Неудачница

Трясущимися руками Мила открыла дверь своей квартиры. Скинув куртку и бейсболку прямо на пол, она прошла по темному коридору к ванной. Нащупав выключатель, щелкнула кнопкой и, зажмурившись от яркого света, перешагнула порог. Привыкнув к свету, она скинула с себя одежду и, набухав в джакузи побольше пены, повернула ручку крана.

Теплая вода успокоила дрожь. От свинцовой усталости начала болеть голова и захотелось плакать.

– Слезы, которыми оплакиваешь себя – разрушительны, – в дверном проеме стоял Базазаел.

Сетчатый джемпер на его голом торсе смотрелся вызывающе. Он мягкой походкой подошел к джакузи и сел боком на край бортика.

– Тебе меня не жалко? – попыталась быть слабой Мила.

– Ты сильная, а сильных жалость унижает. Почему не отдала камень?

– Кому?

– Рукам, которые к нему потянулись.

Мила почувствовала панику школьницы, которая забыла выучить урок:

– Сегодня было столько рук, которые к нему потянулись…

Базазаел медленно погрузил свою ладонь в шапку пены:

– Расскажи поподробнее.

– Я сделала все, как ты сказал, познакомилась с помощником и стала действовать по своему усмотрению. Съезжая с МКАДа, мы попали в аварию.

В это время Базазаел потянул шапку пены в сторону, оголяя поверхность воды. Наблюдающая за его движениями Мила продолжала свой рассказ, уже не понимая смысл собственных слов:

– Во встречной машине был старик, который спешил на важную аудиенцию. Он очень переживал из-за синяка под глазом, и я дала ему камень, чтобы он приложил к месту ушиба холодненькое.

– «Холодненькое»… – ухмыльнувшись, повторил Базазаел, продолжая раздвигать пену прямо над бедрами Милы.

– Затем камень забрала блондинка и передала его помощнику, а после этого меня попытался ограбить какой-то тип, но камня у меня уже не было.

– Что?! – Базазаел резко выдернул руку из воды.

– Кажется, он остался у помощника.

– Кажется? Этот камень перешел к нему из твоих рук?

– Нет. Его передала блондинка.

– Я же четко сказал, что камень должен быть передан тобой. Это означает, что твой помощник – ложный адресат. Немедленно верни камень! Неудачница! – приказал на повышенных тонах Базазаел, резко встал и вышел из ванной комнаты.

Накинув махровый халат поверх мокрого тела и шипящей на плечах пены, Мила выбежала следом. Проверив все карманы куртки, она достала мобильный и визитку.

– Так, «Ландрин Иннокентий Петрович», – сев на диван в гостиной, Мила набрала телефон, указанный в карточке.

Прослушав сообщение оператора: «абонент – сейчас не абонент», она окинула взглядом пустую комнату и, размахнувшись, что было сил, бросила телефон об стену. Затем, поджав под себя ноги, повалилась лицом на подушки дивана, задыхаясь от «разрушительных» слез.

Клод Дангон сидел около распахнутого в ночь окна, слушая шум редкого осеннего дождя. От бессонницы он потерял счет времени. Его бесплодные попытки понять, что же произошло с его дочерью, и почему ее обвиняют в таких страшных преступлениях, лишили его покоя, и все его ночное существование заключалось лишь в ожидании первых лучей солнца, чтобы снова отправиться к воротам городской тюрьмы. Там он тщетно будет умолять вечно пьяных стражников пропустить его к главному тюремщику. Эти стражи, такие падкие на любые виды подношений от убитых горем родственников, при упоминании имени Авелин вдруг превращались в непреклонных служителей узилища.

Его мудрая и деятельная Мария внезапно замкнулась и стала непроницаемым изваянием. Она сутками сидела на кровати в своей комнате, проронив за все время лишь несколько слов:

«Это я виновата в несчастье нашей девочки. Мои глупые представления о чести и ответственности погубили ее. Будь я просто матерью, желающей спрятать неразумного птенца под свое любящее крыло, она осталась бы дома. А жалкую стопку исписанной бумаги надо было тайно сжечь ночью».

Все попытки Клода заставить жену расшифровать смысл сказанных ею слов ничем не закончились, и он бросил это занятие.

В один из дней, вернувшись поздно вечером домой, в очередной раз ничего не добившись от тюремной стражи, он не застал Марию дома. Она появилась уже за полночь, обронив всего одну фразу: «Ворота монастыря закрыты на засов трусости», и снова замкнулась.

