Сережка к тому, что они едут жить в деревню, отнесся спокойно.

— Я из города не поеду, — сказал он.

— Как это «не поеду»? — недоуменно вскинула на Сережку глаза Анна.

— Вы езжайте, а я останусь. Десятилетку в вечерней закончу. Все будет нормально.

— Как это нормально? — всполошилась Анна. — Что же ты здесь один делать будешь? Отец, ты только послушай, что он говорит!

Но Погодин промолчал, понимая, что сейчас он мало чем может ей помочь. В последний год сильно вытянулся Сережка, на него не крикнешь, как бывало. С маленьким было проще, там слово — закон, а теперь брякнешь невпопад, а он на тебя косо посмотрит. Отсюда и невероятное совсем пошло, при нем он старался не ссориться с Анной, неудобно как-то стало.

— Ты, мать, не беспокойся, — улыбнулся Сережка. — Я уже не маленький. Скоро на планерах летать буду.

— На каких это таких планерах? — не поняла Анна.

— Летчик у нас появился, — разъяснил жене Погодин. — Будет нас с тобой под старость в Москву возить.

Зимой Сережка с Васькой Косачевым записались в планерный кружок, уже закончили изучать теорию, сдали зачеты. Скоро должны были начаться полеты, но он скрывал, не зная, как к его затее отнесутся дома.

Погодин поддержал его, а вот мать побледнела и медленно опустилась на табуретку. Руки потянулись к горлу, пальцы заметались, забегали по воротнику кофточки.

— Сережа, зачем тебе это? — наконец выдохнула она. — Разве мало других специальностей? Вон ребята на инженеров учатся, геологов.

— Э, куда ты хватила, мать! — вставил свое слово Погодин. — Верный курс парень взял, чего там размениваться.

— Так по земле они ходят, по твердой. А это ни днем ни ночью покоя не будет. Сколько уже людей эти самолеты сгубили.

— Не бойся, мама, — улыбнулся Сережка. — Мы пока и не летаем, а только знакомимся с материальной частью. А там еще видно будет. Нужно школу закончить.

— Верно говорит, — вновь поддержал его Погодин. — Пусть занимается. От этого только польза.

Сережка благодарно посмотрел на отца, догадался, что Погодин правильно понял его, понял и поддержал.

— Занятия на сегодня отменяются, — сообщил Васька Косачев, когда Сережка приехал в планерный кружок. — Инструктор заболел. Давай сходим на танцы, наши ребята уже там.

Он сидел на лавочке около входа в подвал, смоля папиросу, по привычке пряча ее в кулак.

За деревянной стеной слышался шум, смех, глухо и невнятно тянула труба, постукивал барабан. Косачев оглядел Сережку с ног до головы.

— Ты это чё, отца обобрал?

Сережка промолчал. То, что Васька сразу же разгадал, чьи на нем туфли, огорчило его. Но, поразмыслив немного, он успокоился: чего тут хитрого, каждый из них знал одежду другого как свою собственную.

— Светка здесь?

— А куда ей деться, конечно, здесь, — пустил кольцо дыма Косачев. — Пошли, чего ждем. Он поплевал на окурок, бросил его на землю, поправил на голове вельветовую фуражку.

Сережка посмотрел на принаряженного друга, прищурил глаза:

— Если хочешь, иди. Я тебя здесь подожду.

— Денег нет? — догадался Васька. — А я тоже не взял, думал, у тебя есть. Вот дела. Может, через забор?

— Поймают, — засмеялся Сережка, — сраму не оберешься. Давай-ка лучше на дерево!

Они подошли к стоящему рядом с забором тополю. Сережка, подпрыгнув, ухватился за нижний сук, подтянулся, уселся на развилке. Отсюда танцы как на ладони. Чуть выше он увидел грязные подошвы — верхние этажи тополя были заняты шпаной. Неудобно ему стало от такого соседства, да что поделаешь.

Оркестранты наконец-то настроили инструменты, заиграли «Мишку». Вышли несколько девчонок, потоптались немного и, не встретив поддержки, повернули обратно. Народ на танцы все прибывал. Неожиданно толпа колыхнулась, пропуская сквозь себя крупного высокого парня в кожаной куртке.

— Летчик, летчик, — зашелестели вверху ребятишки.

— Откуда ты знаешь? — возразил кто-то.

— В гости приехал, сам видел, — уверенно ответил тот же голос.

Музыканты будто ждали его появления, заиграли вальс. Летчик расстегнул «молнию» на куртке, прошел через весь круг и пригласил Светку.

— Губа не дура, — присвистнул Косачев. — А она-то расцвела, будто пряником угостил.

Яркое пятно танцплощадки напоминало уличный фонарь, в середине которого на свету порхают мотыльки. Скрипел под танцующими деревянный пол. По ушам била тугая медь, казалось, мощные насосы гонят по кругу порожние металлические бочки.

На душе у Сережки было нехорошо, хотелось спрыгнуть с дерева, уйти, но он продолжал смотреть.

Со Светкой они познакомились прошлой осенью, когда несли в подвал крыло от планера. Крыло было громоздкое, длинное, тугая с пружиной дверь подвала зажала его посередине. Светка, бежавшая из школы, посмотрела на взмокших парней, поставила на пол портфель, придержала дверь. Ребята спустились вниз по лестнице, но дальше была точно такая же дверь. Пришлось ей сопровождать их до самого конца подвала.

— Когда в следующий раз заносить будете, можете позвать меня, — улыбнувшись, сказала она. — Я живу в пятой квартире. А то сломаете что-нибудь и не полетит ваша конструкция.

— Как-нибудь обойдемся, — буркнул Сережка.

Через несколько дней она встретила их на улице.

— Ребята, я приглашаю вас к нам в школу. У нас завтра вечер.

Друзья переглянулись, Васька сорвал с головы кепку и шутливо раскланялся:

— Мерси, мадам, но нам некогда. Завтра у нас зачеты по аэродинамике. Вы знаете, что такое аэродинамика? По глазам вижу — нет. Так вот, это наука о движении летательных аппаратов тяжелее воздуха.

— Да у нас дома этих книг по аэродинамике целые полки, — крутанула портфелем Светка. — Я когда-то летчицей мечтала стать. С парашютной вышки прыгала. Так что понятие имею.

Ребята молча переглянулись.

— Слушай, принеси, а? — попросил Сережка. — Мы тебе отдадим, обязательно отдадим!

— Подождите немного, я сейчас.

Через минуту она вынесла им толстую книгу, на обложке которой был нарисован самолет.

— Даю с условием, — улыбнулась она, — что обязательно придете на вечер…

— Ты смотри, вцепился как клещ, — пыхтел Косачев. — Серега, давай отрегулируем. Пусть не цапает наших девчонок.

— Здоров бугай. Он так отрегулирует! Давай какие есть деньги.

— У меня только на автобус.

— Дойдешь пешком. Давай.

Сережка спрыгнул с дерева, вразвалку подошел к кассе, купил билет. Затем пробрался сквозь толщу танцующих, подошел к летчику.

— Пойдем поговорим.

Летчик обернулся, смерил его с головы до ног. Некоторое время помедлил с ответом, соображая, для чего вызывают.

— Пойдем, — наконец-то снисходительно согласился он.

Светка, заметив Сережку, испуганно захлопала глазами.

— Ой, Сережа! Я не знала, что ты здесь, — растерянно проговорила она. — Пойдем потанцуем.

— Ты знаешь, я не умею, — буркнул он. — Да и некогда мне.

К выходу они прошли по узкому коридору. Парни дали дорогу. Уж у кого, у кого, а у них был нюх на драку. Самые любопытные гурьбой вывалили следом.

