Богатая дама
– Иннокентий! Иннокентий!
Петрович слышал свое имя сквозь страшную головную боль. Открыть глаза не было сил, но он понимал, что его не оставят в покое до тех пор, пока он не покажет признаков жизни.
Сквозь пелену проступали знакомые черты Саламатина.
– Петрович, как ты нас всех напугал, – рука друга лежала на щеке. – Скорая где?! Кровопотеря большая!
В череп вцепилась какая-то зубастая тварь и неистово прогрызала его до мозга. Петрович потянулся к этому месту.
– Тихо, тихо. Лежи. Скорая уже подъехала, – перехватил его руку Саламатин.
Обезболивающие сделали свое дело, и память начала восстанавливать последние события.
– Чем меня так? – спросил он сидящего рядом с носилками друга.
Над головой завыла сирена, похоже, машина скорой помощи рывками пересекала перекресток на красный.
– Очень интересным предметом, – ответил Саламатин, когда сирена стихла. – Внешне смахивает на ритуальное орудие, старинная вещь. Отдали на экспертизу, необходимо будет получить комплексное заключение и в области истории, и в области религии. Такие предметы обычно могут рассказать о многом. Возможно, что им же был убит Габриэль Карэ.
– Я же обещал тебе, что найду орудие убийства.
Друзья хохотнули.
– Помнишь, как все было? – на полном серьезе спросил Саламатин.
– Сейф видел?
– Видел. Ты его открыл?
– Нет. Открыли до меня. Я даже содержимое успел посмотреть, за это и получил по голове. В сейфе была большая шкатулка из плетеного металла серебристого цвета. Что в шкатулке – не знаю.
– Нападавшего разглядел?
– Не совсем… возможно, это была женщина. Хотя, могло показаться. Просто, когда я вошел в дом, услышал женскую речь, говорили по-французски. Кто бы это мог быть?
– Не знаю. Из управления никого домой не отпускали. Что тебя туда вдруг понесло?
– Не спалось. Были версии, захотелось проверить… Бонифаций! У меня собака в машине закрыта!
– Все в порядке с твоим Бонифацием, мои ребята им занимаются. Семенова вызвали. Он заберет и машину, и собаку.
– А ты как здесь очутился?
– Мне сообщили сразу, как ты вошел в дом. Признаться, тоже не спалось – и по тому же поводу. Когда я приехал, уже начался кипиш. По приборам наблюдения стало понятно, что тебя обнаружили. Их было двое.
– Кто они?
– Не известно. Они как сквозь землю провалились. Усадьба еще обыскивается. Женская прислуга на месте, в своих кроватях, но с ними теперь придется поработать.
Машина скорой помощи остановилась. Створки салона, лязгнув, распахнулись.
– Все, приехали, – пробасил парень в белом халате.
Доктор в приемном отделении, осмотрев рану Петровича, печально вздохнул:
– Да… – тоскливо протянул эскулап и уронил подбородок на грудь, так, словно прощался с жизнью пациента.
Петрович слышал от своих знакомых, что именно поэтому все, кто может себе это позволить, бегут к оптимистично настроенным зарубежным медикам, у которых все пациенты практически здоровы. В отличие от российских докторов, у которых больные чудом зацепились за жизнь только для того, чтобы сразить своей живучестью видавших виды российских врачей.
– Что, «да»? – раздражаясь, поинтересовался Петрович.
– Повезло вам, молодой человек. Но не обольщайтесь, мы еще снимки не делали, – с многозначительным видом эскулап удалился с приема.
Кафельные стены операционной вызывали ощущение надвигающейся опасности. Петрович потрогал свое обнаженное тело, накрытое измученной термостатами простыней.
– Иннокентий Петрович, как устроился? – это от входа к нему крался Саламатин.
– Не могу сказать, чтобы с комфортом. Слушай, как я тебе рад. Можешь побыть со мной? А то мне как-то не по себе.
– Вопросов нет.
– Есть новости?
– Есть. Такое ощущение, что этой ночью не спит никто. Из Франции по нашим каналам пришло сообщение: Бжозовская – безумно богатая дама. Особнячок, который мы видели – пустяшная игрушка, в сравнении с ее капиталами.
– Да ладно! Я сегодня утром никак к ее внешности титул приладить не мог, а она еще и миллиардерша.