Добрые соседи забрали с заднего двора их дома всю птицу, чтобы та не погибла от бездействия своих хозяев. Клод не понимал, чем питаются его силы, и не знал, как поддерживает себя его жена, и этой ночью он принял решение вернуться пораньше от стен городской тюрьмы и, проложив свой путь через рынок, купить еды и заставить жену приготовить обед. А после этого постучаться в дома к своим друзьям, которые не закроют перед ними свои двери даже после случившегося, и обратиться к ним за помощью и советом. Отчуждение от людей – это самое верное средство для угасания разума и очерствения сердца. Для борьбы за дочь нужны сила духа и бодрость тела. Рассуждая подобным образом, он даже приосанился. Его мысли были прерваны стуком в дверь.

– Кого принесло в такое ненастье?

– Хозяин дома? – послышалось в ответ.

– Дома, – с этими словами Клод распахнул уличную дверь.

Грубо толкнув его в грудь, исполинского роста стражник, нагнувшись под притолоку, шагнул в дом. Выпрямившись по весь свой могучий рост, он громко пробасил:

– Маркиз Кастельбажак Барталеми-Луи-Анри де Гондрен собственной персоной, – И, отступив от двери, почтительно склонился перед ночной мглой.

Очень скоро из темноты возникла фигура в кружевах и перьях, наполнив комнату пронзительным цветочным запахом духов. Шляпа визитера комично цеплялась своим украшением из страусиного оперения за низкие потолочные балки, в связи с чем перекрытия были подвернуты испепеляющему презрению, но сама шляпа осталась на голове вельможи.

– Клод Дангон?

– Да, сир.

– Я так и подумал, – с этими словами маркиз бесцеремонно подошел к единственному табурету в комнате и театрально расположился на нем, расставив широко руки, положив одну на стол, а второй оперся об шпагу в ножнах так, чтобы всем были видны многоярусные кружева на его рукавах. – Тебе должно быть интересно, ремесленник, почему я оказал тебе такую честь своим визитом?

– Я не знал, маркиз, что ваше ночное появление – это большая честь для меня.

Шумно вздохнув, вельможа продолжил:

– Чем дальше отъезжаешь от королевского двора, тем реже встречаешь людей, обладающих представлениями об этикете, – маркиз устало снял с головы сооружение из перьев и положил его на стол. – Пшел вон! – крикнул он стражнику, и продолжил: – Тогда поговорим о сути моего визита. Кроль Франции и Наварры Людовик XIV де Бурбон желает видеть тебя при своем дворе. Что ты молчишь? Такое известие поразило бы любого смертного на твоем месте.

– Я пытаюсь понять, что за этим кроется.

Вельможа встал и начал нервно ходить по комнате:

– Дурацкая история за этим кроется! Этот выскочка маркиз Франсуа де Дрё-Брезе тайно разослал во все концы Франции своих вассалов, чтобы те раздобыли для Короля-Солнца любые диковинки, которые только встретятся на их пути. И надо же такому случиться, что один из них, смеха ради, купил в лавке Лиона изготовленную тобой, ремесленник, ткань в полоску. Де Дрё-Брезе повелел сшить из нее платье для своей супруги. И на балу, когда наступил час забавных подношений для Короля, продемонстрировал новый туалет на своей жене и преподнес эту ткань, названную твоим именем. Его Величество пришел в бурный восторг. Никто не ожидал, что у него будет такая реакция на простую полоску на материи, – даже я, его чуткий фаворит, знающий все его вкусы и пристрастия не смог это предугадать. Король назвал этого проныру «близким другом», а его жену «дамой сердца», лишив этих званий меня и мою супругу, соответственно! Мое самолюбие было не просто задето, оно было растоптано в одночасье! Все мои усилия, все мои бессонные ночи…

– Но бессонные ночи, я так понимаю, были у вашей супруги.

– Ошибаешься! Когда она была в спальне короля, я всю ночь до утра стоял на коленях и молил Господа, чтобы она нигде не ошиблась и доставила королю истинное наслаждение, – ничуть не смутившись, возразил маркиз. – И вдруг – такое падение! Мой разум не выдержал этого, и я крикнул при всех: «Ерунда!». Все восторги двора стихли в одну секунду, и я увидел гневные глаза короля. Мне показалось, что жизнь покидает меня. «Мой восторг для вас «ерунда», маркиз?» – обратился ко мне король, еле сдерживая ярость. Я почувствовал, как голова покатилась с моих плеч, но меня спасла моя благоверная Луиза. Она бросилась к ногам своего Блистательного Возлюбленного (так она его называла), и взмолилась: «Не гневайся, Несравненный. Мой супруг назвал ерундой подарок маркиза Франсуа де Брё-Брезе, а не ваше восхищение. Дело все в том, что мой несдержанный муж знает мастера, который создал эту ткань, и хотел перевезти его ближе к вашему двору, чтобы тот радовал вас своим искусством столько, сколько вам заблагорассудится, но его опередили завистники». Людовик оценил находчивость Луизы, и простил мою выходку, но он не забыл данное ею от моего имени обещание. И теперь я посреди ночи сижу в этой лачуге, а мог бы дать указания притащить тебя за шкирку в свой замок.