— Так что ты хотел? — спросил у него летчик, когда они вышли с танцплощадки.

— Хотел узнать, где в летные школы принимают.

— А-а, вон в чем дело, — парень с интересом оглядел Сережку. — Десять классов закончил?

— Пока нет.

— Ну вот, когда закончишь, съезди в управление гражданской авиации, там каждое лето приемная комиссия работает.

Парень улыбнулся, протянул руку Сережке:

— Раз в летчики решил идти, давай знакомиться.

— Кто это тебе сказал, что я в летчики собрался, — поглядев исподлобья на парня, сказал Сережка. — Что это, летчики всегда на танцы в форме ходят?

— А ты, оказывается, заноза, — рассмеялся летчик. — Я, наверное, на твой интерес наступил. Извини, не знал. Ну ладно, не сердись. — И летчик, хлопнув его по плечу, пошел на танцплощадку.

Сережка понял: летчик не принял его всерьез, обошелся с ним как с ребенком, который мало что смыслит в жизни. И это огорчило его еще больше.

— Что это ты, сдрейфил? — подскочил к нему Васька Косачев. — Я там Федьку Сапрыкина встретил. Справились бы.

— Федьку? — обрадованно проговорил Сережка. — Где он?

— Сейчас подойдет.

— Вась, давай в летное училище, а?

— Чтоб девчонки на шею вешались? — ехидно поинтересовался Косачев. — Тогда все понятно.

Из дверей танцплощадки вывалился Федька. Увидев парней, широко улыбнулся, поспешил навстречу.

— Ну что, огольцы, как у вас дела? — спросил он. — Чего не танцуете?

— Мои уезжать собрались, — ответил Сережка. — Отцу предложили работать начальником аэропорта.

— Растет, значит, — протянул Сапрыкин.

— А я не поеду, — нахмурился Сережка. — Буду десятый в вечерней заканчивать. Здесь родня отыскалась. Звали меня к себе на Урал. Чего я туда поеду — ни друзей, ни знакомых. Уехали. Надо где-то работу искать.

— Вот чудак-человек, приходи к нам! — воскликнул Сапрыкин. — Я бригадиром работаю. Взлетную полосу делаем, большие самолеты к нам летать будут. Говорят, до Москвы за пять часов добраться можно будет.

— А не обманываешь? Тебе обмануть — пара пустяков.

— Кто старое вспомнит, тому глаз вон. Приходи — устрою. Правда, я в летное училище поступаю.

— Вот как! — ахнул Сережка. — Ну Федька, ну молодец! Вот не ожидал.

— И чего хорошего нашли вы в этой авиации, — буркнул Васька. — Да туда двадцать человек на место, конкурс.

29 июня

Фактически мы со своими самолетами еще учимся ходить. Морской флот силен традициями, а в авиации они еще только нащупываются. Кабина самолета определяет все; тут все видно, все на глазах, какой ты и что стоишь. Самолет проверит и оценит. Бортмеханики и летчики — это одно целое, одна семья. И этим мы сильны, я уже убедился.

Лежу один. Никифор ушел вниз по реке на разведку. Кругом море зелени — лето. Небо отсюда — крохотный клочок, такое непривычное и далекое. Засосала нас тайга в самое нутро. В чем мы провинились перед ней? И выпустит ли она нас?

Порой мне кажется, что мир начался с меня, с моего рождения, что до этого ничего не было. А вот посмотрю на свой самолет и начинаю понимать, сколько веков прошло, сколько усилий было затрачено, прежде чем появился этот аппарат. Пройдет еще несколько лет, и будут уже другие самолеты, и другие люди поведут их.

XIII. Отъезд

Как ни готовил себя к отъезду Погодин, а все равно произошло это неожиданно. Пришла машина за вещами, посигналила под окном. Он растерянно заметался по дому, не зная, с какого конца приняться. На удивление, вещей оказалось немного, даже осталось еще место для людей. Погодин присел на крыльцо. Он еще не знал, радоваться ему или печалиться. В голове, как в кузове машины, все перевернуто, свалено в одну кучу, попробуй разберись, где что. Если бы сейчас спросили, сколько лет он прожил в этом доме, он не ответил бы. Помнил хорошо, как впервые с Павлом Жигуновым пришли сюда; помнил возвращение с фронта, а потом все проскочило как один день. От того дома, который они покупали с Павлом Михайловичем, сохранились разве что стены. Все остальное он переделал, перекрыл по-своему так, как в деревне привык: с навесами, стайкой, пряслами. Только все это ненужным оказалось.

Вытащил Николай из футляра баян, но сыграть напоследок не смог. Шершавой рукой погладил корпус, вздохнул и снова спрятал его до лучших времен. Провожать их вышла почти вся улица. Бабы окружили Анну, что-то наперебой говорили ей, советовали. Она бестолково улыбалась, изредка поглядывая на машину.

На другой день после отъезда родителей Сережка приехал в аэропорт. Все оказалось просто: он получил брезентовую куртку, рукавицы, лопату и направление в бригаду Сапрыкина. Федька по старой дружбе хотел дать ему работу полегче — поливать водой свежеуложенный бетон, но Сережка воспротивился:

— Что я, маленький? Давай работу как всем.

— Ну хорошо, — усмехнулся Федька. — Бери лопату, хватай больше, кидай дальше.

К вечеру Сережка не мог поднять руки. Федька увез его в общежитие, устроил на койке соседа, уехавшего в отпуск. Заваривая чай, он искоса поглядывал в учебник по алгебре, который лежал тут же на столе.

— С завтрашнего дня экзамены, — сыпал он скороговоркой, — мне еще полкниги пролистать надо. Как всегда, одного дня не хватает.

Но математику Федя Сапрыкин не одолел. На все вопросы тяжело отшучивался:

— Температуру кипения с прямым углом спутал, отправили на второй круг.

Только одному Сережке пожаловался:

— Я десятилетку в вечерней школе заканчивал. А там, сам знаешь, как учатся. День пришел, два прогулял. То соревнования, то еще что-нибудь. Многое пропустил, а это дыра в голове. Я только вчера это понял. Взял билет и чувствую — не знаю. Хоть караул кричи. Ничего, теперь это им не пройдет, — неизвестно кому погрозил он. — Теперь я ученый.

Сапрыкин замолчал на некоторое время, потом уже спокойно продолжил:

— Ты что, думаешь, мне здесь плохо? Зарабатываю хорошо. Но хочется чего-то такого… Полетать, мир посмотреть. Я на товарняках с этой целью ездил. Поезд прет куда-то, а ты сидишь где-нибудь в тамбуре, и вокруг тебя, как на карусели, мир. Только мне тогда не до него было, в животе урчало, жрать хотелось. Я ведь отца думал разыскать.

Когда полоса была уже готова и они работали на рулежной дорожке, прилетел новый реактивный самолет. Вынырнул он внезапно, прогрохотал над городом, затем отвернул направо, ушел далеко на Ангару.

— Наверное, не сядет. Видать, полоса не понравилась, — сказал Васька Косачев. Он каким-то образом узнал, что должен прилететь новый самолет и на велосипеде прикатил на аэродром.

— Сядет, можешь не беспокоиться, — прогудел Федька Сапрыкин.

Самолет вновь показался из-за леса, нацелился длинным носом в конец полосы, стал снижаться.

Сразу же после приземления из хвоста вылетел белый ком, за самолетом распустилась, надулась белая юбка — парашют. Все, кто был на аэродроме, бросились к полосе. Самолет показался огромным, просто даже не верилось, что такая машина может держаться в воздухе. Местное начальство во главе с Бурковым поднялось в пассажирский салон.