– Внешность деньгам не помеха. Основная часть ее капиталов заключена в предметах искусства и драгоценностях, которые размещены в хранилищах крупнейших европейских банков.
– Что-то подобное я слышал от Боголюбова. Только я не предполагал такие масштабы.
– Крупнейший посредник на рынке антиквариата, от имени которого выставлялись все самые известные в последнее время раритеты, благоговейно замирает при упоминании ее фамилии.
– Как она распоряжается всем этим, не выезжая за пределы России?
– Мы выяснили: посреднику выдается заявка с указанием названия банка и кодом контейнера в хранилище. Клерк банка, получив требование от посредника, высылает Бжозовской электронный ключ – это уникальная, интерактивная, неповторяющаяся программа, которая реагирует на отпечатки пальцев и сетчатку глаза, даже на влажность и температуру рук, и возрастные изменения. После подтверждения выданного распоряжения с помощью считанных биометрических данных, контейнеры автоматически открываются. А дальше: торги, деньги, банковские счета.
– Зачем продавать то, что растет в цене? На жизнь?
– На жизнь, на текущие расходы и для приумножения капиталов. Это как операции с ценными бумагами. Технику вопроса надо у Боголюбова узнавать.
– Ребята! Наконец-то я вас нашел.
В дверях стоял сияющий Сомов.
– А ты здесь откуда? – хором удивились Петрович и Саламатин.
– У меня свои каналы. Вот, – в руке Сомова болтался полиэтиленовый пакет с апельсинами. – Еле нашел.
– Апельсины?
– Круглосуточный супермаркет. В центре их полно, а на окраине Москвы днем с огнем не сыщешь.
– Коля! – Петрович театрально воздел одну руку, свободную от капельницы, к потолку. – Я же только об апельсинах сейчас и думал.
– Правда?
– Правда. Весь медперсонал на уши из-за этих цитрусовых поставил. Видишь, даже операцию без них начинаем.
– Вы что, офонарели? – в дверном проеме, расставив ноги и уперев руки в боки, стояла квадратная, вся в белом, медсестра. – Вы как в операционную попали, бациллы ходячие? Сейчас хирург придет. Вон отсюда!
Мужики попятились к выходу.
– Николай Николаич, – дрожащим от детского страха голосом позвал Петрович Сомова. – Там, в приемном отделении, во внутреннем кармане куртки лежит паспорт Айбике. Девочке необходимо выправить рабочую визу. Это очень важно.
– Не переживайте, все будет сделано. Прощайте! – зачем-то напоследок крикнул Сомов.
У Петровича сердце в пятки провалилось.
Медсестра на выходе успела по разу толкнуть в спину обоих.
Маска на лице врача вызывала смутную ассоциацию с грабителем, который не хочет огласки дела рук своих.
– Доктор, какая операция мне предстоит? – мученически вопрошал Петрович.
– Не сложная, по мягким тканям, – отвечал деловито тот. – Анестезия будет местная, но сильная. Так, что вы еще поспать успеете.
Врач не обманул. После укола Петрович провалился в сон.
* * *
Мерные удары колокола собора подняли стайку голубей с мостовой.
Утро предвещало жаркий летний день.
Жан Поль доброжелательно кланялся встречным прихожанам. Весь мир для него теперь состоял из удивительных людей. Его радовало и одновременно пугало то обстоятельство, что заповедь Христа – возлюби ближнего своего – пришла к нему через любовь к женщине. Его монашеский чин возлагал на него обязанность умножать в себе любовь к Богу через воздержание во всем, что касается плоти. И он уверял себя, что его нежные чувства к Авелин могут быть только платоническими. Духовные беседы, которые он вел с возлюбленной, были, по его мнению, высшим проявлением любви между мужчиной и женщиной. Она схватывала все на лету, впитывая в себя сложнейшие теологические и философские понятия, а он был нежным учителем, обожествляющим своего талантливого ученика.
Настал момент, когда Жан Полю захотелось пустить Авелин в свои самые сокровенные мысли и взгляды. Он уже несколько раз доставал с полки, запрятанные среди книг, прошнурованные кожаными тесемками и испещренные мелким почерком листы бумаги. Это были тайно и тщательно переписанные им в библиотеке Ватикана работы Джордано Бруно «О бесконечности Вселенной и мирах» и «О героическом энтузиазме».
