КУЛЬТУРНЫЙ ГЕРОЙ

— Мужчина готов переспать с женщиной по многим причинам, и любовь отнюдь не главная из них. — Глаза Кира поблескивали в темноте комнаты, мерцали отраженным светом. За голым окном с неба сыпались звезды. Самый сильный звездопад за последние семьдесят лет. Свет звезд отражался в зрачках Кира, и они вспыхивали холодными искорками. Ирке стало неуютно.

— А что же, если не любовь?

— Удовольствие. Желание унизить другого мужчину. Карьера. Стремление доказать превосходство. Или причинить боль.

Он произносил слова уверенно и в то же время равнодушно — не как что-то пережитое, а как затверженное по учебнику, по жестокой азбуке для таких вот киров. Ирка подумала, что в этом-то и секрет его дьявольского обаяния: сочетание великолепного тела — и равномерно тикающего механизма вместо души. Она почти слышала это «тик-так» в тишине комнаты, звук еще более жуткий, чем его слова. Ирка села на постели и щелкнула выключателем.

Желтый домашний свет рассеял оторопь. Кир потянулся — длинный, гибкий и жесткий, как тисовый прут, и Ирке снова захотелось его поцеловать, прижаться. Вместо этого она вскочила и босыми пятками прошлепала в кухню. Там поставила чайник и принялась шарить в холодильнике. Нашарив колбасу и сыр, сделала бутерброды. После секса ей всегда очень хотелось есть, просто до ужаса. Половину любовников она на этом и потеряла: не так уж приятно смотреть, как субтильная девушка, жадно урча, заглатывает все, что успевает ухватить. Она ела некрасиво, как жаба, — пальцами подпихивая хлеб, набивая полный рот и слизывая с губ крошки. Вот и сейчас она плюхнулась на табуретку, подогнула под себя правую ногу и принялась жрать. Табуретка холодила голый зад, но это было даже хорошо после потной горячки там, в спальне.

Кир показался на пороге и встал, опираясь спиной о дверной косяк. Высокий, голова под притолоку. Рыжие волосы прилипли ко лбу, глаза насмешливо сощурены.

— Вожьмы шебе тове.

— Ась?

Ирка проглотила и протянула ему тарелку:

— Возьми себе тоже.

— Спасибо. Я лучше по пиву.

Он прошел мимо, вытащил из холодильника бутылку и пальцами содрал крышку. Опрокинул «Жигулевское» в глотку. Он и пить умудрялся аккуратно, не чета Ирке, — прямо из горла, а не пролил ни капли. Пиво всасывалось в него, как в воронку.

Ирка неодобрительно покачала головой:

— Ты что, все калории из спирта берешь?

— Я похож на хронического алкоголика?

— Нет. Просто ты и у Веньки ничего не ел. На дне рожденья — и ничего не сожрал. Ты вообще когда-нибудь ешь?

— Я не ем то, что сам не убил.

Ирка ухмыльнулась:

— И кого же ты убиваешь? Запоздалых прохожих, спешащих на электричку?

— Их тоже, если не найдется ничего получше. Но в основном мышей, тушканчиков, сурков. Кроликов, крыс.

Ирка моргнула, потом привстала и шутливо потрепала его по рыжей шевелюре.

— Ты что — лисица?

— Интересная мысль. Хотя обычно меня сравнивают с шакалом. — Желтые глаза Кира смеялись. Впрочем, они смеялись всегда.

Если же говорить о шакалах, а точнее, о койотах… Однажды Братцу Койоту захотелось подзакусить пчелами. Пчелы ведь только на вид несъедобны, а на самом деле на зубах так и похрустывают. Однако у пчел есть одно неприятное свойство — они больно жалят, и прямо в нос, а нос — очень чувствительное место. Особенно у койотов. Уж и так Братец Койот примеривался к улью, и эдак, а никак не схватить пчелы без того, чтобы она тебя за нос не тяпнула. Тогда Братец Койот махнул хвостом и побежал вниз по течению реки. На речном берегу жил Братец Тапир, большой любитель сладкого.

— Эй, — закричал Братец Койот, едва завидев Тапира. — Братец Тапир! Как хорошо, что я тебя встретил! Выше по течению реки есть улей, полный меда. Уж так много там меда, так много, съесть его сам не могу, склеился уже весь внутри. Вот погляди, как много меда я съел — аж потею им!