В толпе встречающих ребята заметили Михаила Худоревского.

— Вон тот летчик, в которого Гриша-тунгус стрелял. Помнишь, я тебе говорил? Живет, — Васька закатил глаза, — как кум королю. Все есть. Недавно машину купил. Ни у кого в городе такой нету.

Худоревский услышал шепот за спиной, обернулся:

— А, да здесь все знакомые! — воскликнул он. — Самолет встречать прибежали?

— Нет, мы здесь работаем, — ответил Сережка. — Вот полосу делали.

— Решил, значит, в строители податься? — глянул на него Худоревский. — Я слышал, отец в Рысево перебрался? Чего же ты с ним не поехал?

— Мы в летное решили поступать. Все вместе.

— Вон оно что, — протянул летчик. — Я бы вам не советовал.

30 июня

Неужели все в жизни спланировано заранее? Так почему мне никто не объяснил, зачем я появился на свет и зачем сижу здесь?

Все надо вытерпеть и выбраться отсюда. Я еще нужен. Особенно сейчас, когда в воздухе пахнет порохом. Эта мысль сохраняет мне силы. Интересно, кем будут мои дети? Ведь я почти не помню своих родителей. Отец погиб в гражданскую, мать умерла от тифа. Вот детдом хорошо помню. Порой приходит мысль, что мне не к кому спешить, никто не ждет меня. Кроме Тамары. Ничего, выкарабкаюсь. Где наша не пропадала.

XIV. Второй прыжок

Перед полетами планеристов вывезли в Усть-Орду. Нужно было сделать два обязательных прыжка с парашютом.

Инструктор, невысокий, похожий на цыгана крепыш, сразу же после приезда разделил людей, часть из них послал за водой, других отправил наводить порядок в палатках. Сережку Жигунова с Васькой Косачевым оставил разгружать машину, нужно было снять и уложить парашюты.

После обеда прикатил еще один автобус. Из него высыпали парни и девчонки из парашютного кружка, которые должны были прыгать вместе с планеристами.

Жарко. Солнце забралось почти на самую макушку, и тени почти нет.

Косачев покрутил по сторонам головой, облизнул пересохшие губы, глянул на Сережку.

— Ты отдохни, — сказал он, — а я схожу посмотрю, кто там приехал. Может быть, Федька прикатил. Так я его сюда притащу. Вместе-то мы мигом закончим.

— Ладно, вали, — согласился Сережка. Он подошел к фляге, прополоскал теплой водой горло, потом заглянул в кузов. Разгружать осталось еще полмашины.

Косачев вернулся минут через двадцать.

— Вот он, герой-стахановец, — тыкая пальцем в сторону Жигунова, громко крикнул он, — смотрите, даже не присел, работает как слон.

Из-за палатки вышел Федька Сапрыкин, а за ним Светка. От неожиданности Сережка выронил на землю парашют.

— А ты как здесь очутилась? — удивленно протянул он.

— Да разве я сама, меня автобус привез, — виновато улыбаясь, быстро проговорила Светка. — Ой, Сережка, как я рада тебя видеть, ты бы знал! Спасибо Феде, взял меня с собой. Ты бы ни за что не взял. Да? Вот Федя — это человек. Настоящий товарищ.

— Да она все сама, — заметил Федька. — Все разузнала и записалась. Мы с ней в автобусе встретились.

— А то как же! Вы разве додумаетесь? Сами прыгать, а мне сидеть, — вновь завелась Светка. — Не выйдет! — И показала Сережке язык.

— Сережка, смотри, смотри, знакомый, — неожиданно прошептал Косачев.

Сережка оглянулся. Прямо к ним через поле, размахивая руками, быстро шел летчик, с которым он познакомился на танцплощадке. Из-под форменной фуражки лихо торчал соломенный чуб.

— Привет, десантники, — приподняв руку к фуражке, сказал он. Заметив Сережку, улыбнулся: — Ну вот, теперь-то посмотрим, на что вы способны. Я вас бросать буду.

— Нас бросать не надо. Мы сами прыгнем, — сказал Сережка.

— Ну, это кто как, — покусывая травинку, сказал летчик. — Иногда приходится и под зад давать. В прошлом году один вот такой же петушился… На земле бил себя в грудь, а в самолете, когда подошла его очередь, ухватился за скобу. Трактором не оторвешь. В следующий полет посадили с одними девчонками. Думали, мужское самолюбие взыграет. Не прыгнул. Собрал вещички и укатил. Вот так бывает.

— Посмотрим, — сказал Сережка. — Не для того сюда ехали.

— Андрей Петрович, а вы сами, случаем, не боитесь? — спросила Светка. — Отец мне говорил: летать — одно, а прыгать — другое. Я, признаюсь честно, боюсь.

— Надо будет — прыгну, — сказал летчик и вразвалку, походкой бывалого человека, пошел к самолету.

Все молча посмотрели ему вслед. Подождав, когда летчик отойдет подальше, Косачев тихо проговорил:

— Ребята, убей меня бог, но мне показалось: ему не понравилось, что наша Светлана по отчеству его назвала.

— Правильно сделала, — улыбнулся Сапрыкин, — начальство уважения требует.

Косачев поправил воображаемую на голове фуражку, выпятил грудь.

— Бросать вас буду, — передразнил он летчика. — Как там у вас с запасным бельем?

— Перестань, Васька, кривляться, — одернула Косачева Светка. — Андрей — парень неплохой, отец его хвалит. Но порисоваться любит — хлебом не корми. А мне такие не нравятся.

И Сережка почувствовал: последние слова она сказала только для него, мол, не думай зря, не ради него я сюда приехала.

— Ну что рты разинули, — улыбнулся Сережка. — Помогайте. Как раз каждому по парашюту осталось.

Вечером они вновь собрались все вместе. Жара наконец-то спала, воздух посвежел. Очнувшись от сонной дневной одури, вновь застрекотали кузнечики. Между палаток, осмелев, носились воробьи.

— Если бы я не была девчонкой, то я бы обязательно пошла в летчики, — говорила Светка. — Все самой посмотреть, потрогать хочется.

— Летчики мало живут. Чуть отказал мотор, и все — крышка, — заявил Васька Косачев. — Парашютов-то им не дают.

— А правда, почему не дают? — простодушно спросила Света. — Я бы всем выдавала: и летчикам и пассажирам.

— Тогда нужны были бы и грудные парашюты, — ответил за Косачева Федька. — Вон, слышала, здоровые парни и то не все решаются. А ты хочешь, чтоб старики и дети прыгали?

— Страшно, — согласилась Светка. — Я бы хорошим людям все парашюты отдала, а плохих бы без них выбрасывала.

— Это другое дело, — одобрительно прогудел Сапрыкин. — Знайте, ребята, у меня такая мысль. — Федька помолчал немного, опустил голову, тихо произнес: — Я отца хочу разыскать. Надоело мне выслушивать всякую ерунду. Мол, твой родитель чуть ли не за границу улетел. Я недавно с Глухаревым разговаривал. Он на гидросамолетах летал. Так вот, он моего отца хорошо знал. Говорит, надо искать между Гольцом и Леной. Где-то там они упали. Честно говоря, я и в авиацию из-за отца решил пойти. — Федька неожиданно замолк, затем хлопнул Сережку по спине: — Пошли спать, завтра рано подниматься.

Подняли их в пять утра. Построили и повели в квадрат, обозначенное флажками место, где лежали уложенные парашюты.

Тихо на аэродроме. Застывший сонный купол неба, да нерастревоженный воздух, и ровная как стол, зеленая гладь аэродрома.

Покачиваясь под тяжестью парашюта, Сережка зашел в самолет. Сзади, отрезая путь, захлопнулась дверь. Загрохотал мотор, и самолет покатил к взлетной полосе.