И каждый раз, снова убирая их на место, за книги, он думал о том, что ему придется рассказать совсем юной девушке о теории мироустройства, которая могла быть понятна только выдающимся ученым мужам. Много раз он задавал Авелин различные наводящие вопросы, и всякий раз убеждался в живости ее ума и готовности к восприятию всего нового, лишенного признанных стереотипов.
В это утро, выслушав очередное едкое замечание епископа о том, что их спасительные богоугодные беседы стали слишком редки, Жан Поль поспешил к старинному амфитеатру, пряча под накидкой заветные тетради. Там, на холме Фурвьер, за импровизированным столом из большого валуна, ждала его любимая ученица.
Она встала ему навстречу, положив руку на камень, который уютно приткнулся к раскидистому дубу. Рядом с ее ладонью как всегда лежал тряпичный узелок с провиантом – это была придумка Авелин. Чтобы не укорачивать занятия из-за голода, она приносила из дома лепешку, а иногда сыр, и в обеденное время они спускались к ближайшему источнику, чтобы запить свою трапезу, и снова возвращались к занятиям.
Радость от встречи как всегда плавно перетекла в обсуждение волнующих их тем.
– У меня сегодня необычная миссия, – начал робко Жан Поль.
– В чем она заключается? – живо откликнулась Авелин.
– Я принес два философских труда итальянского монаха, имя которого мало кому известно, в силу запрета церковью распространения его взглядов среди верующих. Только подготовленные и непоколебимые в своей вере в священное писание умы могут соприкасаться с тем, что здесь изложено, – с этими Жан Поль извлек из-под накидки две стопки бумаги. – Его имя Джордано Бруно.
– Я слышала об этом человеке.
– От кого?
– От торговца из Венеции, который приплывает в Лион весной и осенью за очередной партией шелка. Он рассказывал, что его отец когда-то служил в доме знатного венецианского вельможи, который покровительствовал Джордано Бруно. Торговец говорил об исключительных знаниях и памяти этого мужа, а также о смелости его суждений, за которые он поплатился жизнью.
– Значит, ты понимаешь, какую опасность таят в себе умозаключения, записанные на этой бумаге.
– Зачем же ты тогда принес их сюда?
– Потому что я не смогу быть искренним до конца, если не поделюсь с тобой ими.
Авелин придвинула к себе бумаги.
– Бруно осмелился открыто выдвинуть идеи, которые противоречат святым откровениям отцов церкви. За что он был обвинен в ереси и сожжен на костре инквизиции, – начал свой опасный урок Жан Поль. – Он утверждал, что земля – это планета, которая движется вокруг солнца, а маленькие звезды – это тысячи солнц, находящиеся от нас на таком расстоянии, что еле видны нами. Человек бессмертен не благодаря своей душе, а благодаря тому, что он является частичкой мироздания, и его жизнь не ограничена только земными формами, он продолжает свое вечное существование в иных формах в бесчисленных мирах Вселенной.
Жан Поль прервался, чтобы посмотреть на реакцию Авелин. Как он и ожидал, она смотрела на него ничего не понимающими глазами.
– Для того чтобы проникнуть в высшие тайны Вселенной, человеку дан ум, который обладает творческой и познавательной способностью. Для этого человек должен превратиться из раба жизни, стремящегося к самосохранению, в ее активного деятеля – вечного искателя истины. Я надеюсь, Авелин, что ты достаточно подготовлена для прочтения этих работ.
– Их можно взять с собой?
– Только при одном условии: ни одна живая душа не увидит их в твоих руках. Иначе ты навлечешь смертельную опасность на всех, кто рядом с тобой. Я помогу тебе разобраться во всем, что там написано.
Авелин молча достала из узелка хлеб и завязала в него рукописи.
– Ты помнишь, каким ты был в детстве?
Сказанное застало Жана Поля врасплох. Ему не только никто и никогда не задавал таких вопросов, он и вовсе не предполагал, что люди могут интересоваться друг другом подобным образом.
– В детстве?
– Ну, да. О чем ты думал, глядя на людей, на звезды. Что рассказывали тебе об этом мире твои родители. Ты можешь вспомнить?
– У меня был только отец. Мать скончалась от чумы через год после родов. Почему ты задала мне этот вопрос?
– Потому что настал момент твоего доверия ко мне. Ты сам решил быть искренним до конца.
