Глава 8
Если я пойду и долиной тени смертной…
23.12.2042. Городок Корпорации.
Специальный отдел. Жанна
Как я устала от этих аппаратов! Хорошо, что дело идет к концу. С АР очень тяжело отбывать наказание. А я именно «отбываю» его. То есть нахожусь под рукой своей кураторши Эдит. И, если взаправду, уж лучше находиться в настоящей колонии, чем в этом жутком спецотделе!
Впрочем, жизнь идет и здесь, идет по своему, достаточно жесткому распорядку.
Рабочая смена – двенадцать часов, потом можно расслабиться. Как правило, ужин дают где-то через час после того, как отработаешь, этот промежуток теоретически можно посвятить себе. Хотя вообще-то за смену так наработаешься, что света белого не видишь. Нас, обслуги, всего шесть человек, и в наши обязанности входит все: уборка тюремного комплекса, стирка, приготовление пищи (для персонала и узников) и многое другое, вплоть до доставки трупов в морг. Да-да, порой наши «гости» умирают. А иногда комнаты, где проводят допросы, приходится отмывать от крови и прочих физиологических жидкостей.
Толку от меня, скажем прямо, не очень много, но Эдит как-то находит. Так что катаюсь на своей коляске по ее бесконечным поручениям.
Отмывание допросных от крови – не фигура речи, а чистая правда. То, что заключенных здесь пытают, я узнала сразу, как только очутилась в этих стенах. Вскоре я узнала кое-что еще – пытают их вовсе не для того, чтобы что-то узнать. Нет, цель, как правило, – сломить того, кому «повезло» сюда попасть. Впрочем, не исключаю, что это тоже входит в программу здешних исследований – устойчивость психики, к примеру.
Конечно, все это не относится к содержащимся здесь женщинам. Они товар, они сырье, они доноры. Несколько таких несчастных лежат в глубокой коме на стационарных АРах. Аппараты пожирают их руки и ноги. Я несколько раз видела эту чудовищную машину.
Великая тайна Ройзельмана – это что-то вроде 3D-принтера, в качестве сырья использующего ткани живого человека. Я не знаю, как это реализовано технически. Окажись на моем месте кто-то с хотя бы полным средним образованием, возможно, он и разобрался бы. Переносной АР – просто компактная версия данного устройства, не более того. Единственное, что мне непонятно, – почему в АР можно использовать только руки и ноги и только женские. Возможно, на это есть какие-то свои причины, а может быть, это просто прихоть их изобретателя – Ройзельмана. Не могу сказать. Не знаю. Но ему может прийти в голову все что угодно.
В переносном АР начинка скрыта кожухом, который при несанкционированной попытке вскрытия дает сигнал к взрыву. По крайней мере так говорят. В стационарном все на виду, и когда я увидела «это» в первый раз, меня едва не вырвало. При том, что мне-то, профессиональной уборщице, видывать доводилось всякое, и брезгливость практически на нуле. Но – вот, да. Женщина, попавшая в стационарный аппарат, обречена – четыре одновременные «беременности» выпивают из организма все, всю жизнь. Да я и по себе чувствую, как аппараты буквально выедают меня. Но это – мои личные проблемы: норму выработки по этому поводу никто снижать не собирается.
«Гостей» (а по сути узников) в специальном отделе немного. Двое ученых, русский и какой-то латиноамериканец, вероятно, разгадавших тайну АР. Латиноамериканец не говорит ни по-нашему, ни по-английски. Русский не говорит вообще. Он очень сильно избит, постоянно харкает кровью, и, похоже, ему вырвали язык. Еще есть журналист-итальянец. Он дико напуган, буквально до полусмерти, и совершенно не понимает, за что сюда попал. Из его сбивчивых объяснений я поняла, что этот бедняга взял интервью у какого-то альпиниста, который утверждал, что уже после пролета кометы он видел в Непале беременных женщин-шерпов. Журналиста периодически бьют, колют какой-то дрянью и, по-моему, добиваются, чтобы он в конце концов сошел с ума. Если так, ждать им осталось недолго. Еще есть пара каких-то инженеров с восточной внешностью, индусов, вероятно, или, может, пакистанцев. Эти сидят в относительном комфорте и непрерывно работают на компьютерах. Ну, почти непрерывно: спать они все-таки спят, а вот едят, кажется, не отрываясь от компьютера. По-моему, они с ним даже душ принимают (их камера – одна из двух, где есть душ, невероятная роскошь).
Еще почти три десятка камер по большей части пусты. Время от времени там появляются какие-то люди – ненадолго, чтобы к вечеру оказаться в здешнем морге.
У моей кураторши истеричный характер и тяжелая рука. Формально Эдит не распоряжается спецотделом, но фактически забрала его в свои страшненькие ручки. Ей здесь очень, очень нравится, с каждым днем все больше и больше. Процесс пыток, похоже, увлекает ее сам по себе, а не как средство достижения какой-либо цели. Даже не ощущение власти ее привлекает, а сам процесс мучительства. При том рыжая гарпия играет на скрипке так, что пробирает до самых глубин души. Скрипку Эдит любит почти так же, как пытки. За глаза ее зовут Паганини.
Я ненавижу ее всеми фибрами души, но, разумеется, ни тени этих чувств наружу не выпускаю. С Эдит я предупредительна и услужлива, и она, как ни странно (она ведь очень и очень неглупа), на это ведется, постоянно потчуя меня фразочками в духе «со мной не пропадешь». Если вспомнить, как она использовала меня для того, чтобы свести свои личные счеты с семьей Кмоторовичей, я в это ни на йоту не верю: вздумается – и она порежет меня на ма-аленькие кусочки. Заживо. С удовольствием и довольной кошачьей ухмылкой.