Минут через пять после взлета загудела сирена, инструктор открыл дверь.

Сапрыкин стоял впереди. Сережка следом за ним, тыкаясь лбом в ранец Федькиного парашюта. Под ногами, покачиваясь, гудел пол.

— Пошел! — крикнул инструктор, и Сапрыкин рухнул в бездну. Согнувшись, Сережка бросился за Федькой. Его рвануло и потащило куда-то вбок, мелькнул и тут же пропал хвост самолета. Вцепившись руками в запасной парашют, кувыркаясь и не понимая, что же ему делать дальше, он летел к земле. Но уже в следующую секунду его дернуло, над головой раздался мягкий хлопок. Поглядев вверх, увидел рассеченный пополам купол парашюта.

«Перехлест, — определил Сережка, — этого еще не хватало, нужно сдернуть стропу».

Он попытался подтянуть лямку и тут же с ужасом увидел, что догоняет другой парашют, который висел прямо под ним. В следующее мгновение ноги коснулись и утонули в пружинистой ткани. И тогда, догадываясь, что сейчас он погасит купол товарища, Сережка побежал к краю. Ноги скользили, проваливались в мягкую ткань. Купол его собственного парашюта гас, но он не замечал этого. Наконец-то он добрался до края парашюта и скользнул в бездну.

«Запасной нужно выпускать, запасной», — шаря по груди, думал Сережка. Но тут его снова тряхнуло, и он почувствовал, что падение замедлилось. Подняв голову, он увидел: Федька держит стропы его парашюта, который обмяк и свисал как обыкновенная тряпка.

— Серега, держись! — крикнул Федька. — Дойдем на одном.

Так и долетели до земли. Приземлились они на пашню, недалеко друг от друга. К ним бежали: впереди всех инструктор, а за ним Косачев, Светка.

— Ну, подняли панику, — собирая парашют, оказал Сережка.

Вечером Косачев отозвал Сережку за палатку.

— Ну как, будешь еще прыгать или домой поедем? — спросил он.

— Ничего, прыгнем еще раз. Первый блин комом, второй должен получиться.

— И охота тебе жизнь тряпке доверять? — протянул Косачев. — Все равно ведь на самолете парашютов не дают. Может, уедем, а?

— Да ты что, сдрейфил? — воскликнул Сережка. — Куда ехать? Светка и та прыгнула. А мы обратно. Нет, ты что-то не то говоришь. Будем прыгать.

30 июня, вечер

Сегодня вдруг вспомнил, как я попал в летное училище. Мы с Павлом тогда в кавалерии служили. Приехало как-то начальство, нас построили. Спрашивают, кто желает в авиацию, — два шага вперед. Видимо, считали, что между конем и самолетом большой разницы нет. Мы с Павлом переглянулись и вышли. Все просто, всего два шага. Был кавалеристом, стал летчиком, а вот теперь еще Робинзоном. Никудышным, правда. Для бывалого человека тайга, говорят, мать родная. Для нас — мачеха. Сил уже почти нет.

XV. Медицинская комиссия

Комиссию проходили в аэропортовской поликлинике. Приехали с утра, сдали анализы, потом стали ходить по кабинетам. Раздетые по пояс, оглядывая друг друга, сидели в коридоре на стульях. Первым обычно шел Сапрыкин, за ним Сережка с Косачевым. Особенно боялись кабинета «Ухо, горло, нос», где крутили на кресле. Немало парней выходили оттуда бледными, невидящими глазами смотрели поверх голов и уходили в регистратуру забирать документы.

Но все обошлось. Жигунова посадили на стул, нагнули голову почти до самих коленей, покрутили немного, потом велели пройти и сесть на другой стул. Ничего страшного. Сережку это даже позабавило. На качелях они выделывали и не такое. Он так и сказал Косачеву, когда вышел из кабинета.

— Не дрейфь, забава для ребятишек.

Осталось пройти терапевта. Им сказали, чтоб пришли завтра, когда будут готовы анализы.

На другой день вышла осечка. Молоденькая врачиха измерила у Сережки давление, стала долго и внимательно слушать его. Она посмотрела анализы, покачала головой:

— Лечиться тебе, парень, надо, а ты в летчики собрался.

— Это я вчера мороженого наелся.

— Нет, это у тебя хроническое, видно, когда-то болезнь перенес. Шумы в сердце.

Окно в кабинете было открыто, из скверика пахло медуницей. Сережка почувствовал, как к горлу подкатил комок. Почему именно его? Он и не представлял, что из-за каких-то шумов в сердце может не пройти. Сердце никогда не подводило его, семнадцать лет он попросту не ощущал его.

— Тамара Михайловна, может, вы обследуете?

Сидевшая в глубине комнаты русоволосая женщина заглянула в Сережкину карту, наморщила лоб, пытаясь что-то вспомнить, посмотрела на него внимательно.

— Это ты Жигунов Сергей?

— Я.

— Боже ты мой! — выдохнула женщина. — Похож, ой как похож!

Сережка приподнял голову. Пусть охает, ахает, признает в нем кого угодно, лишь бы пропустила, подписала медицинскую карту.

— А ну, подойди ко мне.

Она уложила его на кушетку, стала внимательно слушать.

— Спортом, наверное, занимаешься? — спросила она.

— Ага. Легкой атлетикой и в футбол с ребятами играем.

— Мария Прокопьевна, — обратилась она к молоденькой врачихе, — я считаю, его можно пропустить. Это у него спортивные шумы. Ты посиди здесь, — сказала она Сережке. — Я сейчас на минуту выйду.

Тамара Михайловна взяла Сережкины документы, вышла из кабинета. Через минуту хлопнула дверь, в комнату впорхнула Светка.

— Мария Прокопьевна, а где мама?

— Сейчас придет.

Светка кивнула головой удивленному Сережке, подошла к окну, помахала кому-то рукой. Он привстал со стула, увидел на скамейке Сапрыкина — он уже прошел комиссию и ждал его. Вскоре вернулась Светкина мать.

— Все в порядке, — сказала она, подавая ему карту. — Можешь идти на заключение.

Сережка чуть не пустился в пляс, ему захотелось обнять Тамару Михайловну.

— Света, познакомься, это сын Павла Жигунова, я тебе рассказывала, — обернулась к дочери Тамара Михайловна.

— Мы уже знакомы, — улыбнулась Светка. — Я у них в планерном кружке вахтером работаю, двери открываю.

— Вот как! — удивилась Тамара Михайловна. — Что же ты мне раньше не сказала? Тогда приглашай в гости.

— Я его приглашала, он стесняется.

На заключение к главному врачу попало сорок человек, в училище лишь двенадцать, и среди них Сережка с Федькой Сапрыкиным. А вот Васька Косачев не прошел по конкурсу. Он забрал документы и укатил домой, не попрощавшись с друзьями.

1 июля

У меня, кажется, гангрена. Я боюсь в этом сознаться самому себе. Отнимут ногу — я уже не летчик. А это все.

XVI. В училище

В училище они приехали ночью. Дежурный посмотрел документы, наморщил лоб, размышляя, куда бы их определить. Затем повел в казарму, нашел там свободную, без матрацев, двухъярусную кровать, тихо, почти шепотом, сказал:

— Располагайтесь пока здесь. До подъема два часа. Утром зайдите в отдел кадров, сдайте документы.

Парни сняли пиджаки, разулись. Что ни говори, а спать хотелось страшно. Последнюю ночь в поезде они не ложились, боялись пропустить станцию.