Помолчав, Жан Поль начал свой рассказ:
– Когда я был ребенком, я часто представлял себе свою мать – рядом с ней было всегда тепло и сыто. Отец говорил, что она была из большой семьи, и поэтому – ловкой и скорой на руку. Она пекла самый вкусный хлеб, который он когда-либо пробовал в своей жизни. Когда чума опустошала города и села, деревушку, в которой я родился, вассалы местного вельможи сожгли дотла вместе со скотом и умирающими больными. Мой отец – один из немногих, кто успел похоронить свою жену и уйти из деревни, когда туда пришла весть о надвигающейся смертельной угрозе. Он мечтал снова купить дом и жениться на доброй женщине, чтобы у меня была любящая мать, а у него – хорошая хозяйка. Для этого он отправился на рудники в предгорье Альп, в надежде заработать денег на свою мечту. На рудниках не спрашивали, кто ты и откуда, там действительно платили за тяжкий труд, но не все могли воспользоваться заработанным. У кого-то были большие семьи, и все деньги уходили на ее содержание, а кто-то терял свои сбережения из-за того, что связывался с дурной компанией и, проснувшись после дружеской попойки, обнаруживал себя обобранным до последнего су. Отец был человеком железной воли. Он терпел лишения, но неуклонно стремился к своей цели. Свои сбережения он разделил на две части, – одну часть он носил в кожаном кошеле у себя на груди, а вторая хранилась под моей одеждой в тканевом мешочке – в случае, если кого-то из нас ограбят, мы не останемся нищими. Стаканчик кислого вина, и не один, он позволял себе только по святым праздникам. Я любил эти дни, свободные от работы на руднике. Мы сидели рядом с ним, одержимые одной мечтой, и я слушал его рассказы о нашей будущей жизни. И еще он любил пересказывать всякие байки, услышанные им от разношерстного людского сброда, которого на руднике было предостаточно. Это были рассказы о «счастливчиках», нашедших в горных отвалах алмазы, и продавших их знатным вельможам за большие деньги, чтобы позволить купить себе замки и земли. Только став взрослым я понял, что это все – россказни для наивных, но тогда я верил в эти байки и искренне желал найти для своего отца алмаз, который никогда и в глаза не видел. Однажды, то ли в шутку, то ли всерьез, на мой вопрос «Где можно найти заветный камень?» он ответил, что сделать это практически невозможно, так как злобные горные карлики каждую ночь спускаются в рудник, и до прихода рудокопов выбирают оттуда все драгоценности. Но я поверил в эту сказку и стал тайком отлучаться из нашей лачуги, чтобы, преодолевая ужас, выследить ночью коварных карликов и отобрать у них то, что по праву принадлежало моему отцу. И вот, настал день, который разрушил все наши планы, показав нам могущество воли Господа перед человеческими упованиями. Был обычный вечер, я варил похлебку из чечевицы и лука в ожидании своего отца, когда услышал крики на улице. Недобрые вести о том, что в шахте на рудокопов обрушились балки, переполошили всю горную деревню. Моего отца вытащили покалеченным, но живым. Он долго болел, но я надеялся, что он поправится и встанет на ноги. В нашу деревеньку нередко заглядывал местный священник. Он приезжал на своем осле по горной дороге из церкви, расположенной ниже в долине, и совершал таинства для тех, кто в них нуждался. С тех пор, как занемог мой отец, он каждый раз заглядывал к нам и, когда я выходил на улицу, подолгу разговаривал с ним о чем-то. В один прекрасный день, во время визита священника, отец попросил меня не уходить далеко от дома. Разговор затянулся, и я, не зная, чем себя занять, заглянул в окно лачуги и увидел такую картину: отец протягивал кошель с деньгами священнику, а тот отнекивался и не хотел брать его. Тогда отец кликнул меня и, когда я вошел, попросил передать ему мешочек, который хранился у меня, и снова попросил выйти. Очень скоро из дома вышел священник, он приказал мне быстро попрощаться с моим отцом, после чего догнать его на горной дороге. С этими словами он сел на осла и уехал. Когда я вбежал в лачугу, мой отец светился от счастья, мне даже показалось, что произошло чудо, и он выздоровел. Он обнял меня и попросил поторопиться за священником, так как договорился с ним о том, чтобы я подучился грамоте в хорошем, по его