Да, Эдит – чудовище, в котором нет ничего человеческого. Вот только у меня пока нет других вариантов. Я заперта здесь на три года, и срок только-только начался. Здесь как никогда пригодилось мое умение терпеть, ладить с людьми, разговаривать с каждым на его языке, не обнаруживать своих истинных чувств. Впервые в жизни я абсолютно искренне возблагодарила судьбу за все мои прошлые испытания. Кошка с помойки она и есть кошка с помойки. Ничего, выживу и тут.
Отсюда не сбежишь. С трех сторон корпус огражден бетонным забором высотой в два человеческих роста, со спиралью Бруно поверху. Спираль всегда под током, достаточным, чтобы поджарить любых непрошеных гостей. Между забором и другими строениями – пятьдесят метров свободного пространства, освещаемого ночью насквозь и, конечно, простреливаемого. Охрана нечеловечески надежна, поскольку состоит из автоматических пулеметов, безотказно уничтожающих все живое на вверенном им участке. Покинуть отдел можно только в автобусе Корпорации. Автобус всегда под усиленной охраной, а его пассажиры, невзирая на их чины, тщательно досматриваются.
Открыта только восточная сторона периметра. Здесь она ограждена простым забором из рабицы, правда, со спиралью Бруно поверху, зато без пулеметов. Они там без надобности – сразу же за забором начинается скальный обрыв высотой в двести с лишним метров. Скала гладкая, словно обрезанная исполинским ножом, к тому же вечно покрыта влагой – внизу, под скалой, находится порог стремительной горной речки. Брызги долетают до середины обрыва. Исключен и прыжок со скалы – это верная смерть, даже если и попадешь в воду, речка-то горная, неглубокая. Трудно представить и альпиниста, который способен был бы взобраться на эту скалу.
Я как-то слышала разговор нашего формального шефа с моей кураторшей (они, по-видимому, любовники, отсюда у нее и карт-бланш на ее зверские развлечения). Он говорил, что влезть на такую стену не может никто. Даже какой-то Макс (судя по интонации, это был пример сверхвозможностей), мол, некогда пытался и едва не разбился. Международная федерация альпинизма объявила эту скалу опасной для жизни, поэтому у подножья установлена система сигнализации, предупреждающая о попытке подъема. Раньше эта сигнализация вызывала наряд егерей. Теперь просто включает пару автоматических пулеметов.
В общем, на этой скале мы словно на необитаемом острове – вроде и свободное пространство во все стороны, а поди воспользуйся этой «свободой». Впрочем, наши внутренние порядки тоже куда суровее, чем на каком бы то ни было острове.
Сегодня с утра в нашем отделе царило какое-то нездоровое оживление. Персонал явно чего-то ждал, а Эдит торчала у себя в кабинете, приговорив почти десяток чашек кофе. Я-то знаю это точно, потому что кофе ей приношу именно я. Это такая специфическая форма доверия. Ойгена (ну, нашего формального шефа), наоборот, на месте не было – верный признак того, что вот-вот начнутся новые поступления.
И действительно – еще до обеда привезли первого новичка. Точнее, первую. Миловидная девушка лет двадцати пяти, без сознания, с забинтованной ногой. Ее тут же определили в санблок и немедленно вызвали нашего местного коновала. Я его называю коновалом, потому что порядочный врач добровольно работать в таком месте никогда не согласится. Впрочем, врачом он был, тем не менее, классным, поэтому многое мог себе позволить. Например, выпить, когда вздумается и сколько вздумается. Что частенько и делал.
Я как раз протирала в коридоре пол (одной рукой, сидя на инвалидном кресле – занятие, дарящее совершенно незабываемые впечатления). Девушку несли на носилках, а рядом шел взъерошенный шеф собственной персоной. Он явно был чем-то раздражен.
– Ей надо спасти ногу, – громко вещал Ойген, – во что бы то ни стало. Надеюсь, ты меня понял?
– Не дурак, понимаю, – огрызнулся врач. – Попробую. Если кость не задета. Если перебита – поглядим. Если пуля застряла в кости – считай, что четверть твоего профита улетела псу под хвост.
– Что значит – попробую? Тебе сказано – спасти! Понял? И нечего тут о моем профите заботиться…
Когда доктор уже заходил в санблок, Ойген добавил:
– Как закончишь, никуда не уходи. И не вздумай надраться! На сегодня это еще не все.
И как в воду глядел – следующим пациентом нашего доктора стал он сам.
23.12.2042.
Побережье. Макс
Насколько этот городок оживлен летом, настолько же он пустынен в зимние месяцы. Трех– и пятиэтажные курортные комплексы, коттеджи и виллы в аренду, рестораны и бары, дискотеки и пляжи – везде было пустынно, лишь кое-где, как правило, в помещениях охраны виднелись освещенные окна.
Поселок, куда мы направлялись, был лишь небольшой (и довольно-таки отдельной) частью общей курортной зоны. Старинные фахверковые дома жались друг к другу, словно им, как и людям, было холодно. Небольшая кирха, столь же миниатюрная ратуша, одинокий сетевой магазин, большая заправка (с единственной, однако, работающей колонкой, остальные стояли под замком) – вот и все. Провизией я запасся еще в городе, а на стоянке купил канистру топлива. По моим подсчетам, этого нам должно хватить. Впрочем, строить прогнозы было затруднительно – что там ждет впереди, неизвестно. Похоже, мне теперь придется то и дело по очереди спасать этих сестер. Одну, впрочем, уже не уберег, спаситель…
Пустынно. И никаких прохожих. Только собаки из-за заборов время от времени лениво выдавали пару гавков, вероятно, чтобы показать хозяевам, что не зря едят свой хлеб.