Сережка расположился внизу. Федя забрался на второй ярус. Под ними, будто жалуясь, выгнулась, загудела сетка. Они подождали, когда стихнут шаги дежурного, и тут же, почти мгновенно, уснули.

— Подъем! — мальчишечьим петухом закричал кто-то рядом.

Сережка вскочил, ударился головой в провисшую стальную сеть. В проход свалился Сапрыкин, сонно захлопал глазами, недоуменно огляделся. По коридору неслись курсанты, на ходу одевая на себя белые нательные рубашки.

— Вот так новость, — охнул Сережка. — Настоящая армия.

Когда они ехали сюда, то не представляли, что это за летное училище: размягчало слово «гражданское», а от него попахивало чем-то мирным, нестрогим.

Через час в местной парикмахерской их подстригли «под нуль», завхоз выдал форму, ботинки, нижнее белье. Старшина построил прибывших курсантов и повел в баню. В бане они начали меняться одеждой, завхоз не очень-то беспокоился о номере, прикидывая на глазок, — главное выдать, а там сами разберутся.

В первые дни на построении Жигунов никак не мог отыскать свое отделение, все время пристраивался к чужим, но потом все-таки нашел выход из положения. Федя Сапрыкин был покрупнее других, его круглая, кирпичного цвета голова заметно выделялась среди молочно-серых голов курсантов и действовала на него как на шофера стоп-сигнал. Он отыскивал ее взглядом, пробирался среди курсантов и пристраивался к своему товарищу в затылок, зная, что Федя в общем-то человек опытный, с ориентировкой у него в порядке, он свое место знает.

С этим дело как-то наладилось, но вот утром он вставал в строй самым последним, и тогда Сережка решил просыпаться за несколько минут до подъема и, одевшись, вновь ложился в постель. Но его быстро раскусили. Засек старшина и дал три наряда вне очереди. Федя Сапрыкин попытался заступиться за друга и тоже получил такое же наказание.

— Бог создал отбой и тишину, а черт — подъем и старшину, — ворчал Федя.

На другое утро провинившихся отправили в колхоз на уборку кукурузы. Стояли теплые дни, в воздухе летала паутина, пряно пахло палой листвой. Машина неслась по дороге, вокруг, сколько хватал глаз, шли поля, разлинованные лесопосадками. Вскоре они приехали в деревню, там им выдали по мешку и направили на кукурузное поле. Початки были длинные, тяжелые, как артиллерийские снаряды. Дело шло споро, они едва успевали таскать мешки на дорогу в машину. Вскоре поле закончилось, они вышли к аэродрому.

Неподалеку был разбит старт. Самолеты, поурчав немного, поднимались в воздух, делали круг и вновь заходили на посадку. Чуть подальше, над плоской горой, делая маленькие круги, летал еще один самолет.

— Вот это да! — завертел головой Сережка. — Мы вкалываем, а там летают.

— Ничего, через год другие будут кукурузу убирать, а мы летать, — кивнул в сторону аэродрома Сапрыкин. Но он просчитался. На занятиях у него скрутило живот, и он потерял сознание. Федьке сделали операцию. Больше месяца пролежал он в городской больнице. В начале зимы приехал в училище худой, осунувшийся.

— Списали, — горько махнул он рукой. — Поеду домой, видно, не судьба.

— Езжай в Москву, — советовали курсанты. — Там работает центральная врачебная комиссия.

— Да они говорят, слава богу, живой остался.

Курсанты сбросились по десятке Феде на дорогу, он собрал нехитрые свои пожитки в чемоданчик. Сережка проводил его до вокзала. Постояли, поджидая поезд.

— Может, и вправду в Москву съездишь? — спросил Жигунов.

— На какие шиши? — прищурил глаза Федька.

— Вот тебе раз! — воскликнул Сережка. — Да мы бы собрали.

— Удивляюсь я на тебя, Серега, — погрустнел Сапрыкин. — Прежде всего будут смотреть мои документы. Там мне такое понаписали! Перестраховщики.

Федька уехал и замолчал почти на целый год. Письмо от него пришло летом, когда Сережка собирался сделать первый самостоятельный полет.

«Устроился я, Сережа, в лесавиабазу парашютистом, — писал он. — Комиссию прошел нормально. Ну, в общем, сам понимаешь, требования не те, что в училище. О том, что со мной было, я им, естественно, не сказал. И я летаю, хоть не так, как мечтал, но летаю, прыгаю на лесные пожары. Жаль, конечно, что не довелось мне с вами учиться, не судьба, видно. В бригаду не пошел, стыдно было чего-то, да и не осталось там никого, разъехались кто куда. Тушим пожары по всей матушке-Сибири. Кстати, могу сообщить: Гриша-тунгус у нас инструктором. Он, оказывается, во время войны десантником был, в тыл к немцам прыгал. Вот уж не ожидал! Видел Светку — учится в медицинском. Говорит, ты пишешь редко. Ты что же это, брат, ленишься? Ты ей пиши, а то уведут, она девка видная, парни за ней гуртом ходят. Шучу, конечно. Недавно была командировка в Рысево. Тушили небольшой пожар. Отец твой там командует. Развернул он авиационное хозяйство, на все управление гремит. Лучший аэропорт местных воздушных линий! В тайгу нас сбрасывал Худоревский. Он летает на маленьких, говорит: «Хочу спокойно дотянуть до пенсии». Ребята рассказывают: они с Бурковым злейшие враги. Худоревский хотел переучиться на реактивный самолет, а Бурков проверил у него технику пилотирования и поставил тройку. Сам знаешь, в школе переведут в другой класс, а в авиации шиш. Так что не получай троек. Видел Ваську Косачева. Он на Сахалин подался, деньгу заколачивать. Машину хочет купить. Утру, говорит, вам нос. Давай приезжай скорее, может, с тобой выпадет полетать».

Жигунов тут же решил написать письмо другу. Многое хотелось сказать ему. И о своем первом ознакомительном полете. Все было как во сне: забрался на плоскость, перелез через борт и уселся в кабину. Хлопнул, закрылся фонарь над головой, взревел двигатель, навстречу побежало поле, быстро надвинулись лесопосадки. Но в следующее мгновение его легонько вдавило в кресло, капот уставился в небо. Самолет стал двигаться медленнее, земля удалялась.

— Как себя чувствуешь? — крикнул инструктор Харченко.

— Нормально.

— Смотри, сейчас я тебе покажу переворот, потом боевой разворот.

Самолет повалился на бок, капот вычертил в небе огромную запятую, лобовое стекло уперлось вертикально в землю, она растягивалась во все стороны, стремительно мчалась навстречу. В следующее мгновение голова отяжелела; Жигунов хотел поднять руку, но не смог, не было сил оторвать ее от колена. Юлой завертелась вокруг него земля, и только два цвета — синий и зеленый — запомнил он, уже не понимая, где верх, где низ.

Рядом через наушники слышался голос инструктора, тот о чем-то спрашивал его, но Сергей не мог ответить: его стошнило, приборная доска поплыла перед глазами.

— Жигунов, что с тобой? — закричал инструктор.

— Нормально, товарищ инструктор, давайте поскорее на землю, — пробормотал курсант.

Инструктор перевел самолет на снижение. На стоянке он выключил мотор. Подбежавшие курсанты помогли Сергею выбраться из кабины.

— Завтраком похвастался, — выдавил он из себя и жалобно, растерянно заморгал глазами.

— Ничего, это не страшно, — постарался успокоить его Харченко. — Ты не переживай. Это поначалу почти у всех, потом проходит.

В середине июля Жигунов вылетел самостоятельно. Инструктор слетал с ним два контрольных полета по кругу, затем зарулили на стоянку.

— Давай мешок! — крикнул он курсантам.