– Не мог бы. Ведь речь идет не о подарке королю, а о вашей шкуре, маркиз. И вам необходимо договориться со мной, чтобы я понравился Его величеству.

– А ты умен, Клод Дангон. Этого следовало ожидать. Я видел сегодня твои росписи по шелку, многие из них я приобрел для двора. Чего ты хочешь? Денег? Женщин? Титул? Это все в моей власти.

– Верни мою дочь.

– Ах, это. Приехав сегодня утром в город, я навел все справки о тебе и, узнав о твоем деле, послал богатое подношение главному тюремщику. К моему удивлению, он его не принял. Твоя дочь совершила преступление, которое не может быть прощено.

– Она его не совершала.

– Родительская любовь к своим чадам слепа.

– Спасешь мою дочь, я поеду за тобой хоть на край света и сделаю все, что ты захочешь. Если не поможешь, спасай свою шкуру сам, как знаешь.

– Ты как со мной разговариваешь, мужлан?

– Ты понял меня? – Клод Дангон угрожающе навис над вельможей.

– Ладно, ладно. Я и не думал, что ремесленник может быть так привязан к своему дитя. Я увеличу размер подарков, поговорю со здешними вельможами. Просто, я еще не успел познакомиться с местной знатью. Балы начнутся в воскресенье, после поста, а сегодня только пятница, – маркиз трусливо подхватил шляпу и попятился к двери. – Я пришлю записку, как только добьюсь освобождения твоей дочери, – и нырнул в темноту дверного проема.

Лучик надежды упал в сердце Клода Дангона. Это был знак свыше. Авелин будет спасена, и они уедут из этого города.

Утро следующего дня было серым и унылым. Раскисшие от дождя помои на улице прилипали к каблукам, и Клод то и дело останавливался, чтобы стряхнуть с обуви грязь.

Около стен городской тюрьмы тучи на небе вдруг расступились, и площадь залилась ярким солнцем.

В это время тюремные ворота приоткрылись, и из них вышел монах, а следом стражники вынесли человека, судя по его длинным и дорогим одеждам, какого-то высокого церковного чина. «Вероятно, его приводили к кому-то из знатных заключенных, а тонкая натура посредника небожителей не выдержала вида земных грехопадений», – попытался успокоить себя Клод Дангон.

Стражник на воротах издалека узнал несчастного родителя и против обыкновения приветливо улыбнулся ему:

– Ну, что, папаша? Отмучился ты и твоя дочка. Завтра будет суд над ней и приговор к наказанию.

– Ты что такое говоришь, несчастный? Ты, вероятно, пьян с утра?

– Я пьян всегда, а ты иди, готовься к суду. Вряд ли ее помилуют, эта еретичка призналась в своих преступлениях. Помяни мое слово, завтра же и казнят эту бестию. Так что скажи ее матери, если она у нее есть, чтобы сразу оделась в черное, как подобает.

Клод Дангон сел на мостовую, как подкошенный.

– Ну-ну, не сиди здесь, – стражник ткнул его палкой в бок. – Иди отсюда подобру-поздорову, пока ребра целы.

Все остальное происходило, как во сне: плач, лица друзей, стоны Марии, терпкое вино и чьи-то объятия.

Тяжелое пробуждение задолго до рассвета, и один единственный вопрос: как такое могло случиться? От несправедливости и горя сковало тело, и только разум пытался осознать происходящее.

Клоду Дангону посчастливилось жениться на любимой девушке. Его и ее родители не противились их выбору, за что он был благодарен небесам. Безмятежное счастье длилось недолго. Вскоре после венчания Мария понесла их первенца, роды начались у нее к сроку и, так как врач был им не по карману, соседи привели в дом повивальную бабку. Та постоянно спала, а в перерывах между сном пила мелкими глотками вино, пока Мария мучилась от схваток.

На все тревожные вопросы обеспокоенного супруга повитуха отвечала: «Так угодно Господу».

Наутро третьего дня вконец измучавшаяся роженица из последних сил произвела на свет девочку, которая не дышала. Надо отдать должное повивальной бабке, она долго возилась с младенцем, но все-таки заставила девочку жалобно запищать, а вот на истекающую кровью Марию махнула рукой: «Не выживет» – и удалилась из дома, прихватив с собой кувшин вина.

Новоиспеченный молодой отец стоял посреди комнаты с затихшим младенцем на руках, не в силах оторвать глаз от залитой кровью лавки, на которой без признаков жизни лежала его жена. И неизвестно, сколько времени он бы так простоял, если бы не дочка, которая, очнувшись, зачмокала, засунув ладошку в рот.

Обернув ребенка в платок Марии, он побежал на улицу к молочным лавкам.