Рита за все это время не проронила ни слова. Она вообще казалась какой-то неживой, не человек, а кукла. Неудивительно: два самых дорогих ей человека сейчас находились в смертельной опасности.
Я очень хотел ей помочь. Но бросаться, очертя голову, в лобовую атаку на Корпорацию? Глупее не придумаешь. Врукопашную против танков. Вообще-то даже одиночка может сорвать танковую атаку: к примеру, насыпать в топливные баки сахару. Но это – не в лоб. Сперва нужно подготовиться, обдумать, определить «где топливные баки», фигурально выражаясь.
Сердце, правда, все равно саднило от вынужденного бездействия. Если верить Ройзельману, я – существо с «обрезанными» чувствами. Но даже я ощущал нестерпимый зуд от собственного бессилия и желания немедленно отправиться спасать друзей. Насколько же тяжелее было Рите! И помочь ей – вот чтобы прямо сейчас – я не мог. Оставалась одна надежда – на Алекса. Если верить Феликсу, тот был настоящим гением – авось, и придумает что-то.
– Далеко еще? – неожиданно спросила Рита.
Уже отчетливо ощущалась близость моря, ветер стал злее и холоднее, а йодистый соленый запах – глубже и насыщеннее. Почему-то море, даже бурное, штормящее, всегда вселяло в меня спокойствие. И сейчас мне стало гораздо спокойнее, разве что я никак не мог решить – стоит ли выходить в море в такую погоду в темноте или разумней подождать до утра.
– Считай, уже пришли, – сказал я, указывая на торчащие за потемневшей от времени черепичной крышей мачты. – Рыбный порт сейчас не используется по назначению. Формально у всех этих корабликов есть хозяева, на деле же все эти суденышки давно брошены. Состояние у них, конечно, аховое, но найдем какое-нибудь поисправнее, с горем пополам до цели доберемся, тут в общем-то недалеко.
Она кивнула.
– Ты как? – осторожно спросил я. Все-таки ей еще восстанавливаться и восстанавливаться, а нагрузки и были, и тем более предстояли нешуточные.
– Откровенно говоря, паршиво, – усмехнулась она. – Ну да ничего, как-нибудь перетопчемся.
Мне, признаться, нравилась ее грубоватая манера общения. И целеустремленность. Да и сама она, чего греха таить… Мысль крамольная, недопустимая, ведь Рита… ведь Феликс сейчас… В общем, буря в моей душе вполне могла соперничать по силе с той, что мяла и комкала сейчас разлегшееся перед нами море. Что там Ройзельман утверждал про «обрезанные» чувства?
Обогнув приземистый пакгауз, мы вышли к причалам. Да уж, время пожевало их «постояльцев» немилосердно. Рыболовные боты напоминали сбившуюся в кучку отару напуганных овец. Пара-тройка уже ушла на дно, из воды торчали только верхушки мачт.
Похоже, тут и выбирать-то не из чего… Но… на берегу, на кильблоках, возвышалось нечто, укрытое брезентом, хоть и дряхлым, но все же. Это внушало надежду. Опять же – на берегу, значит, укрытое суденышко не билось годами о причальные сваи.
Под брезентом обнаружился разъездной катер рыбинспекции, которым, судя по всему, не пользовались как минимум года два. Но днище было вроде бы целое. Только бы двигатель еще был рабочий, взмолился я, обращаясь неведомо к кому, забираясь внутрь катерка. Обычно брошенные суда быстро подвергаются разграблению, но этот поселок некогда был рыбацкой деревушкой, и к судам здесь отношение было особое. Так что здешние жители их не трогали, а чужаки сюда не совались. Собственно курортная зона располагалась дальше вдоль побережья, где были удобные пляжи, а не каменные осыпи, как здесь.
Старый бензиновый движок не только стоял на месте, но даже вроде был жив и здоров. Правда, аккумулятор отсутствовал – то ли сам хозяин снял, то ли все-таки я погорячился насчет воров. Зато на суденышке был предусмотрен ручной стартер. И чего еще надо! Я еще раз тщательно осмотрел посудину изнутри и снаружи – и решился. Как бы там ни было, те, что подгнивали, оседая, у причала, были наверняка хуже, а привередничать нам не приходилось.
Теперь бы еще этого старичка на воду спустить. До которой, между прочим, не так и близко.
Кильблочная тележка заржавела так, что ее колесики буквально приварились к направляющим рельсам.
Рита безучастно курила, усевшись на брошенную возле пакгауза автопокрышку и привалившись к замшелой кирпичной стене. И больше – ни души. В смысле отсутствия потенциальных свидетелей нашего бегства это неплохо. Но лишние мышцы сейчас не помешали бы – чтобы это самое бегство вообще могло состояться. Не лежало у меня сердце к сгрудившейся у причала рухляди.
Я уперся в тележку плечом и… и, разумеется, катер не сдвинулся ни на миллиметр.
Ржавчину бы хоть слегка оббить…
В поисках подходящего «молотка» (железки там или камня) я обошел катер кругом. Ух ты! С тыла тележка фиксировалась к рельсу рым-болтом, на котором красовался здоровенный амбарный замок. Ну это же совсем другое дело, как я сам-то не догадался!
Ржавый болт после пары-тройки ударов ближайшим камнем «лопнул». Да-а. Не пару лет эта штука тут стоит, а поболе.
Ну, еще раз? На-ва-лись! И-е-ще-раз! Ну!
Утробно застонав, заскрипев, заскрежетав, чуть не воя, катер продвинулся сантиметров на двадцать.
Уф.
До воды оставалось метров шесть.
Впервые в жизни мне захотелось закурить.
Рита, словно прочитав мои мысли, молча протянула мне сигарету. Я неловко ткнул кончиком в огонек зажигалки, потянул в себя… Во рту стало горько, горло засаднило… Зря я это. Как там говорилось в каком-то старом фильме – никогда не бери в рот эту гадость, привыкнешь, и жизнь твоя не будет стоить ломаного цента.