Курсанты мигом приволокли «дядю Ваню», так они называли мешок с песком, положили в заднюю кабину.

Жигунов вырулил на исполнительный старт, поднял руку.

Стартер разрешил взлет.

Самолет плавно тронулся; колыхнулось, поползло навстречу зеленое поле. Над лесопосадкой Сергей убрал шасси, выполнил первый разворот, потом второй и тут вдруг заволновался: захотелось оглянуться, посмотреть на пустую кабину.

Неужели это он сам в воздухе? И никто не следит за его полетом!

На последней прямой он подвел капот самолета под белые пятна аэродромных знаков. Все это он сделал автоматически, как его учили. Десятки раз отрабатывал с Харченко. И казалось ему, будто и сейчас инструктор держит его за невидимую нить, затягивает в узкую, как протока, посадочную полосу. Слабину этой привязи он выбирал сам, не давая самолету просаживаться, уходить с посадочного курса.

Где-то с высоты десять метров Сергей отчетливо разглядел головки одуванчиков на краю аэродрома и потянул ручку управления на себя. Земля послушно выгнулась, побежала рядом, подставляя под колеса свой ровный бок.

Перед приземлением он ощутил, как сиденье стало уходить из-под него, самолет решил еще раз проверить курсанта. Но Сергей мгновенно добрал ручку, не дав самолету опуститься на переднее колесо. С мягким шепотом легла под колеса аэродромная трава.

После полета Жигунов сходил в буфет, купил папирос и шоколадных конфет. Папиросами угостил инструкторов, конфетами — друзей. Так было заведено среди курсантов.

XVII. Лесные пожары

Лето шестьдесят четвертого выдалось на редкость засушливым. Трава на аэродроме пожелтела, с хрустом мялась под ногами, полосатый матерчатый конус безвольно повис вдоль столба — не шелохнется. Вторую неделю вокруг Рысева горит тайга. Все затянуто дымом — не сразу поймешь, где кончается небо, а где начинается земля.

Нехорошо, неспокойно на душе у начальника аэропорта Николая Погодина. У парашютистов, которые сидят на пожаре в тайге, кончились продукты. Послал к ним Погодин лесопатрульный самолет Михаила Худоревского, но тот вернулся ни с чем, из-за дыма на обратном пути едва отыскал собственный аэродром. Его зеленая «Аннушка», точно ослепшая, долго кружила над Рысевом, не зная, куда садиться.

Погодин расставил вдоль аэродрома людей, по его команде они дали выстрелы из ракетниц, показывая направление посадки. И только тогда самолет с крутого виража, прошив насквозь ватную мглу, приземлился чуть ли не на середине полосы.

После посадки самолет, повизгивая тормозами, свернул не на стоянку, а дунул прямиком к аэровокзалу. Возле пятачка он закрутился на одном колесе; открылась форточка, оттуда высунулось потное, закопченное лицо Худоревского.

— Пусть медведь летает! — заорал он Погодину. — А я больше не полечу. Хватит, чуть не сгорели.

— Чего кричишь, — осадил его Погодин. — Иди отдыхай. К ним Воронов на вертолете полетит.

Кроме патрульного самолета, в Рысеве находился вертолет, на котором Воронов вывозил из тайги парашютистов.

Воронов улетел под вечер и не вернулся. Всю ночь на аэродроме жгли костры, вслушивались в небо. Но оно молчало. Лишь в стороне поселка слабым туканьем тревожил слух поселковый дизель, да жутко, как по покойнику, выла чья-то собака.

Утром Погодин пришел в пилотскую, разбудил Худоревского.

— Собирайся, Миша, — тихо сказал он. — Придется тебе еще раз слетать. Такие, брат, пироги.

— Не полечу, — сонно захлопал глазами летчик. — Что мне, жизнь надоела? Не соображаешь, куда посылаешь, а сейчас бегаешь, людям спать не даешь.

Бешеный огонек промелькнул в глазах Погодина. Но он сдержался, покачал головой и пошел к выходу. На пороге оглянулся:

— Из города Глухарев прилетел. Он просил тебя зайти к нему.

Большим человеком стал Дмитрий Глухарев — старшим инженером управления. Не хотелось Михаилу портить отношения с начальством, он торопливо соскочил с кровати.

В кабинете у начальника с утра полно народу: одни сидели вдоль стены на стульях, другие толпились в коридоре, дымили папиросами.

Глухарев расстелил на столе карту. Рядом с ним ерзает на стуле летчик-наблюдатель Купцов. С другой стороны над картой склонился Сергей Жигунов.

— По прямой отсюда пятьдесят три километра, от ближайшего лесничества до них сорок, — говорит он. — Лагерь пожарников на этой речушке. Площадка под вертолет в километре вверх по течению.

Пришел Худоревский, с порога оглядел, будто переписал, всех. Руки подавать не стал, молча кивнул головой, хватит, мол, вам и этого. Глухарев сразу же взял ого за рога:

— Слетаешь на пожар, выбросишь продукты, а заодно посмотришь, где вертолет.

— Не полечу, — отрезал Худоревский. — Я уже Погодину сказал. А если он в этом деле не соображает, то пусть не суется и других не баламутит. Пусть лучше на баяне играет, это у него здорово получается.

Тихо стало в кабинете, слышно, как о стекло бьется залетевшая в комнату муха.

— Разрешите, я слетаю, — подал голос Сергей Жигунов. — Только пусть нам продлят санитарную норму.

Летает он в Рысево на патрулирование лесов на пару с Худоревским: полмесяца один экипаж, полмесяца — другой. К пятнадцатому числу Сережа отлетал свою норму и остался погостить у отца.

— Сходи, дай радиограмму Буркову, — подумав, сказал Глухарев Погодину. — Если разрешит, то пусть вылетает.

— Я сейчас, мигом, — встрепенулся Погодин.

— Что вы делаете? — свистящим шепотом сказал Худоревский. — Вы там были? Нет. А пацана в огонь суете. Там головешки на тысячу метров подлетают. Попадет одна в самолет — и конец.

— Твои предложения? — повернулся к нему Глухарев.

— Пусть туда идет наземная партия. На самолете там делать нечего.

— Ну а если вертолет потерпел аварию и пилот в тяжелом состоянии, тогда что?

— Воронова посылать не следовало бы, вот что. Посылать вы все мастера, а вот только кто отвечать будет.

— Я отвечу, ты не беспокойся, — рубанул рукой Погодин. — Без тебя найдется кому слетать. Если бы куда рейс подлиннее да подороже, ты бы хвост трубой. А здесь опасно. Как бы чего не вышло. Так что помолчи.

— С какой стати мне молчать, — зазвенел Худоревский. — Бурков, конечно, разрешит. Одного сгубил, можно и другого. По-свойски. За Сушкова.

— Замолчи! — грохнул по столу кулаком Глухарев. — Хватит! Долго я терпел, больше не хочу. Не Бурков, а ты сгубил Павла, ты. Смалодушничал я тогда, думал: нет людей и уж ничем не поможешь. А зря. Тебя надо было тогда кончить, прямо в воде. Я тебе того чеснока в жизни не прощу.

— Так вместе воду хлебали, — обмякшим посеревшим голосом пробормотал Худоревский.

— Только расхлебывал ее он. — Глухарев кивнул на Погодина. — На твоем месте я бы перед ним на коленях ползал.

— Дмитрий Иванович, — поднялся со стула Жигунов. — Я пойду готовиться к вылету.

— Да, да, иди готовься. Я полечу с тобой.