Потратив все свои сбережения на повивальную бабку, без гроша в кармане, он метался между молочницами, уверяя их, что обязательно принесет деньги до конца следующей недели. Но опытные хозяйки, завидев младенца с синюшными губками, свидетельствующими о тяжелых родах, отказывали Клоду, зная из собственного опыта, что смерть младенца спишет данные родителем горячие заверения.

И только одна сердобольная хозяюшка проявила к растерянному папаше сострадание, посоветовав ему добежать до восточной окраины города, где, по ее сведениям, в ветхой лачуге жила старуха, которая за крышу над головой на зимние месяцы и за сносную еду, поживет со своей козой в их доме, и поделится молоком с младенцем.

Клод Дангон без труда нашел жилище старухи, которое даже на фоне бедной окраины города выделялось своей нищетой. Камни, выложенные в стены, были скреплены потрескавшейся глиной, и грозились превратиться в груду развалин в любой момент. Дверь, плетенная из прутьев, не имела петель и, скорее всего, могла бы именоваться заслонкой в жилище от любопытных взглядов, нежели дверью. Вязанки из таких же прутьев, накинутые на поверхность стен, играли роль крыши.

– Бабушка, – не узнав свой голос, жалобно простонал Клод. – Помогите!

Из-под вязанок послышался шорох. Клод Дангон стоял, как вкопанный, не решаясь заглянуть в лачугу, сомневаясь – человек в ней находится или животное. Ждать долго не пришлось. Дверь-заслонка сдвинулась в сторону, и из неровного проема появилась согнутая пополам старуха.

Клод подождал, пока старуха разогнется, но та, ловко закинув руки за спину, воззрилась на него с прищуром, оставшись в том же положении. Стало понятно, что старуху так скрутила болезнь, а не низкий дверной проем.

– Помогите, – повторил Клод, и нагнулся почти до самой земли, подсунув на деревянных руках под нос старухи постанывающего от голода младенца.

– Твое дитя? – прошамкала беззубым ртом старуха.

– Мое.

– Авелинка! – из лачуги, как будто ожидая своего выхода, шагнула коза, как две капли воды похожая на свою хозяйку – такая же беззубая и горбатая. Она подошла к Клоду и шумно втянула в себя запах девочки.

В это время старуха разомкнула крючковатые пальцы за своей спиной и, быстро выкинув вперед себя руки, ловко вцепилась в нижний край рубахи Клода, сильным движением вырвала из нее клок материи. Затем перенесла одной рукой тряпицу под вымя козы, а второй выдавила на лоскут белую струю молока.

Клод не успел опомниться, как тряпица, смоченная молоком, оказалась во рту его дочери. Та, перестав хныкать, звонко зачмокала.

– Есть аппетит – это хорошо, – и, повеселев, старуха заметила: – Я так всех своих детей выкормила, и если бы их не выкосила чума, они бы жили до сих пор.

Повторив это действо с лоскутом ткани несколько раз, старуха остановилась:

– Младенчик еще слабый, на первый раз хватит.

Как будто уразумев слова старухи, девочка притихла и мирно уснула.

– Мать ее жива?

Слова старухи больно врезались в грудь.

– Умирает…

– Хорошо. А родители твои где?

Удивительно, но в этом циничном «хорошо» и в холодных вопросах старухи Клод Дангон почувствовал свою опору.

– Отец умер этой весной от горячки, а мать подалась в деревню к младшей сестре, в надежде, что земля ее прокормит, ведь моего заработка подмастерья вряд ли хватит на поддержание дома, ребенка и жены…

– Хорошо, – оборвала его старуха. – Кто помимо тебя живет в твоем доме?

– Остался только я, старших братьев давно забрали на войну, и они не вернулись.

– Хорошо.

– Что «хорошо»?! – не выдержал Клод.

– Хорошо, что я нужна тебе, а ты мне – в этом есть милость Господа к нашим жизням, а значит, есть надежда на спасение… – старуха задумалась. – …Во всяком случае, к спасению меня и Авелинки от зимней стужи, а дальше посмотрим. Показывай дорогу к дому.

Забрав из лачуги только мешок с сухой травой, старуха всем своим видом показала, что готова к переезду.

Не помня себя от волнения, Клод шел перед своей спасительницей, постоянно поворачиваясь к ней и к ее козе, семенившей без привязи за своей хозяйкой, и без умолку рассказывал о своей семье: о не вернувшихся с войны братьях, о доброй матушке, выплакавшей все глаза у окна в ожидании своих сыновей, о старом отце, который отвел его когда-то к своему другу художнику с напутствием: «Твоя сила не здесь, – сказал отец сыну, хлопнув его по крепким плечам, – а тут!» – и сильно ткнул пальцем в лоб.