А надо сказать, что, пробегая мимо сосны, Братец Койот основательно измазался в смоле, желтой и клейкой. На вид она и вправду напоминала мед. Доверчивый Братец Тапир радостно махнул хвостом и поспешил за Братцем Койтом вверх по течению, приговаривая: «Ах, Братец Койот, какой же ты славный друг».

Братец Тапир был подслеповат и не сразу заметил вьющихся у улья пчел. Он с разбегу сунул морду прямиком в мед. И конечно, приклеился. Разозленные пчелы все как одна вылетели из улья и ну Братца Тапира кусать — и в морду, и в хвост, и в ноги, и в холку. Тот только покрикивал от боли. А всякая пчела, как известно, может ужалить лишь раз, потеряв же жало — умирает. У Братца Тапира шкура была толстая, и почти все пчелы вонзили в нее жала и издохли. Наконец Братец Тапир вырвался и убежал, а Братец Койот, посмеиваясь, вдоволь полакомился дохлыми пчелами. С тех пор у Братца Тапира распухший нос и сладкое он терпеть не может. А Братец Койот и по сию пору любит угольки чужими лапами разгребать. И бьют его за это, и мордуют, а ему хоть бы хны — махнет хвостом и снова примется за свои пакости. Такова уж природа койотов.

Обычно, если ты представляешься Киром, собеседник автоматически полагает, что полное имя твое Кирилл. Однако Кира так и звали — Киром. Детство свое он помнил смутно, хотя и любил рассказывать, как отец его, Жор-Эль, запихнул отпрыска в хрустальную капсулу и выкинул с планеты. Видимо, за первые месяцы своего существования маленький Кир успел изрядно достать родителей. Как бы то ни было, капсула стартовала с орбиты Криптона и, пробив шлейф звездной пыли и пояс Ипполиты, понеслась через космос. Чем-то юному Киру понравилась желтая звезда, подмигнувшая ему с окраины Галактики, — может быть, тем, что по цвету точно напоминала его глаза. Капсула с гудением вошла в атмосферу третьей по счету планеты, полную паров метана и двуокиси азота. Ленивые бронтозавры и верткие диплодоки с удивлением наблюдали, как яркая штука прорезала небосклон. Диплодокам пришлось особенно несладко, потому что капсула рухнула прямо в море, вскипятив его мгновенно до температуры в двести двенадцать градусов по Фаренгейту. Большая часть воды испарилась, создав совершенно новую, не приспособленную для жизни крупных пресмыкающихся атмосферу. А из меньшей получился наваристый динозаврий супчик, которым маленький наследник славы Криптона и питался последующие тысячелетия. И позже, уже повзрослев, Кир со вздохом вспоминал суп из хвоста динозавра и мрачно заказывал в ресторане акулий плавник.

О криптонянах известно немногое. Некоторые считают, что это была воинственная раса, истребившая сама себя в бессмысленной междоусобице. Жор-Эль, родитель Кира, предвидя конец, отослал дитя с планеты, дабы род криптонский не прервался окончательно. Другие полагают, что криптонян перебили кризорги, более известные как тушканчеги. Третьи уверены, что это криптоняне перебили кризоргов, но это уже наверняка неправда, потому что кризорги здоровехоньки, вон парочка роет канаву у меня под окнами. Потеют солидолом, трудяги. Ройте, ройте, солнце еще высоко — как раз расселось на верхнем зубце Стены.

Как бы то ни было, первые, младенческие, годы на Земле Кир провел в одиночестве. Впоследствии к нему присоединился тот, кто предпочитал именоваться Джентльменом, хотя на Криптоне был более известен под именем генерала Зода. Он-то и стал воспитателем маленького Кира. Воспитаньице, прямо скажем, не первостатейное: педагогические способности у армейских известно какие. Неизвестно? Спросите тогда у Старлея, он порасскажет.

Подобно всем основателям империй, Кир — или, в произношении тогдашних своих подданных, Куруш — был авантюристом. Кто еще, кроме авантюриста, может вообразить, что с горсточкой ободранных горцев завоюет Лидию, Египет и Вавилон? Как правило, никто, а ведь именно в этом — в усилии воображения — и заключается секрет победы. С воображением у Кира было все в порядке. Он очень тщательно воображал последствия своих поступков. Просчитывать он не умел. Воображать — запросто. Поэтому, давясь скрытым хохотом, он и запустил евреев обратно в Израиль и даже лично катал тележки на строительстве Храма. Он во всех деталях вообразил, какую бучу это поднимет через пятьсот лет. К тому же не следовало забывать о кризоргах, предположительных истребителях его расы и, в частности, любимого папочки. С кризоргами тоже надо было что-то делать. Вопрос в том — что, и главное — как?