В кабине самолета душно, пахнет бензином, краской. Разогретые тумблеры обжигают пальцы. Самолет бежит долго, жара расплавила воздух, крылья не сразу находят в нем опору. После взлета Сережа мгновенно потерял из виду землю, привычную линию горизонта съел дым, желто-серая мгла всосала в себя самолетик. Они долго набирали высоту, по полметра царапались вверх. Вскоре откуда-то сбоку, как лампочка в парной, проглянуло далекое и тусклое солнце, и почти в одно время стали видны пожары. Они огромными черными волдырями смотрели в небо.

Жигунов сделал круг над пожаром. Лагерь парашютистов находился в распадке, на берегу речушки.

Но вертолета там не оказалось. Не было его и на площадке.

— Где же он может быть? — заглянул в кабину Глухарев.

— Кто его знает, разве в таком дыму разберешься, — ответил Жигунов. Он посмотрел на горящий лес и добавил: — Надо сбросить продукты. Мы сейчас развернемся, снизимся и пойдем к ним по распадку. Как только дам сигнал, бросайте.

Закручивая спираль, они потеряли высоту. Самолет вошел в затянутый дымом распадок. Винт наматывал на себя стальную ленту узкой речушки, справа и слева от летчиков дымящей шубой выворачивалась наизнанку тайга.

— Следи за склоном, — крикнул Жигунов летчику-наблюдателю Купцову. — Будет приближаться, кричи!

Серые, выгоревшие на солнце палатки пожарников, будто курицы, выскочили из-за кустов на дорогу. Жигунов не успел открыть рот, чтобы подать команду, как они нырнули под капот.

— Эх, черт, — выругался он. — Придется новый заход делать.

Глухо взревел двигатель, самолет набрал высоту, они вышли из дыма.

— Может, хватит? — опасливо поглядывая на пожар, сказал летчик-наблюдатель. — Пошлем наземную партию.

— Сделаем еще заход, — сквозь зубы процедил Жигунов. — Перед палатками метров за сто через реку три поваленных сосны. Как только проскочим их, бросай груз, и все будет в ажуре.

Следующий заход они выполнили так, как и рассчитали: груз упал точно на поляну.

После посадки к ним подошел Погодин, его взгляд скользнул по лицам пилотов и замер тревожно.

— Дым там, ничего не видно, — точно оправдываясь, сказал Сергей. — Продукты сбросили.

Погодин некоторое время смотрел на него, затем повернулся и, сгорбившись, зашагал к аэровокзалу. Его догнал Глухарев, стал что-то объяснять, тыкая в небо.

Сережка присел на теплое самолетное колесо. Ему было жалко отца, хотелось догнать его, успокоить. Ночью Погодин не спал. Не спал и Сергей.

— Брошу все и уеду, надоело, — шепотом говорил Погодин Анне. — Устроюсь где-нибудь в городе, буду машины править. Сейчас машин много развелось, работы хватит.

— Перестань, Николай, — спокойно говорила Анна. — Здесь ты человеком наконец-то стал, уважают тебя.

«Ты, как всегда, права, мать, — подумал Сергей. — Что бы мы без тебя делали?»

Вспомнилось детство, как однажды он с Васькой Косачевым залез в дом к Грише-тунгусу. Васька почему-то решил, что у Гриши спрятан пистолет. Оружия он не нашел, но на обратном пути прихватил с собой охотничий нож. Дома прятать побоялся, оставил его у Сережки. Анна случайно наткнулась на него и сразу же догадалась чей — знала наперечет все поделки мужа. Ох и выдрала же она тогда Сережку! А потом сидела вместе с ним и плакала: «Ты что, хочешь, чтоб тебя, как и Косачева, в милицию таскали? Сначала нож спрятал, потом еще что-нибудь».

К утру наконец-то пошел дождь. Он подкрался тихо и незаметно, словно кот, поцарапался в окна, стих на некоторое время, а когда погас в окнах свет, забарабанил, уже не стесняясь.

Как только рассвело, из тайги вышел Гриша-тунгус. Он прямиком прошел через летное поле к Погодиным.

— Нужен врач, — поблескивая черными запавшими глазами, сказал он. — Летчика лесиной придавило. Пошел смотреть место для взлета — и тут тебе раз, повалилась. Нести нельзя. А вертолет мы укрыли брезентом и водой поливали, чтоб не сгорел.

— Сейчас запросим город, — ответил Погодин. — Пусть врача посылают.

После обеда на санитарном самолете прилетела Света. В руках у нее объемистая брезентовая сумка.

— Что случилось? — спросила она Погодина. — Я к вам в отпуск собралась, а тут прибегает дежурный врач, глаза как плошки: «Лети, говорит, срочно в Рысево».

— Тут вот какое дело, — начал торопливо Погодин. — Парня в тайге деревом придавило. Решили мы туда врача на парашюте выбросить. Вместе с тобой будут прыгать двое опытных парашютистов. Ты их наверняка знаешь — Гриша-тунгус и Федор Сапрыкин.

Собрались быстро. Сергей подавал Светлане защитный, приспособленный для прыжков на лес костюм, скрывая беспокойство, подтрунивал:

— Ты только не болтай ногами. Крепче их держи. Ребята к твоему приземлению мху натаскают. Сядешь как в перину.

— Сережка, ты как маленький. Учишь, а у самого всего два прыжка, а у меня одиннадцать. Так что яйца курицу не учат.

И вновь самолет в воздухе. Лобовое стекло поклевывал дождь. Черные глазницы пожаров они увидели издали, от них тонкой газовой косынкой к реке сползал дымок. Сергей Жигунов набрал высоту, самолет стал цеплять облака.

— Восемьсот метров, пожалуй, хватит, — сказал летчик-наблюдатель Купцов и стал искать годную для выброски парашютистов площадку.

Неподалеку от лагеря пожарников на берегу реки Жигунов заметил покрытую мелким кустарником полянку.

— Больше некуда, — сказал Купцов.

Они прошли над поляной, выбросили вымпел, падал он вертикально, ветра почти не было.

Сергей оглянулся. Светлана выдавила из себя улыбку, помахала рукой, мол, все в порядке. Купцов открыл дверь, она согнувшись пошла к ней. Набежавший поток вырвал из-под шлема кончики волос. Она сделала еще шаг и неловко, боком, вывалилась наружу. Следом прыгнул Федор Сапрыкин.

Парашют раскрылся почти сразу, едва над головой промелькнуло хвостовое оперение самолета. Светлану стало относить в сторону, она пробовала подтягивать стропы, управлять парашютом, но он почему-то плохо слушался. Земля приближалась быстро. Внизу были деревья. Она упала на ветки кедра, попробовала уцепиться за них, но не успела, заскользила вниз. Но до земли не долетела. Купол парашюта зацепился за макушку кедра, и она повисла на нем, как елочная игрушка. До земли было метров десять.

Светлана стала раскачиваться, чтобы ухватиться за ствол, но макушка кедра затрещала и она притихла, не желая больше испытывать судьбу.

Посидев немного, она нашла выход из положения. Выпустила запасной парашют, отстегнула на груди карабин-защелку, выбралась из подвесной системы и по стропам запасного парашюта, как по канату, спустилась на землю.

Идти было тяжело, мох проваливался, брюки быстро намокли, прилипли к ногам. Вода была всюду: сверху сеял дождь, но она его уже не замечала, старалась не шевелить маленькие деревца, с которых сыпались крупные капли. Пахло сыростью, прелой корой, пихтой и кошкарником. Возле сосен, на тугих моховых подушках, глянцево поблескивал брусничник, прикрывшись листьями, словно зонтиками, выглядывали ягоды. Она сорвала горсть ягод, они оказались белобокими, время еще не поспело, но она все же съела их. Вскоре Светлана вышла к густо заросшему распадку. Идти дальше не было смысла, она присела на поваленное дерево. Неожиданно рядом на другой стороне распадка услышала треск. Светлана вытащила из кармана ракетницу, достала патрон. Треск повторился. Она увидела кабаргу, которая выскочила на пригорок, повела ушами и, постояв некоторое время, пропала за кустом.