С тех пор Клод Дангон трудился в художественной мастерской при шелковой мануфактуре, изо всех сил стараясь оправдать надежды отца.

– Вот мы и пришли.

Старуха без лишних приглашений зашагала в дом. Войдя в комнату, где лежала Мария, она, почти уткнувшись носом в тело бездыханной роженицы, начала внимательно оглядывать ее с ног до головы. Клод Дангон в это время малодушно топтался в дверях.

– Подойди ко мне, – скомандовала старуха.

На непослушных ногах молодой папаша приблизился к залитой кровью лавке. Уже привычным движением старуха дорвала край его рубахи и, задрав подол окровавленного подъюбника Марии, умелыми движениями начла обтирать ее бедра. Комната наполнилась сладким запахом крови, от которого у Клода закружилась голова, и он крепче прижал к себе девочку, боясь выронить ее из рук.

– Хорошо, – прокомментировала старуха.

– Хорошо? – переспросил Клод сдавленным от тошнотворного удушья голосом.

– Кровь остановилась.

– Она жива? Она будет жить?

Старуха развернулась к Клоду и, присев на самый край лавки, окинула его своим прищуренным взглядом:

– Безверие убивает людей чаще, чем болезни и голод. Все зависит от тебя и от твоей расторопности.

Удивительные свойства этой старой женщины снова подействовали на Клода Дангона. Тошнота отступила, ватное тело стало пружинистым, а разум захотел действовать:

– Что я должен сделать?

– Разведи большой костер во дворе. Найди два больших котла, таким размером, чтобы их не мог обнять руками взрослый человек. В одном вскипяти воду, в другом вода должна быть студеной, и найди помощников, которые эту воду будут постоянно менять. Ну! Пошевеливайся! Девочку оставь мне.

Скинув с себя оковы удрученности и окрыленный надеждой, Клод Дангон выбежал на улицу, чтобы стуками в дверь и призывами о помощи всколыхнуть своих друзей и соседей на добрые поступки во имя спасения самых родных ему душ.

Удивительные люди всегда населяли, и по сей день обитают в старом добром Лионе. С давних времен заезжие торговцы и путешественники отмечали небывалую сплоченность и отзывчивость горожан. В этом городе всегда жили люди разного достатка и вероисповедования, что никогда не мешало им проявлять взаимовыручку и доброжелательность друг к другу.

Оставляя свои домашние дела, женщины выходили на улицу, неся в руках охапки хвороста. Мужчины дружной компанией отправились на сыроварню за котлами. Было тревожно и радостно.

Ближе к вечеру все указания старухи были выполнены. Один котел бурлил, поднимая клубы пара, а второй спешно наполнялся родниковой водой.

– А теперь, – командовала из дверей старуха, – все платья и ткани, какие только есть в доме, отмываем в холодной воде. Роженицу я раздену сама.

Во дворе началась суета. Весь скромный гардероб Марии и Клода, который только бережно проветривался их пращурами в двух, а может быть и в трех поколениях, был безжалостно утоплен в холодной воде, вместе с занавесками, салфетками и скатертями. А затем его так же безжалостно перетерли деревянными приспособлениями для стирки, и в довершение бросили в кипящую воду.

Горячую от кипятка ткань заносили в дом и, по указанию старухи, накрывали ею деревянные поверхности пола и домашней обстановки. После чего взбухшую древесину скоблили ножами и скребками, обнажая ее белесую первозданность. Дом посветлел и обновился. Травы из мешка старухи наполнили комнаты терпкой сладостью.

Уже в сумерках уставшие соседи закусили кукурузными лепешками разбавленное вино, кем-то заботливо доставленное во двор Клода Дангона, и стали разбредаться по домам, желая удачи ему и быстрейшего выздоровления его семейству.

Все стихло, вдалеке кричала какая-то ночная птица. Людская поддержка успокоила переживания. Звезды над головой Клода напоминали о вечной загробной жизни, а в его доме жизнь земная боролась за свое существование, невзирая на церковные посулы, что около звезд наконец-то все обретут абсолютное счастье.

Мария лежала на уцелевшем после чистки дома белье, – такая же бледная, как это полотно. Рядом сидела старуха, держа в руках плошку с варевом из козьего молока и трав. Приподняв голову бедняжки, она поднесла плошку к ее губам. В свете слабого огня Клоду показалось, что Мария глотнула.

На следующее утро Клод осторожно, чтобы не разбудить старуху, пробрался в комнату и, прогоняя от себя мысль – труп перед ним лежит, или живой человек – нагнулся к Марии и поцеловал ее в холодный лоб.

Уже развернувшись к выходу, он услышал звонкое:

– Стой! Подойди ко мне и нагнись.

На скамье в углу сидела, свесив ноги, старуха.

Клод подчинился. Как можно ближе наклонившись к ее лицу, будучи уверенный, что та хочет сказать ему что-то важное на ухо.