Кир относился к истории двуногих прямоходящих, как селекционер относится к собственной грядке. Одержимый духом Мичурина, селекционер неистово полет сорняки и кросс-опыляет томаты, в надежде вырастить нечто… прекрасное. Возможно, яблоню, плодоносящую говорящими тыквами. У Кира не было подобных иллюзий насчет эволюции бесхвостых приматов. Говорящих тыкв или даже мыслящего тростника из них бы явно не получилось. Разве что брюква кормовая, обыкновенная. В некий момент идея с брюквой настолько захватила его, что он уже рассматривал возможные варианты скрещивания и манипуляции с хромосомным набором. К счастью или несчастью, брюква получилась сама по себе, а из бесхвостых приматов вышло то, что вышло. Кир долго размышлял, какое бы этим странным созданиям найти применение, и наконец остановился на идее Тапира, меда и пчел. Идея была тем соблазнительней, что даже особых усилий не требовала: бесхвостые прямоходящие сами с охотой влипали во все, во что можно было влипнуть, — и даже в то, во что совершенно нельзя.

Завыл шакал.

— Завоет шакал полнолунною ночью, — пробормотал Кир, прижимаясь к холодному камню.

— И что? — поинтересовался Рахмад.

— И ничего.

— А я думал, это часть вашего древнего стихотворного пророчества.

Кир хмыкнул:

— Это у вас все на стихотворных пророчествах помешаны. Я же суре Корана всегда предпочту старину Хайама:

— Хайям был нечестивцем и распутником.

— Зато никогда не врал. Например: сейчас весна, от моей плащ-палатки остались одни дыры, и кроме тьмы я ни черта не вижу.

— Это потому, что ты держишь бинокль наоборот, Кир-эфенди.

— Черт. И вправду.

Кир перевернул бинокль и уставился на лагерь противника внизу, в долине. В лагере было темно и тихо — точь-в-точь кладбище за секунду до того, как задудит труба архангела. Тишина предвещала перемену, и сомнительно, что к лучшему.

— Одного я не понимаю, Кир-сахиб, — прогудел под ухом Рахмад.

— Чего же именно ты не понимаешь? — раздраженно ответил Кир.

Острые камешки впились ему в живот. Вообще лежка в скалах была крайне некомфортна. К тому же, спускаясь вечером по узкой тропке, он оступился и съехал вниз на пятой точке, разодрав штаны. Сейчас в дыру ощутимо поддувало. А ночи в горах холодные.

— Вот ты русский?

— Можно и так сказать, — уклончиво отозвался Кир, который был то ли криптонянином, то ли вообще койотом.

Есть ли у койотов национальность? Если счесть их культурными героями, то, наверное, есть — хотя у сиу Кир был вороном, у чероки — лисом, а в стране, далекой от Винланда, немало веков провел в виде лосося. В общем, вопрос только запутал его и разозлил еще больше. Он отложил бинокль и обернулся к Рахмаду.

— Говори уж, если начал.

— Ты русский. Там, внизу, — Рахмад ткнул пальцем в долину, — тоже русские. Их начальники, военные, русские. Твои начальники, военные, русские. Если прибегнуть к принципу бритвы Оккама, можно предположить, что это одни и те же русские начальники. Почему же русские начальники приказывают одним русским воевать с нами против других русских? И наоборот?

Кир помотал головой:

— Я потерял тебя где-то на бритве Оккама. Зря ты учился в университете, вот что я тебе скажу. Это снижает боеспособность.

Рахмад вздохнул и отвернулся. Запутанных глубин русской психологии он не понимал еще в Москве, когда четверо парней в Парке Горького попросили у него закурить и в ответ на вежливое «извините, не курю» избили ногами. В следующий раз, идя в Парк Горького, Рахмад специально захватил с собой сигареты. Когда парни подошли к нему на темной аллее и попросили закурить, он без лишних слов протянул им пачку. И что же? Его снова избили, теперь уже, правда, железным прутом. После этого Рахмад в Парк Горького больше не ходил, однако от попыток осмыслить вершины и пропасти широкой русской души еще не отказался. Наверное, поэтому она и называется широкой, думал Рахмад, что умом ее не понять и аршином не измерить. Интересно, что такое аршин?

— Что такое аршин, Кир-сан?