На том месте, где исчезла кабарга, Светлана увидела темное пятно и поначалу подумала, что это старый заброшенный балаган. Такие временные балаганы на скорую руку устраивают ягодники, но, приглядевшись внимательное, она определила, что это лодка, с каким-то странным, похожим на гимнастического коня, мотором.

Сдерживая дыхание, Светлана подошла ближе и чуть не крикнула от неожиданности. На противоположной стороне распадка лежал самолет, вернее, летающая лодка или то, что осталось от нее. Лежала на боку. Сквозь деревянный скелет крыла росли березки. Некоторые из них были толще руки.

Светлана поискала место, где можно было бы подойти к самолету, но распадок в этом месте круто обрывался вниз. По дну расщелины бежал ключ, вода выбивалась откуда-то из-под камня.

Чуть ниже самолета, поперек расщелины, точно мостик, лежала огромная сосна. Светлана спустилась вниз, забралась на сосну и, придерживаясь за ветки, начала перебираться на другую сторону. Осталось совсем немного, когда она поскользнулась и, ломая ветки, полетела вниз. И снова спас сук, за который зацепилась куртка, она повисла на суке, как на вешалке. Тотчас сдавило грудь, воротник врезался в шею, стало трудно дышать. Светлана подергала ногами, кое-как развернулась, ухватилась рукой за ствол, попробовала подтянуться. Но кора неожиданно отделилась от ствола, в глаза посыпалась труха. Она отпустила руки, закрыла глаза и тут почувствовала, что летит вниз. В последний миг увидела, что падает на елку. Ветки мокро и мягко хлестали по лицу. Земля ударила ее со спины, и Светлана потеряла сознание.

Очнулась почти сразу, сверху прямо на нее длинно летел дождь, где-то рядом, под мхом, глухо журчала вода. Полежав немного, Светлана достала ракетницу и взвела курок. Выстрел прозвучал глухо, звук растворился, пропал между деревьями. Прислушалась. По ее подсчетам, до реки было с полкилометра, выстрел в тайге слышен далеко. Достала из ракетницы пахнущий сероводородом патрон, зарядила новый и стала ждать. Минут через двадцать внизу послышались крики, Светлана подняла ракетницу, выстрелила вновь.

— Вот она! — крикнул сверху Федя Сапрыкин.

Светлана приподнялась, увидела встревоженное лицо Сапрыкина. Вытирая рукавом пот на лбу, к нему подходил Гриша-тунгус. Сапрыкин, согнувшись, стоял рядом с корнем упавшей сосны, смотрел на самолет. Лицо у него было бледное, он молча шевелил губами. Гриша спустился в расщелину, следом за ним, подминая ветки, сполз Сапрыкин.

— Ну вот, не было печали. Зачем полезла? — проворчал Гриша. — Елка тебя спасла, не то худо было бы.

Он помог девушке подняться, и они побрели к летающей лодке. Гриша обошел вокруг, заглянул в кабину. На дне кабины росла трава. Сапрыкин хотел залезть в самолет, ухватился было за стойку крепления двигателя, но тот неожиданно зашатался и, ломая обшивку, упал на землю.

— Давно лежит, — заметил Федор, — сгнил уже весь. Чей бы это мог быть?

Гриша просунул руку внутрь кабины, достал из-за приборной доски пакет, который тут же под руками распался на мелкие кусочки. Под тканью оказалась перкаль, но Гриша не стал разворачивать, он заметил на борту еле заметные цифры, отошел немного в сторону, чтобы лучше рассмотреть.

— Не может быть! — неожиданно прошептал он. — Это же Сушков!

Вскоре из лагеря пришли другие парашютисты, они помогли Светлане добраться до больного. Вечером на вертолете его увезли в Рысево.

Последнее письмо Сушкова

Сквозь расползающуюся ткань, которая оказалась перкалью, виднелась дерматиновая сумка. Она была застегнута на ремешок. Глухарев потянул за него, дерматин расползся. Сквозь сетку прогнившей ткани глянули желтые, похожие на спекшийся пирог самолетные формуляры. В сумке оказалась еще вздутая изнутри кожаная папка. Глухарев отложил ее в сторону, вытащил бортовой журнал. Перелистывая страницы, отыскал записи, сделанные в промежуточных аэропортах, потом нашел последнюю. Дальше, через перегнутый пополам чистый лист, шли дневниковые записи, сделанные химическим карандашом.

Глухарев быстро проглядел записи, остановился на последней. Даты не было. Это было письмо Павлу Михайловичу Жигунову.

«Павел, я никогда не писал тебе и не думал, что придется. Сегодня мы уходим вниз по реке. Пишу это в надежде, что самолет обнаружат раньше нас. Паша, я улетел, не повидав тебя, ты был как раз в отпуске. А мне так нужно было увидеть тебя, поговорить обо всем. Я думаю, ты поймешь, ты всегда понимал меня. Паша, мне стыдно перед Бурковым, стыдно перед тобой, перед всем светом. Но что я могу поделать с собой, если это сильнее меня. Я люблю ее и, возможно, за это расплачиваюсь.

P. S. Павел Михайлович, держись подальше от Худоревского. Когда мы вылетали из Бодайбо, к бортмеханику подошла женщина и попросила передать Худоревскому посылку. Мы случайно вспомнили про нее, решили открыть, думали, в ней есть съестное. А там в куске мыла оказалось золото. Золото, а жрать нечего. Будь оно проклято!

Сейчас потихоньку трогаемся. Ждать больше нельзя. У меня гангрена. Пока есть силы, надо идти. Никифор смастерил мне костыли. Река спала. Самолет наш оказался в распадке под кустом, далеко от воды. Лежит на боку, под ним камни, галька, рядом течет ключ.

Формуляры и папку Изотова оставляю в самолете. Все, что осталось от человека. Вспомнились слова Изотова, сказанные накануне. Вроде того, что мы ничего не принесли в этот мир и ничего не унесем с собой. Насчет первого я сильно сомневаюсь. Ведь что-то мы делали на этой земле. Строили, искали, летали. А насчет второго верно — ничего с собой не возьмешь. Все остается детям. Как я посмотрю им в глаза, что отвечу?»

— И это все? — спросил Жигунов. — Куда же они делись?

— Я, кажется, догадываюсь, — посматривая в окно, сказал Гриша. — Они сплавляться решили, а чуть ниже — порог. О нем они не знали. Плот в щепки — они под воду. Сушков с бортмехаником утонули. А Лохов застрелился. Во время войны неподалеку от этого места натолкнулись на него. Рядом лежал заржавевший пистолет. Думали, дезертир.

— Они даже не знали, что уже шла война, — ошеломленно сказал Сапрыкин.

— Да, не знали, — подтвердил Глухарев. Он взял кожаную папку, положил к себе в портфель. — Эти документы надо показать изыскателям, они тут трассу под железную дорогу ищут. Авось пригодится.

— Маме надо позвонить, — сказала Светлана. — Столько лет прошло. Столько лет! — Она заплакала и отвернулась.

Глухарев глянул на сидевшего в углу Буркова, тот согласно кивнул головой.

— Надо, конечно. И Ченцова вызвать. У него это дело, надо думать, самое долгое.

Бурков поднялся и, тяжело ступая, пошел к Погодину. Было слышно, как тонко, будто жалуясь, скрипят под ним доски.

Назад: Отцовский штурвал

Дальше: Опекун[1]