Старуха быстрым движением накинула ему на шею сооруженную из платка люльку, в которой лежал младенец.

– Мне с двумя не справиться. Возьмешь девочку с собой.

В голове Клода мелькнул когда-то наблюдаемый им образ молодых крестьянок, работающих в поле с такими же люльками на шее, на которых были видны желто-коричневые разводы от фекалий младенцев.

– Я не могу! – взмолился он.

– Можешь! Она тебе нужна. Я же вижу, – отрезала старуха и снова легла на скамейку. – Я молоко в кувшинчик надоила, возьмешь с собой. Специально не буди. Младенцы набирают силы во сне, а не во время бодрствования, как взрослые люди.

В художественной мастерской при мануфактуре царил строгий патриархат. Поговаривают, что однажды в мастерскую приехала знатная дама, чтобы увидеть, как идут работы по ее заказу. Но юбка ее платья, посаженная на железный каркас, оказалась настолько широка, что не давала ей возможности пройти между столами мастерской. Тогда расторопные подмастерья начали раздвигать столы, и один глиняный сосуд с краской опрокинулся как раз на то место, где на шелке была изображена госпожа в окружении своего семейства, в обрамлении вензелей и ангелочков. Мастерская в то время понесла огромные убытки, а неловкого сподручного выпороли чуть ли не до смерти.

Все, что смог в этом случае сделать раздосадованный хозяин в защиту своего дела и своих работников – это повесить на дверь мастерской изображение женской юбки, перечеркнутой двумя красными линиями.

Помявшись в нерешительности около двери мастерской, Клод шагнул в цех, стараясь держаться непринужденно, отчего начал смотреться еще нелепее. Стыдливым жестом прикрывая люльку на груди, он проследовал на свое место. В довершение ко всему удивленные взгляды работников сменились дружным хохотом, когда хозяин, выглянув из своей конторки, крикнул:

– В моей мастерской нет места бабам! – подразумевая, естественно, не женский пол ребенка, а положение Клода.

Проклятая старуха! Неужели она не могла предупредить его заранее, чтобы он, Клод Дангон – глава семейства и свободный мастер – смог вечером подыскать кормилицу! Забыв совершенно о своем безденежье, опозоренный папаша источал мысленные проклятия в адрес хозяйки козы ровно до тех пор, пока его теплый кулечек не пискнул жалобно.

Испугавшись снова привлечь к себе внимание, Клод подскочил, как ошпаренный, и побежал за угол мастерской, прихватив с собой кувшинчик с молоком.

Там, за углом, сунув в рот девочки тряпочку, смоченную молоком, он почувствовал тихое счастье, сменившее его гнев. Ясные глаза дочки смотрели куда-то вверх, а ручки пыталась ухватить воздух в тот момент, пока он смачивал тряпочку в очередной партии молока. Под ее тонкой кожицей текли синие ручейки, которые вздрагивали при каждом его прикосновении, и он старался дотрагиваться до нее как можно нежнее, чтобы ручейки пребывали в покое.

После еды девочка начала беспокойно ерзать и тужиться, и Клод догадался вытащить ее из люльки. Так была навсегда решена проблема желтых разводов на одежде. Он был уверен с самого начала, что его девочка – самая удивительная и смышленая на свете – превратится в столь же необыкновенную девушку, как ее мать.

Через несколько дней, получив свой заработок, Клод сразу же направился к кормилице, живущей на соседней улице.

Дородная, с маленькими глазками и недовольным ртом, благодетельница взяла деньги вперед и, попросив ни о чем не беспокоиться, привычным жестом сняла люльку с шеи папаши.

Работа в мастерской не клеилась, все валилось из рук. Сердце ныло в тупой тоске, как будто от него оторвали кусочек и, как наваждение, люлька незримо продолжала висеть на шее. Клод постоянно трогал это место на груди, прижимая к себе воображаемое тельце девочки. Он вспомнил разговор на рыночной площади с одним заезжим моряком. Тот рассказал ему, как потерял руку в одном из морских боев с пиратами.

– И как же ты теперь ходишь в море без руки? – поинтересовался Клод.

– А она у меня по-прежнему есть, – ответил моряк. – Я продолжаю чувствовать ее, и даже иногда вижу.

Вот так и его дочка стала незримым продолжением сердца и разума Клода.

Не выдержав разлуки, в обеденное время он сломя голову помчался к кормилице. Ничего не объясняя, Клод вбежал в ее дом и направился к плетеной корзине с дочкой. Плотно спеленатая, она лежала на дне, хлопая глазенками.

– В чем дело? Что не так? – вопрошала за спиной кормилица.

– Все «так».