словам, монастыре – только один год, который пролетит незаметно в трудах, послушничестве и учебе, и мы увидимся снова. А за это время отец обещал, что быстрее поправится, если будет думать о том, что я живу в тепле, сытости и обучаюсь церковному делу, знания о котором никогда не помешают. Мне не хотелось уезжать, но еще больше я боялся расстроить отца. Эти объятия с ним были первыми в моей жизни и, окрыленный его и своим счастьем, я схватил приготовленные пожитки и побежал вслед за священником. В монастыре мне пришлось усердно потрудиться, прежде чем я был отмечен наставниками как прилежный послушник. Мне казалось, что однажды отец приедет за мной раньше оговоренного срока, и ему будет приятно услышать добрые слова от учителей его сына. Этот год, вопреки ожиданиям, казался бесконечно долгим. Я с трудом дождался заветного дня. Когда на рассвете передо мной распахнулись ворота монастыря, один из братьев и мой самый добрый воспитатель вышел проводить меня в долгий путь. Он рассказал мне, где и у кого я могу остановиться на ночлег, чтобы к вечеру завтрашнего дня добраться до дома. И зачем-то напомнил мне, что здесь всегда будут рады увидеть меня снова. Я не чувствовал усталости от дороги и не стал тратить время на ночлег. Мне хотелось еще раз, как в день расставания, обнять своего отца. Остановившись лишь несколько раз, чтобы попить воды из ручья, уже к рассвету на следующий день я был у заветной цели. Старая лачуга совсем не изменилась и, судя по поднявшемуся из-за склона солнцу, мой отец вот-вот должен был выйти из нее на работу. Я стоял напротив входа, держа в руках мешок с хлебом, вкуснее которого я ничего не пробовал в своей жизни. Он выпекался по старинному рецепту в монастыре, и я прихватил его с собой, чтобы угостить им отца и узнать у него: не такой ли хлеб пекла моя матушка? И вот наконец-то дверь распахнулась, и на пороге оказался совершенно незнакомый мне человек. Страшная догадка оборвала мое сердце… Он умер вскоре после моего отъезда. Незнакомец указал на склон, где его похоронили. Там высились груды камней, под которыми покоились тела и каторжников, и вольных людей. Могилы тех, кого хоронили родственники, были отмечены крестами и табличками с именами. Я выбрал безымянную могилу, сделал крест из ветвей кустарника и, воткнув его в изголовье, прочитал все молитвы, которые я знал, за упокой души моего отца. Раздавленный усталостью и горем, я не смог проронить ни одной слезы. На всем белом свете только одна единственная душа была рада увидеть меня снова – это мой добрый наставник, с которым я расстался день назад. И я принял решение возвратиться в монастырь, стены которого за то время, которое я провел там, уже стали для меня родными. Вероятно, на это и рассчитывал мой отец. Оставив мешок с хлебом на могиле, я отправился в обратный путь. Мне ничего не оставалось делать, как поддерживать репутацию лучшего послушника. Достигнув совершеннолетия, я принял постриг. Мои печали понемногу улеглись, но я часто вспоминал день расставания с отцом и священника, который выудил у него все заработанные им на свою мечту деньги лишь для того, чтобы похлопотать за меня перед настоятелем монастыря. Священник, по всей вероятности, решил, что умирающему человеку деньги на том свете вряд ли пригодятся. У меня щемило сердце от жалости к отцу, когда я думал об этом. Прошло меньше года после моего пострига, когда меня вызвали к настоятелю монастыря по очень, как мне было велено передать, важному делу. В просторной келье настоятеля, помимо него самого, сидел еще один человек, которого я раньше никогда не видел. Они разговаривали между собой, сидя в сумерках уходящего дня и не обращая на меня никакого внимания. Когда зажженные послушниками свечи осветили лица собеседников, я узнал гостя – это был тот самый священник, о котором я так часто вспоминал. Он сильно состарился, но держался бодряком. На столе рядом с его рукой лежали кожаный кошель и тряпичный мешочек. Мое сердце бешено забилось от нахлынувших воспоминаний. Наконец-то настоятель обернулся в мою сторону, он окинул меня грозным взглядом и, взяв бумаги, лежавшие на краю стола, подписал их гусиным пером. «Это рекомендательные письма, – сказал он, протягивая мне бумаги, – передашь их