– Почему ты помог мне? – внезапно спросила она.
– Потому что меня попросил Феликс, – ответил я, пожимая плечами. – Да и так помог бы в любом случае.
Рита досадливо поморщилась:
– Нет, не сейчас. Раньше. Когда понадобились деньги на мою операцию. Тогда еще твоя мама была при смерти. А ты… Короче, помог мне. Почему?
Если бы она еще знала, какой ценой!
– Потому что жизнь нужна живым, – сказал я. – Потому, что у вас с Феликсом есть будущее.
Она недобро усмехнулась:
– Ты веришь, что у нас есть будущее?
Верю ли я? Я никогда не задумывался над тем, верю ли я вообще во что бы то ни было. Я жил знанием, взвешиванием вероятностей в случае недостатка информации, но никогда – слепой верой. Но прозвучал прямой вопрос, и ответить было необходимо. Быть может, это совсем крошечная поддержка, но именно она нужна сейчас Рите.
– Спасибо за сигарету, – я погасил эту вонючую гадость о покрышку, завоняло еще сильнее. – Да, я верю. И в то, что мы спасем наших близких, тоже верю, – эта фраза, признаться, прозвучала куда более искренне, чем предыдущая.
А потом встал и пошел толкать катер к морю.
23.12.2042. Город.
Старый мост. Феликс
Почему я его не добил?
Совершенно очевидно: Ойген очень, очень опасен и, если он выживет, последствия могут быть самыми ужасными. Так почему же?
Оказывается, это очень трудно выстрелить в человека, которого ты уже обездвижил и который вот сейчас не может сопротивляться. Беспомощен. Я не смог. Слабак. Размазня. Тряпка.
Стремительно шагая от дома Анны в сторону реки, я казнил себя всеми словами, которые только мог придумать, и понимал, что это совершенно бессмысленно. Сейчас Ойген поставит на ноги всю полицию Корпорации и вообще всю полицию. Мне не скрыться. Хорошо хотя бы, что, торопясь на встречу с этим мерзавцем (почему, ну почему я его не добил?), я не успел узнать – где «то самое место». Где Алекс бьется над «противоядием», которое должно спасти человечество от безумного ройзельмановского дурмана.
Быть может, я еще успел бы… Вместе с отцом Александром…
Он ответил сразу.
– Да, Феликс?
– Ойген явился ко мне домой, – отрапортовал я, стараясь говорить бодро. – Хотел взять меня тепленьким. В общем, я его… подранил и ушел. Но они меня, конечно, скоро заметут. Я думаю, вам стоит немедленно бежать, пока они не вышли и на вас.
– Я готовлюсь к мессе, – кротко ответил отец Александр. – Феликс, мне бежать некуда и незачем. А вот ты постарайся все-таки скрыться. Я могу сейчас помочь только своей молитвой. Но молиться я могу и в тюрьме.
– Вы не понимаете! – почти закричал я. – Они будут вас пытать!
– Думаю, что понимаю. Будут, – он говорил совершенно спокойно, словно сообщал: ко мне на чай зайдут несколько человек. Его странная, непонятно на чем основанная, как будто мистическая уверенность действовала на меня так успокаивающе, что я вдруг почувствовал – он ничего не расскажет, даже под пытками.
Я боялся говорить даже иносказательно – телефоны наверняка прослушивают.
– Тебе нужно скрыться. Если бы я мог сказать тебе, – отец Александр словно отвечал на мои невысказанные опасения. – Может быть, у нас еще есть немного времени. Если же при этом, – он сделал странную паузу, словно намекая на что-то, – у тебя появится соблазн спасти и меня, не нужно и пытаться. Это неразумно и только повредит всем.
– Но, отче…
– Я не могу больше говорить, – прервал он меня. – Времени не осталось. Благослови вас всех Бог.
В трубке что-то затрещало, и после нескольких коротких гудков механический голос сообщил:
– Аппарат вызываемого абонента выключен или находится вне зоны действия сети.
Выключил ли отец Александр свой телефон или, скажем, бросил его в чашу со святой водой – неважно. Было совершенно ясно – что именно он пытался мне сказать. Он, как и я, считал, что доверять важную информацию телефонам – безумие. При этом надеялся, что я, быть может, еще успею добраться до собора и выслушать инструкции лично («может быть, у нас еще есть немного времени»). Предостерегал, что при этом я не должен пытаться («если появится соблазн») спасать и его. Означало ли это, что после мессы он попытался бы скрыться самостоятельно, или нет – уже не играет роли: пока мы разговаривали, ситуация изменилась («времени не осталось»). Вероятно, к нему пришли. Или даже за ним пришли.
Я поглядел на собственный телефон. Говорят, его местоположение можно отследить, даже если он выключен. Забросив аппарат в ближайший мусорный бак, я двинулся дальше.
Куда, собственно? Может, к вокзалу? Там можно сесть в любую электричку любого направления. Хотя уж на вокзале-то меня уже точно дожидаются. Сколько времени прошло с того момента, когда я стрелял в Ойгена? Полчаса? Час? Да, даже почти полтора. Боюсь, они успели перекрыть мне все пути к отступлению, а я не Макс, чтобы выскочить через дымовую трубу. Макс… Быть может, если я сумею скрываться подольше, он найдет способ сообщить мне – куда двигаться. Но я не умею прятаться. Совсем. Я даже боевики и шпионские фильмы никогда не смотрел. Похоже, так или иначе, Алексу придется обойтись без меня. Да и что толку прятаться? Надоело. Поэтому я просто шел, ожидая – когда же, когда…
Старый мост был действительно стар – он пережил три войны, дважды его разрушали и затем восстанавливали чуть не по камушку. Он был… живой. Совсем не то, что нынешние безликие стандартные конструкции. А вот на этом спуске мы однажды целовались с Ритой.