— Мелкокалиберная винтовка, — рассеянно ответил Кир, снова прикладывая к глазам бинокль. В лагере внизу зашевелились. Началось построение. Командир, чахлый лейтенантишка, отчаянно пытался выстроить свой батальон в ровную линию, что на пересеченной местности было почти невозможно. Наконец разобравшись, он отсалютовал вылезшему из палатки немолодому майору с чертовски знакомой Киру небритой харей. Майор, почесывая зад, гаркнул «вольно!» и отправился в нужник.

— Сейчас берем? — возбужденно прошептал Рахмад.

— Кого берем? Зачем нам этот козел вообще нужен? Вон кто нам нужен. — Кир ткнул пальцем в лейтенантишку.

— У этого звание старше, — резонно заметил Рахмад.

— Во. Точно. Поэтому он ни хера не знает. А нам нужно, чтобы знал.

— Ты зачем стену строишь, русский, а? Колючкой опутываешь зачем? Хочешь весь наш народ за этой стеной задушить? На выходе КПП, автоматчики, пулеметы, да? Или на стене пулеметы поставите, всех стрелять будете, женщин, детей, стариков старых стрелять будете? Почему правоверный к стене подойти не может, а? Луч установили такой, ваших не трогает, мусульманина бьет? Ничего, мы тебе покажем сейчас, кто кого бьет.

Голова лейтенантика мотнулась от удара и снова безжизненно упала на грудь. Из разбитого рта текла кровь.

— Старлей. Так точно! — прохрипел разбитый рот.

— Да он смеется над тобой, Рустам!

Здоровенный моджахед в выгоревшем хэбэ размахнулся и засадил кулак в живот лейтенантишке — засадил так, что, казалось, сомнутся сейчас хилые ребра и кулак вылезет с другой стороны. Подвешенный к невысокой алыче пленник закачался, как куль с мукой.

— Так точно, — выхаркнул служивый, — Старлей!

Ночью Кир малость придушил часового и подобрался к алыче. Алыча еще не цвела, но висящий на ней, синеватый в рассветных сумерках плод, по мнению Кира, уже созрел. Плод тихонько бормотал на одной ноте: «Вася, Василек, Васенька. Или даже Васюнчик. Васька, так. Василий. Витальевич. Витальевич или Петрович?» Вместо «Петровича» получался какой-то «Пхххтроффич», потому как губы у испытуемого запеклись и двигались с трудом, а горло пересохло. Кир вытащил из кармана фляжку, отвертел крышечку и придвинул латунное горлышко к губам лейтенанта.

— На вот, выпей, служивый.

Старлей забулькал, жадно глотая, задохнулся. Коньяк полился ему на грудь. Один заплывший глаз приоткрылся.

— Ты, чурка… Враг. Неприятель. Ты че мне помогаешь?

— Русский я, — как-то даже чуть не всхлипнул Кир. — Свой. Свой, понимаешь? Эти абреки меня схватили, пытали. Но я не выдал.

— Кого не выдал? — прохрипел лейтенант.

— Своих. Задание у меня, понимаешь? Я с заданием. А они меня в яму. В яме сижу, гнию.

— А яма где?

Резонный вопрос. Кир оглянулся в поисках подходящей ямы, но продолжить разговор им не дали. Завозился оглушенный часовой, и Кир, хозяйственно спрятав в карман фляжку, растворился в темноте.

Взялись за Старлея основательно. И то, было от чего беспокоиться. Стена поднималась над горой, над спрятанными в ущельях тайными аулами, над узкой бурной речкой с каменным мостом. Мост построили еще, говорят, кавалеристы Плещеева, охотившиеся в этих местах на Шамиля. На самом деле мост был древнее, и построили его горные великаны из давнего вымершего племени, но знал об этом только Кир. Стена закрывала полнеба, и даже благочестивые муэдзины, взбираясь на круглые площадки минаретов для утреннего намаза, оглядывались на нее через плечо и прерывали призыв. Смотреть на Стену было страшно, думать — еще страшнее. И не поверишь, что отстроили ее за какой-то месяц чмошники в застиранных гимнастерках, недочеловечки из Восточно-Кавказского стройбата. Однако именно так и было.

— Слушай, русский, — спросил Рахмад, ударяя Кира еще раз по макушке сапогом. — Я тебя не понимаю. Ты нам деньги привозишь, оружие. Зачем мне тебя за это в яму сажать?

— Не за это, а потому что, — терпеливо ответил Кир. — Ты получше бей, получше, чтобы юшка пошла.