Девочка вздрогнула, услышав знакомый голос, и повела плечиками, пытаясь вырваться из жесткого кокона. Схватив лежащую рядом люльку из платка, Клод перекинул ее через шею и положил в нее дочку.

– Я деньги не верну! – заверещала кормилица.

– И не надо, – Клод развернулся и быстрым шагом направился в мастерскую, чтобы успеть к возвращению хозяина.

На ходу он распеленал тугую ткань и, потирая красные следы от грубого полотна на ручках дочки, всю дорогу твердил:

– Прости меня. Ну, пожалуйста, прости меня.

В мастерской вовсю кипела работа. Стараясь не задевать мастеров, склонившихся над своими столами, Клод пробрался к своему табурету.

Вдруг какой-то подмастерье попытался пошутить на весь зал:

– А мы с утра побоялись спросить: куда младенчик делся, не в сырой ли земле уже лежит? Или ты его оттуда снова выкопал? – и залился глупым, одиноким смехом.

У Клода Дангона все потемнело в глазах. Он ринулся, не разбирая пути, вырвал из-под шутника скамейку и уже, было, замахнулся ею над его несчастной головой, как несколько рук схватили его, удерживая от необдуманного поступка.

– Все замерли! – услышали окрик за своими спинами борющиеся. Это был вернувшийся хозяин мастерской. – Если хоть капля краски упадет на ткань, я навсегда выкину вас на улицу из цеха. Ты! – он ткнул пальцем в сидящего на полу подмастерья. – Вон отсюда! – Затем обратился к Клоду: – Можешь приходить сюда со своей девчонкой! – И проследовал в свою конторку.

Клод и раньше замечал особое внимание со стороны хозяина к нему и к его работам. После этого случая патрон еще чаще стал подходить к шелку, по которому он работал, постояв немного, дружелюбно похлопывал его по плечу и удалялся восвояси.

Заказы, популярность и доходы мастера начали расти, как на дрожжах. Пронырливые торговцы и художники стали искать дружбы с Клодом. Даже неприступные вельможи желали иметь с ним знакомство. Среди этих холодных и напыщенных представителей высшего сословия оказалось много блестяще образованных людей. Они с удовольствием делились своими знаниями, книгами и представлениями о жизни с талантливым и благодарным слушателем.

Очень скоро Клоду Дангону, как большому мастеру, выделили отдельную мастерскую. Однажды его хороший приятель и большой художник своего времени заметил:

– Клод, почему ты не рисуешь на холсте? Шелк не так долговечен, он не донесет твой талант до потомков. Да и зарабатывать ты стал бы намного больше. В конце концов!

– Шелк, как кожа девушки – нежный и живой. Холст же – грубая и застывшая ткань, – уклончиво отвечал мастер.

Работа изо дня в день приносила великое счастье, и он искренне жалел людей, которые видели в своем труде только каждодневную рутину. Он испытывал перед ними огромную вину за свое удовольствие жить и созидать, и старался эту вину компенсировать своей каждодневной отдачей во имя этих людей, даже стремился поделиться с горемыками радостью создания, а они только удивлялись и вздыхали.

В тот день, который чуть было не закончился для него трагедией, Клод возвращался домой, обнимая люльку с девочкой, и обещал дочке больше никогда не расставаться с ней.

На пороге дома стояла в своей любимой позе старуха – закинув за согнутую спину крючковатые пальцы:

– Не смог оставить девчонку? – лукаво спросила она.

– Не смог, – ответил он и вошел в дом.

Там его ждало чудо.

На кровати, бледная и тревожная, сидела Мария. Она протянула слабые руки к люльке Клода и открыла рот, чтобы что-то сказать, но так и не смогла.

Уткнувшись в ее острое, исхудавшее плечо, он молчал, наблюдая, как нежно она разворачивает ткань на ребенке:

– Клод, посмотри, у нее твои глаза, но мои губы и волосы. И пальчики тоже твои. Клод…

Бог, к сожалению, больше не дал им детей. Мария была прекрасной матерью – нежной и мудрой. Ее неуемная энергия, умноженная тяжело доставшимся счастьем, была потрачена на помощь людям. Всем отдавала она всю себя, без остатка, – участвуя во всех людских чаяниях. Везде присутствовала ее поддержка и сострадание. Огромное уважение к ней толкало людей на разные поступки: кто-то шел к ней за советом, кто-то с проклятиями, не в силах удержать жизненную ношу на своих плечах.

Ко всем Мария могла подобрать слова наставления и успокоения. Двери дома семейства Дангон днем и ночью были открыты для страждущих. И это дарило Клоду гордость за свою жену.

Стало темнеть, и надо было принести огня, и заодно поискать старуху, чтобы поблагодарить ее. Вместе с козой она прогуливалась по двору дома.

– Бабушка, – ласково позвал Клод.

