Приручение: пшеничные поля
В этот критический момент появляется Лис, и Маленький принц впервые находит себе друга на Земле. Лис – это своего рода психопомп, который учит Маленького принца любить. Его наставления трогательно изображают работу терапевтов, поэтому я хочу подробно рассмотреть диалоги.
– Поиграй со мной, – попросил Маленький принц. –
Мне так грустно…
– Не могу я с тобой играть, – сказал Лис. – Я не приручен.
– Ах, извини, – сказал Маленький принц.
Но, подумав, спросил:
– А как это – приручить?
(St Exupery, 2000: 58)
Тогда Лис (как психолог-последователь теории привязанности!) объясняет, что «приручить» означает «создать узы». Это приводит Маленького принца в замешательство, и Лис продолжает объяснять:
Ты для меня пока всего лишь маленький мальчик, точно такой же, как сто тысяч других мальчиков. И ты мне не нужен. И я тебе тоже не нужен. Я для тебя всего только лисица, точно такая же, как сто тысяч других лисиц. Но если ты меня приручишь, мы станем нужны друг другу. Ты будешь для меня единственным в целом свете. И я буду для тебя один в целом свете…
(St Exupery, 2000: 59)
…моя жизнь словно солнцем озарится. Твои шаги я стану различать среди тысяч других. Заслышав людские шаги, я всегда убегаю и прячусь. Но твоя походка позовет меня, точно музыка, и я выйду из своего убежища. И потом – смотри! Видишь, вон там, в полях зреет пшеница? Я не ем хлеба. Колосья мне не нужны. Пшеничные поля ни о чем мне не говорят. И это грустно! Но у тебя золотые волосы. И как чудесно будет, когда ты меня приручишь! Золотая пшеница станет напоминать мне о тебе. И я полюблю шелест колосьев на ветру…
(St Exupery, 2000: 60)
Ладно, ладно, говорит Маленький принц, я приручу тебя, но «что для этого надо делать?»
«Надо запастись терпеньем, – ответил Лис. – Сперва сядь вон там, поодаль, на траву – вот так. Я буду на тебя искоса поглядывать, а ты молчи. Слова только мешают понимать друг друга. Но с каждым днем садись немножко ближе».
(St Exupery, 2000: 60)
Так Маленький принц и приручил Лиса.
Лис научил Маленького принца еще кое-чему. Приручение не подействует как надо, если Маленький принц не будет приходить каждый раз в одно и то же время. Лис сказал ему, что он должен соблюдать «обряды» – регулярное время встреч, и тогда встречи становятся особенными, и их можно ждать и предвосхищать. Иначе говоря, настоящая дружба требует времени, регулярных встреч. Применительно к аналитическому процессу этот эпизод дает прекрасный пример того, что ритмичность и надежность терапевтических встреч и аналитической «рамки» актуализируют разные виды времени, отделяя профанное время от «сакрального», chronos от kairos. Такая ритмичность, по словам Лиса, является важной частью правильного приручения.
Кроме того, заметил Лис, если в твоей жизни есть такие обряды, ты начнешь волноваться в ожидании. И когда в назначенное время твой новый друг не появится, ты «узнаешь цену счастью!» (St Exupery, 2000: 61). Другими словами, неизбежная плата за привязанность к смертному человеку – это страдание, и оно не для тех, кто «должен сохраниться безупречным», то есть не для тех, кто отказывается рисковать своей невинностью.
Наконец, «настал час прощанья»:
– Я буду плакать о тебе, – вздохнул Лис.
– Ты сам виноват, – сказал Маленький принц. – Я ведь не хотел, чтобы тебе было больно, ты сам пожелал, чтобы я тебя приручил…
– Да, конечно, – сказал Лис.
– Но ты будешь плакать!
– Да, конечно.
– Значит, тебе от этого плохо.
– Нет, – возразил Лис, – мне хорошо. Вспомни, что я говорил про золотые колосья.
(St Exupery, 2000: 80)
Реализация подхода, описанного в этом чудесном отрывке, в нашей работе в психотерапии (и в жизни) заслуживает того, чтобы уделить ему некоторое внимание.
Во-первых, Лис описывает способ, с помощью которого любовь озаряет мир и его изысканную красоту. Если Маленький принц «приручит» его, красота мира – например, пшеничные поля – будет ему напоминать о его особенном друге. Тогда мир станет источать сияние, подобное той радости, которой будет исполнен Лис, когда его друг рядом. Каждый момент близости с другом наполнится ощущением «лазурно-изумрудного рая», которое переживает невинное дитя в оде Вордсворта «Ода» (Wordsworth, 2004а: 163). Конечно, одновременно это означает, что в будущем неминуемо переживание утраты – это неизбежная «плата» за счастье.
Такая «любовь», полная надежд и пробуждающая утраченную невинность, часто появляется на ранних этапах психоаналитического переноса, создает перспективу союза «миров» и обычно обсуждается в контексте общей темы «идеализация». То, как мы осмысляем идеализирующую энергию этой любви, полной надежд, является важной частью нашей теоретической ориентации, я подробно рассматриваю эту тему в другой работе. Фрейд (Freud, 1957: 105) описал бы это как «всего лишь» перенос утраченного состояния первичного нарциссизма на любимого человека. В том же духе американский психоаналитик Отто Кернберг (Kernberg, 1975: 226–229) рассматривал в своих теоретических работах такую идеализирующую любовь как проекцию грандиозной самости, понимая ее как защиту от неудовлетворенной подспудной потребности в зависимости и от ярости из-за этой фрустрации.