декану теологического факультета Парижского Университета, куда мы отправляем тебя учиться». Оказывается, сбережения отца по договоренности хранились у старого священника для моего будущего образования. Половины суммы не хватило бы на Парижский Университет, и я был свидетелем сцены, когда мой будущий попечитель отказывался от поручения, которое он не смог бы выполнить, и тогда отец передал ему вторую часть денег. Это было для меня хорошим уроком. С тех пор я запретил себе предполагать в отношении людей злонамеренность их поступков, а сельский священник стал для меня образцом бескорыстного служения своему делу. Ведь он мог потратить все на обустройство своего скромного быта, удовлетворившись своей ролью протеже. Вместо этого, что меня больше всего поразило, он смог посмотреть на меня глазами любящего отца и разглядеть во мне таланты ученого мужа. Он все эти годы находился в переписке с настоятелем монастыря и пристально следил за моими успехами, оставаясь незримым ангелом хранителем и творцом моей судьбы. Оставленных мне денег хватило с лихвой на учебу в Париже. В один прекрасный момент я понял, что в руках моего отца уже давно была достаточная сумма, чтобы осуществить свою мечту. Его желание другой жизни было настолько сильным, что он не мог сдержаться от умножения своих средств на будущее. Как-то я прочитал одну восточную мудрость: тот, кто не знает меры, тот никогда не узнает счастья. Он был бы жив, если бы вовремя остановился.
Жан Поль замолчал.
– Ты жалеешь о том, что твоя жизнь сложилась так? – робко спросила Авелин после продолжительной паузы.
– Нет, ни в коем случае. Человек, недовольный своей участью, не достоин всего того хорошего, что с ним происходило в его жизни.
– Удивительный день – ты преподал мне урок своей жизни сегодня.
Авелин положила ладонь на руку Жан Поля.
В следующее мгновение незнакомое ощущение укололо его в кисть и, дрожью поднявшись по руке, сковало дыхание. Он отпрянул от неожиданности и удивленно посмотрел на Авелин.
– Прости. Я что-то сделала не так?
– Все хорошо. Очень жаркий день, трудно дышать, – Жан Поль начал судорожно ослаблять ворот своей туники.
Авелин разглядывала его милые черты лица, и ей захотелось отплатить ему откровением за откровение:
– Помнишь камень? Стоя рядом с ним, ты дал мне обещание, что от твоего расследования не пострадает ни одни честный житель Лиона.
– Помню.
– Тогда пойдем к нему, я расскажу тебе его историю.
Авелин – милое возлюбленное дитя, окруженное заботами нежных родителей. Ее душа произрастала свободно, беря свои истоки из союза счастливых людей. Свобода – обязательный спутник любви – давала ей возможность развиваться вне пределов установленных правил и обычаев. Это пугало и одновременно восхищало Жан Поля в Авелин. Такая же свобода, но лишенная душевного благородства, способна опрокинуть человека на самое дно бытия, превратив его в монстра, уничтожающего на своем пути все ценности ради достижения своего блага и удовлетворения собственных желаний.
Авелин была еще такой юной, а значит – уязвимой, и Жан Полю хотелось уберечь ее от всевозможных опасностей, которые таятся за каждым жизненным поворотом. Он с трудом сдерживал улыбку, слушая ее рассказ о театре Калигулы, и благодарил Бога за то, что все ее самые большие переживания связаны только с воображаемыми бедами.
В конце своего рассказа Авелин разрыдалась, уткнувшись ему в грудь.
– Тише, тише, – ласково повторял Жан Поль. – Это бесчинство случилось давно, еще во времена язычества.
Она обняла его, и прежнее ощущение, вернувшись, снова перехватило дыхание. Желание остановить ее боролось с желанием продлить эти мгновения. И тщедушная мысль о том, что она сама допустила происходящее, откинула все запреты.
Он отдался ее инстинктам, успокаивая себя тем, что в этом нет его воли, а только помощь ее неопытным настойчивым движениям. Блаженство от ее вожделения и восторга окончательно откинуло его колебание, и он навалился на нее всем телом.
Когда она затихла под ним, он убрал волосы с ее лица и стал разглядывать бусинки пота над верхней губой. Втянув в себя запах ее разгоряченного тела, он ощутил холку дикого зверя на своей спине, готового разорвать в клочья любого, кто посмеет приблизиться к его возлюбленной.