Рита. Как там она? С Максом – значит, в безопасности. Только бы он удержал ее от глупостей!
Пистолет в кармане остыл и приятно холодил ладонь. У меня осталось пять патронов. Да хоть бы пятьдесят, я же все равно не стану стрелять. Моих шансов на спасение это все равно не увеличивает, а в таком случае – зачем?
Я был уже почти на середине моста, когда вылетевшие с обеих сторон полицейские машины перекрыли выезды – по две с каждого берега. Полицейские выскакивали с оружием на изготовку, и было их как-то очень много, я сразу сбился со счета. И остановился.
– Положите оружие на землю и отойдите на пять шагов назад, – закричали в рупор.
Под мостом неслась (а может, еле ползла) черная, как расплавленный гудрон, вода: от берегов торчали ледяные закраины, но середина, как почти каждую зиму, оставалась свободной. Свободной.
– Немедленно положите оружие и отойдите на пять шагов назад! – повторил рупор. – Через десять секунд открываем огонь на поражение. Десять… девять… восемь…
Я медленно опустил пистолет на асфальт, представляя себе, что бы сказала Рита, если бы все это увидела, – наверное, опять обозвала бы тряпкой и безвольным слизняком.
Шаг назад… Второй… Третий…
Ко мне бежали темные, похожие на фантастических киборгов фигуры, а я думал, что у каждого из «киборгов» наверняка есть жена. Или дочь. Или сестра, или невеста. Каждая из которых в самое ближайшее время может стать чем-то вроде киборга.
Ройзельман – теперь-то я знал это совершенно точно – обрек этих женщин на увечья, но их мужчины готовы сейчас застрелить меня за то, что я пытался спасти их любимых.
Парадокс.
Мрачноватая ирония ситуации заставила меня улыбнуться, так что первые подбежавшие даже на миг остановились, должно быть, выглядел я диковато: смертельно опасный преступник (ну а что им еще могли сказать) послушно стоит в пяти шагах от своего оружия и печально улыбается.
Пока мы ехали, никто ни о чем меня не спрашивал, только один из сопровождающих предложил мне закурить. Я отказался, а он, кивнув, закурил сам. На мгновение, когда он кивал, мне даже показалось, что он сейчас спросит, не помешает ли мне дым… Кажется, я начинал сходить с ума. Запястья ныли от слишком туго защелкнутых наручников.
Мы выехали за город по тому самому шоссе, на котором попала в аварию Рита. Потом свернули на новую, недавно заасфальтированную дорогу и углубились в Национальный парк. Ехали довольно долго, все время забирая в гору, пока не миновали нечто вроде военной базы. Тут, возле каких-то ворот нас, видимо, проверяли. Затем были еще одни ворота с сопутствующей проверкой, затем, немного проехав вперед, машина остановилась окончательно. Мне велели выходить, и я молча подчинился.
Нас окружали серые бетонные монолиты, сплошные стены без окон. Двери, впрочем, в некоторых «кубах» были. Сопровождающий отвел меня к одной из них. Внутри меня принял другой охранник, выглядевший так, словно сам только что вышел из тюрьмы.
– Зарянич? – спросил он. – Заждались, заждались. Прошу пожаловать в ваш номер, – и втолкнул меня в коридор.
Номером оказался узкий бокс, примерно метра три в длину и два в ширину. У стены стоял топчан, в углу журчал, подтекая, древний, весь в ржавых потеках унитаз – без крышки и даже сиденья. Зато с меня сняли наконец наручники, и я чуть не со стоном принялся растирать затекшие кисти.
– Кайфуй пока, – буркнул мой личный Джон Бриджес, уже стоя на пороге, – завтра ты познакомишься с Паганини. Надеюсь, тебе понравится. Сегодня нам не до тебя, извини, у нас тут нынче другие гости. И еще: привет тебе от Принца, он обещал тоже чего-нибудь от тебя оторвать, – с этими словами любезный вертухай захлопнул дверь камеры.
23.12.2042. Город.
Кафедральный собор. Отец Александр
– Накануне своих страданий Он взял хлеб во святые и досточтимые руки свои, возвел очи к небу, к Тебе, Богу Отцу Своему Всемогущему, и Тебе вознося благодарение, преломил и подал ученикам своим, говоря: примите и вкусите от него все: ибо это есть Тело Мое, которое за вас будет предано.
Двери, грохнув, распахнулись настежь, когда я возносил над алтарем Святую Жертву. Да уж, очень вовремя. Я ждал этого с момента звонка Феликса, но все-таки вздрогнул.
– Так же после вечери, взяв эту преславную чашу во святые и досточтимые руки свои, вновь вознося Тебе благодарение, благословил и подал ученикам своим, говоря: «Примите и пейте из нее все: ибо это есть чаша Крови Моей, нового и вечного завета, которая за вас и за многих прольется во отпущение грехов».
Они шли по проходу, меж немногочисленных коленопреклоненных прихожан, не обнажив голов и не убрав оружие. Их было шестеро.
– Это совершайте в память обо мне.
Я вознес над алтарем чашу, затем устало преклонил колени. Вооруженные люди замедлили шаги. Я тихо молился.
Шедший впереди очнулся, решительно шагнул вперед и прокашлялся:
– Гражданин епископ, вы…
– Я веду службу, – тихо, но строго сказал я, глядя ему прямо в глаза. – Я закончу ее, и можете забирать меня, куда хотите. А пока извольте подождать, – и продолжил уже для народа: – Велика тайна нашей веры…
Служба продолжилась. Солдаты присели на скамейки рядом с торопливо подвинувшимися прихожанами. Оружие они так и не убрали, но тот, который обращался ко мне и, по-видимому, был старшим, снял головной убор. Эти шестеро под величественными сводами собора выглядели дико и чужеродно, как зубоврачебное кресло посреди цветущего сада.