Однако, такая идеализирующая любовь, полная надежд, является чем-то большим, чем всего лишь защита. Она представляет собой взаимопроникновение этого мира и другого мира, возрождение переходного пространства с помощью отношений. Действительно, поначалу в ней есть нарциссические черты, но в конечном итоге они уступают место более зрелым формам отношений я и другого. Она представляет собой нормативный первый этап в ранних отношениях привязанности матери и младенца. Хайнц Кохут (Kohut, 1971) подчеркнул важность принятия аналитиком такой идеализации на ранних стадиях анализа и показал, что они представляют собой «усилия» психики по восстановлению недостающих сегментов психической структуры. Вслед за Юнгом Эдвард Эдингер (Edinger, 1972: 59) тоже рассматривал ранние формы идеализации в анализе как проекции центрального архетипа Самости, делающие возможными восстановление и укрепление нарушенной оси «Эго – Самость».
Во-вторых, Лис описывает, как идеализирующая любовь, начало которой связано а пробуждением невинности, постепенно уступает место более зрелым формам отношений, в которых мы можем заметить проявления невинности на более высоком уровне. По словам Лиса, этому способствует появление символа, чего-то общего и объективно прекрасного, подобного пшеничному полю. Символ позволяет объекту одновременно присутствовать и отсутствовать, поддерживает сепарацию и индивидуацию, «константность объекта». Винникотт писал, что сепарация осуществляется через переживание при переходе от «отношений с объектом» к «использованию объекта» (Winnicott, 1969а). Майкл Эйджен замечает, что такой переход означает возникновение «территории веры», где «воссоздание субъекта происходит через новое осознание того, что все это несчастье случилось не по его вине, и, переживая переходное состояние, обретает невинность, которая восстанавливает целостность, хотя и на новом уровне» (Eigen, 1981: 415).
Мы могли бы описать эти необходимые страдания-на-пути-в-реальность, и это, видимо, – универсальный процесс, в ходе которого невинность на пути через лес опыта трансформируется в более сложную, более высокую или более зрелую свою форму.
Однако, мы не можем проделать это в одиночку. Необходимое страдание в этом процессе должно быть опосредовано, и такое опосредование может произойти с помощью различных промежуточных (третьих) «объектов». Психоанализ предпочитает иметь дело с межличностным опосредованием. Он обнаруживает недостающего третьего в первых переживаниях привязанности младенца к матери и, если в детстве этот процесс был неудачным, то позже, при повторном разыгрывании опыта привязанности с каким-либо другим человеком, например, с психотерапевтом.
Тем не менее, в дополнение к экстравертированному (межличностному) опосредованию есть и другие (интрапсихические) отношения, которые помогут преодолеть созданные травмой разрывы и восстановить душу. Эти переходные пространства не менее важны, однако они возникают между Эго и внутренним Другим, для появления которого во внутреннем мире не требуется непосредственный внешний контакт с другими людьми. Гарольд Сирлз красноречиво излагает свои мысли о важности «не-человеческого окружения» (Searles, 1960), к которому относятся природа, мир животных, изысканная красота окружающего мира (например, пшеничные поля), а также произведения искусства и артефакты культуры, которые украшают внутренний ландшафт. Это «окружение» также включает в себя сновидения и все разнообразие форм мифопоэтического воображения, воздействующего на нас.
Мудрость Лиса состоит в том, что эти два переходных «пространства» (внутреннее и внешнее) находятся рядом, подпитывают и дополняют друг друга. Он предполагает, что способность любить другого человека, принимая его и собственную отдельность, идет рука об руку со способностью воспринимать красоту мира. Красота пшеничных полей восполняет недостающее третье, и ее метафорическое присутствие каким-то образом придает смысл утрате, может быть, даже утрате самой жизни. Дети и лисы, кажется, знают об этом, а взрослым (особенно пережившим травму) приходится учиться этому впервые или заново.
По сути, тот же самый смысл Маленький принц позже вкладывает в свой диалог со стрелочником железной дороги. Стрелочник говорит, что люди, которые едут в поездах, всегда спешат куда-то приехать, но не знают, чего ищут. Маленький принц соглашается:
– Одни только дети знают, чего ищут, – промолвил Маленький принц. – Они отдают всю душу тряпичной кукле, и она становится им очень-очень дорога, и если ее у них отнимут, дети плачут…
– Их счастье, – сказал стрелочник.
(St Exupery, 2000: 65)
Другими словами, дети не боятся любить и рисковать своей невинностью в процессе приручения, который неизбежно связан с утратой (первоначального состояния), но одновременно он приводит и к чему-то большему – к сиянию пшеничных полей и через процесс горевания к появлению высшей невинности, благодаря которой будет создана связь между мирами, следовательно, появится более глубокий смысл.