– Отстань! – оборвала она его. – Лучше принеси завтра травы и прутьев для Авелинки. Видишь, здесь она уже объела все, что росло.

Прошла зима. Мария окончательно оправилась, и Клод принял решение крестить дочку. Он всегда представлял себе это таинство только вместе с женой, в белых праздничных платьях и с большим количеством гостей.

Все было куплено для торжества, и в назначенное время счастливое семейство топталось у ворот дома в ожидании праздничной процессии.

Вышла на улицу и старуха, держа в руках все тот же мешок, с которым она пришла в этот дом.

– Бабушка, вы куда-то собрались? – забеспокоилось Мария.

– В церковь не пойду, – ответила она. – Задержалась я здесь у вас, пора и честь знать, – и заковыляла вместе с козой по улице в обратную от намеченной процессии сторону.

– Бабушка, как же нам девочку назвать? – спросил уже Клод, желая хоть еще на мгновение задержать родного человека.

– В честь кормилицы, конечно, Авелин, – и подмигнула, улыбаясь беззубым ртом.

Обернувшаяся коза тоже сморгнула одним глазом.

Семейная легенда наречения дочери именем Авелин вспоминалась потом на всех праздниках под дружеский хохот соседей.

Клод на всю жизнь запомнил щемящее душу чувство при виде удаляющейся парочки. Ему по сей день хотелось верить в то, что эти забытые смертью двое так и скитаются между небом и землей, возвращая людям их надежду на счастье.

Авелин росла удивительной девочкой, не похожей на соседских детей. Ее внутренняя сила восхищала и пугала отца. Он чувствовал ее искреннюю чистоту, и переживал за ее неприспособленность к этому миру.

И теперь эти страхи подтвердились… Этот мир не принял ее и перемолол своими жерновами, как неугодное явление.

Он шел по мостовым на казнь собственной дочери, по тем же улицам, по которым он водил ее за руку, выслушивая ее бесконечные вопросы и умозаключения. Ее звонкий смех отражался от стен этих домов, когда он отшучивался, не находя достойного ответа на ее реплики.

На торговой площади было шумно. Люди бурно обсуждали надвигающееся событие.

Клод, прижимая к себе еле живую Марию, постарался протиснуться через толпу поближе к постаменту со столбом, подножье которого было усыпано вязанками хвороста.

Толпа зашумела еще больше. Это на возведенных ярусами деревянных скамьях появился Лионский Епископ собственной персоной со своим окружением.

В следующее мгновение людское внимание переключилось на оцепленный стражей переулок. Оттуда выехала телега, запряженная мулами. На телеге, вцепившись худенькими ручками в ее борта, сидела Авелин. Она из последних сил удерживала равновесие, чтобы не упасть на дно телеги и показаться слабой. Это так было похоже на нее. У Клода рвалось от горя сердце.

Телега остановилась около постамента. Дочка сидела в ней, наклонив голову, похожая на маленького щенка, с которым поиграли жестокие люди и, перебив лапы, оставили умирать на мостовой.

Грубое рубище было собрано на шее веревкой. Из прорезей выглядывали руки в кровоподтеках, на пальцах вместо ногтей была запекшаяся кровь. Обрезанные волосы были залиты какой-то грязью. Вероятно, этим поливали бедную девочку, когда приводили в чувства после пыток.

Люди угрюмо молчали, наблюдая за происходящим. В их душах росло ощущение несправедливости происходящего, но они не знали, как выразить его. Ведь перед ними вершился суд под покровительством церкви, – проводника воли самого Господа.

Это потом лионские ткачи продемонстрируют миру силу сплоченной борьбы за свое представление о справедливости и, под натиском своего упорства, заставят содрогнуться, казалось бы, навечно незыблемый миропорядок. А сейчас они, не имевшие опыта и не познавшие своей мощи, просто стояли, сжав кулаки.

Ропот толпы прервал тишину, и Клод увидел белого ангела в белоснежных одеждах, со светлыми, развевающимися волосами. Он величественно двигался по деревянному ярусу, приближаясь к епископу.

С елейной улыбкой епископ поднял руку для поцелуя, и ангел покорно прижался к ней губами.

О чем-то поговорив с епископом, ангел двинулся в сторону Авелин.

– Мария, посмотри. Этот ангел пришел, чтобы спасти нашу девочку, – с надеждой прошептал Клод.

Мария с трудом подняла голову, и Клод почувствовал, как конвульсия пробежала по ее телу.

– Подонок! – из последних сил крикнула она, и безжизненной плетью повисла на его руках.

Белый ангел подошел к телеге, и Авелин подняла голову. Клод не узнал лицо дочери в черных разводах. Ангел о чем-то говорил, и ему показалось, что дочка улыбнулась.

Отпустив грехи, ангел отступил от телеги, и слезы отчаяния заслонили глаза убитого горем родителя.