К завершению мессы солдаты (или это были полицейские?) начали заметно нервничать, словно не понимая, что происходит. Наконец я сказал положенное:
– Идите с миром. Служба закончена.
– Благодарение Богу, – нестройно ответили прихожане и, торопливо крестясь, поспешили убраться восвояси. Я улыбнулся. Моя служба, похоже, только начиналась.
– Вот теперь я ваш, – вздохнув, сказал я тому, кто обнажил голову. – Чего вы хотите от меня?
– Вы кого-нибудь скрываете в этом храме? – спросил он.
– Нет, – ответил я и не солгал. В соборе никого не было. Макс и Рита… Если все в порядке, они уже далеко.
– Мы должны в этом убедиться.
– Пожалуйста, – сказал я. – Могу ли я переодеться?
– Только в моем присутствии, – предупредил он. – Нам приказано задержать вас.
– По какому поводу?
– Вы подозреваетесь в соучастии в преступлении.
– Каком?
Мы словно играли спектакль: я знал, почему они пришли, но задавал вопросы, которые стал бы задавать тот, кто ни о чем не подозревает. Он же отвечал ничего не значащими фразами. Или не отвечал вовсе. Как на последний вопрос.
– Хорошо, – сказал я. – Идите за мной. Когда ваши люди обыщут храм, мне нужно будет все здесь выключить и закрыть двери. А потом везите меня, куда вам велено.
Мы вышли в ризницу, и я принялся снимать с себя облачение.
– Святой отец, – оглянувшись, несмело сказал мой конвоир. – Отсюда есть возможность бежать? Мои люди оцепили храм, но может…
– И даже если бы и была, я не убежал бы, – ответил я.
– Но почему?.. – спросил он с искренним недоумением.
– Пастырь добрый жизнь свою полагает за овец своих.
– Но ведь вашим овцам ничего не угрожает!
– Вы видели старика за органом, – сказал я, надевая свитер. – У него умерла дочь и два внука – будущих внука – в одну ночь.
– Это была комета, – неуверенно, как плохо затверженный урок, произнес он.
– Эта комета прилетела очень кстати, вам не кажется?
– Многие так говорят, – почти прошептал он. – Но ведь ученые ничего не нашли!
– Пока не нашли, – подтвердил я, выделив слово «пока». – И что же? Именно поэтому сейчас всех, кто не верит, что во всем виновата комета, и продолжает искать, преследует Корпорация? Вам не кажется это странным?
Он замолчал, а потом выпалил:
– Тогда уходим вместе! Я прикрою вас.
– Нет, – сказал я. – Вы выполните приказ.
Он посмотрел на меня долгим, печальным взглядом. Я постарался своим взглядом его обнадежить. Бедный парень… А ведь он совсем молодой… не старше Феликса.
– Хорошо, – ответил он, наконец.
А потом подошел и попросил благословения.
Вскоре мы уже ехали в черном микроавтобусе.
Я не слишком вглядывался в заоконный пейзаж, примерно представляя, куда меня везут. Я молился.
Ворота. Потом еще одни. Меня вывели из машины на освещенный тусклыми фонарями плац. По его унылому казенному пространству извивались длинные языки поземки. Мой конвоир указал на открытую дверь. Там меня ждал громила с грубой, словно бы недовылепленной физиономией. Вообще-то внешность не выбирают, но и в глазах громилы не брезжило ни искорки интеллекта. Где они только таких берут?
– О, а вот и поп, – как в глазах его не брезжило ни искорки интеллекта, так и в улыбке не было ни капли доброты. – Что, отче, не забыли перед выездом причаститься? А то ведь все люди смертны, а некоторые так вообще внезапно.
Пожалуй, в интеллекте я ему отказал напрасно. Впрочем, булгаковская фраза давным-давно уже превратилась в поговорку, так что я все же вряд ли ошибся.
– Все мы под Богом ходим, – спокойно ответил я. – Бог дал, Бог и возьмет.
– Вот только процесс этот вам может не понравиться, – улыбка, точнее, ухмылка стала еще шире.
Я только пожал плечами и мысленно обратился к Тому, в Кого верил: «Да будет воля Твоя…»
Громила завел меня в квадратную камеру со столом в центре, двумя табуретами по обе его стороны и настольной лампой с очень яркой, наверно, двухсотваттной, лампочкой. У стены, резко диссонируя с прочей обстановкой, расположился музыкальный центр, выполненный под старинную магнитолу, с горкой дисков на крышке.
Нельзя сказать, что я не боялся. Боялся, и даже очень. Я знал, что сейчас начнется допрос. Знал, что для меня приготовлена боль. Много боли. Надеюсь только, это не продлится долго…
Но, сколько бы ее ни было, мне нужно ее выдержать. Иначе грош цена и вере моей, и вообще всей жизни, иначе – я не достоин Его, иначе я – хуже, много хуже тех разбойников, что висели справа и слева от Него.
Ожидание было мучительнее, чем грядущая боль. Пусть бы они уже приступали.
Нет, грешно так думать. И все же, повернувшись к громиле, я сказал:
– Ну что ж, начинай.
– Если б я мог, давно бы уже начал, – плотоядно прищурился он. – Не я тут главный, а то бы я тебе живо твой язык-то развязал.
– В детстве, небось, любил играть в войнушку? И всегда был за фашистов? – Я определенно нарывался, но громила не повелся:
– Не-а. В войнушку одни дебилы стадные играют. Я в детстве любил котят в ведре топить. Интере-есно, – протянул он. – А сейчас с удовольствием утопил бы попа. Ничего, сейчас придет Паганини, и посмотрим, какой ты смелый.
Ждать пришлось недолго. Мой сторож едва успел достать сигарету и прикурить, как двери открылись, и из полутьмы коридора донесся женский голос:
– Пит, я просила тебя не вонять здесь своей отравой!
Голос был мне знаком. Очень хорошо знаком.
23.12.2042. Городок Корпорации.
Специальный отдел. Эдит
Женщины рождаются крылатыми. Но крылья большинству из нас ампутируют (и ладно еще квалифицированно и под наркозом, а то ведь обычно выдирают по перышку) еще в детстве. С точки зрения среднестатистического обывателя, крылья – совершенно бесполезное и даже опасное образование, а уж женщине они и вовсе ни к чему.
Большинство девочек с этим в итоге смиряются, даже начинают находить в бескрылости свои удовольствия: такая жизнь, безусловно, безопаснее, комфортнее и сытнее. Меньшинство же всю жизнь ищет того бога или дьявола, который может вернуть им утраченное.
Я родилась одной из тех, кто не смиряется и ищет.
Мне повезло – я нашла своего дьявола. Нашла и отдалась ему душой и телом. А он вернул мне мои крылья и дал возможность летать.
Он, правда, не верит ни в бога (ни в какого, хоть в целый пантеон), ни в дьявола – только в самого себя. А вот я в него верю, в своего дьявола. На сторонний взгляд наши отношения могут показаться странными – впрочем, что они понимают, эти посторонние. Между мной и моим дьяволом – дыхание вершины, дыхание истины, ледяное, как полярная полночь. Но для меня нет более жаркого пламени, чем этот холод. В наших отношениях напрочь отсутствует то, что обыватель зовет романтикой (уси-пуси, любовь-морковь, цветочки-сердечки, ты – мой, я – твоя, и прочая дребедень), но она мне и не нужна. Мой повелитель дает мне то, что и не снилось тупым обывателям, то, к чему я стремилась всю свою жизнь, – свободу.
Всю жизнь я жила по чьим-то правилам, всю жизнь вынуждена была исполнять чьи-то приказы. В детстве я убегала от этого в свой тайный внутренний мирок, но наглая реальность вторгалась и в него. Придуманный мир плох тем, что в нем невозможно остаться, а в настоящем мне было неуютно, тесно, мучительно, как орлу в клетке.
Когда я стала постарше, я попыталась приспособиться к реальному, а не придуманному миру. И скоро поняла, что в этом мире за все надо платить. А чтобы получить что-то, надо что-то отдать. Мать вышла замуж во второй раз и стала мной пренебрегать? Ну что же, я ей отомстила – стала спать со своим собственным отчимом. И знаете, мне все это понравилось. И даже очень. Запретный плод оказался действительно сладок – и я поняла, что всегда буду любить именно запретные плоды. А для этого (чтобы позволить себе переступать через любые табу и не подставиться под кары тупого высокоморального общества, не стать изгоем) надо быть сильной и жесткой. Не жалеть себя (все имеет свою цену, а если кому цена кажется слишком высокой, пусть сидит в своей теплой скучной норке), не сюсюкать над своими бедами, но и к другим тоже не испытывать жалости.
Осознав все это, я стала легче переносить несовершенство этого мира. Как будто предчувствовала, что рано или поздно он покорится мне.
Ждать пришлось долго. У меня не ладились отношения со сверстниками, подруг не было вовсе, а парни, познакомившись поближе, начинали едва ли не бояться меня. Слабаки. Сначала меня это расстраивало, потом начало злить, а потом я стала презирать всех и вся.
Но главная беда – несмотря на все свои шальные поступки, я по-прежнему чувствовала себя скованной. Скованной чужой и чуждой мне моралью, чужими предрассудками, чужими правилами.
И лишь когда в небе зажглась звезда моего повелителя, я наконец-то, наконец-то, наконец-то стала свободной! О! Я знаю, благодаря кому!
Он ничего от меня не требует. Он позволяет мне делать все, что я захочу. Ему наплевать на моих любовников – и на алчного и неудачливого Ойгена, и новенького громилу Пита, и вообще на кого бы то ни было. Я могу завести себе, как Клеопатра, по любовнику на ночь – и ему будет на них наплевать. Ему наплевать на мои маленькие капризы и новые, довольно странные для рафинированной, интеллигентной, насквозь книжной и музыкальной девочки увлечения. Нет! Он даже поощряет все это, его волнует, с каким энтузиазмом я ухожу в глубину того, что обыватель зовет пороком и преступлением.
«Есть две человечности, – говорит он. – Одна состоит из предрассудков и суеверий, из эволюционного балласта общества, из его застарелых неврозов и комплексов. Другая – это наша человечность, богоподобная, не знающая, что есть зло или добро и признающая только целесообразность».
Никто из слюнявых романтиков и помыслить не может о недосягаемой, пронзительной, почти космической высоте нашего союза. Наши отношения кристально чисты, как воздух на вершинах Гималаев, они абсолютно лишены алчности, ревности, подозрительности. Мы никогда не предадим друг друга – потому что не зависим друг от друга. Такой союз, как наш, невидим и неощутим, он тоньше любой паутины, он тонок, как мономолекулярная нить но он крепче стали.
Когда я вошла в свою допросную, Пит отступил к двери и застыл, как соляной столп. Так он может стоять часами. Пит очень, очень силен, от его объятий остаются синяки. И он умеет и любит причинять боль. До какой-то степени мне это даже нравится, я тоже люблю причинять боль. Но еще больше я люблю смотреть, как он это делает. О, в этом он мастер!
Я опустилась в кресло напротив сидящего перед столом священника и открыла верхний ящик стола.
– Удивлены? – спросила я.
Он кивнул.
– Пожалуй. Кто бы мог подумать, что талантливая девочка со скрипкой… Мог ли сам я помыслить, когда вы навещали Веронику в доме Алекса, что встречусь с вами в такой… обстановке. Вам она не идет, бегите отсюда и спасетесь…
Я терпеливо вздохнула:
– Хорошо. Будем считать, что проповедь вы уже прочитали, свой священнический долг исполнили. Забудьте. Не надо пытаться грозить мне огнем неугасаемым – меня он не пугает, я в нем живу и наслаждаюсь им. Так что оставьте ваши проповеди вашим овцам. Мы с вами оба все понимаем, так что нет смысла разводить китайские церемонии. Предлагаю вам просто ответить на один-единственный вопрос, и завтра вы вновь будете выслушивать и отпускать чьи-то грехи и выдавать вино и хлеб за плоть и кровь Бога. Где Александр и все остальные?
Он молчал.
– Молчать, между прочим, вообще бессмысленно, – я опять вздохнула, все-таки допрашиваемые – ужасно однообразный народ. – У вас отсюда два выхода: легкий, о котором я только что рассказала, и тяжелый – к апостолу Петру.
– Откровенно говоря, – он неожиданно улыбнулся – слегка, краешком губ, но улыбнулся, – мне кажется, что для священника не найти более лестной компании, чем апостол Петр.
– Иуда тоже был апостолом.
– Если вы имеете в виду Иуду Искариота, то надо помнить, что он очень плохо кончил.
Ладно, надоело. Я откинулась на спинку кресла:
– Вы, наверно, думаете, что вас будут пытать, и уже готовитесь стать мучеником, – честно говоря, этот безмятежный идиот меня изрядно раздражал. – Но в наше время Иудой можно стать и поневоле.
Я сунула руку в ящик стола и достала одноразовый шприц.
– Новейший препарат, – сказала я. – В отличие от иных, действует предельно точно и предельно концентрированно. Вносит поистине чудесные коррективы в химию человеческого мозга. Человек ведь, в сущности, – не более чем совокупность химических элементов, собранных в биологические структуры, а все психические процессы, в конечном итоге, не более, чем продукт электрохимических реакций.
– Spiritus quidem promptus est, caro autem infirma, – привычно процитировал он.
– Вот именно, – подтвердила я.
– Тогда зачем вам было нужно, чтобы я заговорил добровольно? – внезапно спросил он. – Колите, и все узнаете.
Да уж, в логике ему не откажешь. Но мое замешательство длилось не больше мгновения. Я вложила в ответ всю свою ненависть к «человечному» миру, где женщинам в детстве обрезают крылья:
– Потому что я хочу видеть, как рухнет ваша непомерная гордыня, которую вы считаете добродетелью.
– Гордыня добродетелью быть не может, – ответил он так мягко, словно объяснял ребенку: мол, на яблоне не растут бананы. – К сожалению, я не могу сам закатать рукав. Попросите вашего любезного друга помочь мне.
– Я уколю вас в шею, – сказала я, вставая со стула. – Не дергайтесь, чтобы не попал воздух.
Он перенес укол не столько терпеливо, сколько безразлично. Пару минут мы молчали.
– Подействовало? – спросила я.
– Сейчас проверим, – ответил Пит. – Святой отец, вы занимались когда-нибудь рукоблудием?
– Да, занимался, – дружелюбно и охотно ответил священник. – До тех пор, пока испытывал соблазны плоти.
– Работает, – кивнул Пит. – Ну давай, теперь он твой.
Я заинтересованно подалась вперед. В принципе, мне было бы достаточно ответа на один-единственный вопрос: где Алекс? Но мне действительно хотелось видеть, как падает со своих выдуманных высот этот святоша. Пусть падает подольше:
– Вы знакомы с Ритой Залинской?
– Господи, Боже мой, вот я и дети мои, которых ты дал мне.
Что за черт!
– Отвечайте, вы знаете ее?
– Где двое или трое собраны во имя Мое, там и Я среди Вас.
– Куда вы отправили Риту Залинскую?
– Встань, возьми Младенца и Матерь Его и беги в Египет, и будь там, доколе не скажу тебе, ибо Ирод хочет искать Младенца, чтобы погубить Его.
– Где профессор Кмоторович? Отвечайте!
– И пустил змий из пасти своей вслед жены воду, как реку, дабы увлечь ее рекою. Но земля помогла жене, и разверзла земля уста свои, и поглотила реку, которую пустил дракон из пасти своей.
Я устало опустилась на стул. Он что, набит этими цитатами?
– Пит, препарат точно не просроченный?
Мой гороподобный любовник отрицательно покачал головой.
– А не подействовать он мог?
– Нет. Он действует. И еще – этот препарат тем и хорош, что от него не защищают проверенные техники.
– Ага, не защищают. Посмотри на это чудо с Библией. Что не спросишь – он тебе вместо ответа проповедь.
– Фанатик, чего тут, – он пожал плечом.
Я встала и подошла к магнитоле. Пит-то, конечно, понял все сразу, но я все-таки сказала – чтоб этот упертый осел слышал:
– Что ж, придется старым, дедовским способом.
– Сбегать за базовым комплектом? – Пит радостно вскочил.
Я кивнула:
– Ну… еще чего-нибудь захвати. Паяльник там, ножницы садовые. Ну сам придумай.
– Один момент, – сказал он, выбегая.
Я взяла один из дисков:
– Пожалуй, Стравинский подойдет лучше всего. Святой отец, вы что-то имеете против балета «Весна священная»?
Он отрешенно покачал головой. На какой-то миг мне даже стало жаль его.
Совсем немного.