Рахмад вздохнул и врезал от души, так что Кира отбросило на противоположный скат ямы и из ссадины на лбу хлынула кровь. Старлей на дне задергался, застонал — кажется, приходил в сознание.

— Ну все, — прошипел Кир, — закрывай.

Рахмад задвинул тяжелую деревянную крышку и приладил замок. Уходя, он все так же чесал в затылке и бормотал: «Не понимаю».

Наставник Кира однажды девять дней провисел на дереве. К концу срока язык у него распух так, что не умещался во рту, губы раздулись наподобие дохлых жаб (да и пахли не лучше), а грудь впала, склеившись с позвоночником. Однако все, за чем полез на дерево, знакомый Кира получил. Проблема Кира была в том, что он никак не мог решиться окончательно бросить все и взобраться на дерево. Предпочитал, чтобы за него на тернистых ветках раскачивались другие. Вот и сейчас он озабоченно разглядывал себя в карманное зеркальце. Разглядеть что-то в узких полосках полуденного света, бивших сквозь щели в крышке, было сложно, и Кир вертел зеркальце то так, то эдак. «Это странное зеркало, — напевал он, — в нем не виден целиком умный, гордый и в меру упитанный Кир. А видно только ухо… или, скажем, глаз». Глаз-то Кира и беспокоил. Фингал под ним выглядел ненатурально. Все в этом лилово-красном синяке так и кричало: «Фальшивка!» — хотя болел он, гад, по-настоящему. «Ладно, — заметил Кир, пряча зеркальце в карман. — Это все же не девять лет под землей сидеть, доить там коров и рожать детей. Как-нибудь справлюсь».

Тут как раз Старлей перднул, всхлипнул и распахнул глаза. В распахнутые глаза немедленно насыпалось с полкило земли, и лейтенант, заорав, сел и принялся тереть пострадавшие органы. Потом, ощутив, что и остальные органы пострадали не меньше, заорал еще жалобней.

— Тише! — прошипел Кир. — Моджахеды прискачут, накидают тебе пиздюлей за нарушение их послеобеденной сиесты. И мне заодно.

Старлей развернулся и уставился на Кира. В осоловелом взгляде забрезжило узнавание:

— А. Ты этот. Из ямы.

— Ага. Мотомеханик Александр Костылин, четырнадцатая стрелковая. А ты откуда будешь, старлей?

— А я с Кемерова, — ответил лейтенант.

— Часть какая?

— Стройбатовские мы.

— А. То-то гляжу, рожа у тебя больно небритая. Курить хочешь?

— Ага, — оживился Старлей.

— И я хочу. А нету.

Неприятности начались тогда, когда выяснилось, что у Рахмада есть сестра. Анжела. Пятнадцатилетняя деваха, в самой поре. Кир обнаружил ее слишком поздно — то есть тогда, когда крышка погреба тяжело отъехала в сторону и в яму опустился запотевший глиняный кувшин. Вслед за кувшином в яму заглянуло круглое личико. Две ямочки на щеках и вишневые глаза — лейтенантишко аж затрясся, будто в жопу ему всадили разряд электрошокера.

«Солдатик, — сказала девушка, — жалко». Засмеялась и убежала.

Пока лейтенантишко стонал и мастурбировал в углу, Кир жадно глотал кумыс и размышлял, как бы справиться с проблемой. Вечером, предварительно убедившись, что Старлей, утомленный дневными утехами, дрыхнет, Кир высвистел Рахмада.

— Завтра, — сказал он, глядя в поросшее черной бородой доброе лицо, — пытать меня будете. Прилюдно. И он пусть смотрит.

— Зачем пытать, Кир-джан? — удивился Рахмад. — Ты мне как брат. Лучше брата. Брата, собаку, я застрелил давно еще, он был непочтителен к отцу. Говорил, на хер нам эта война, поеду в Москву, делать бизнес буду, женюсь на русской. Застрелил собаку. А тебя стрелять не хочу.

— Стрелять и не надо. Но побить можешь. А не то плакал твой броневичок. Ни одной машины больше не получишь. И ферганы ты хрен у меня увидишь.

Рахмад грустно вздохнул, кивнул и встал с колен. Отряхнул землю и пошел прочь, размышляя о чудесах русской души. На полдороге спохватился, вернулся и закрыл крышку.

На сей раз били Кира по-честному. Неизвестно, что Рахмад своим боевикам наплел — может, что дареные ферганы просроченные и жахнут прямо в стволе ракетницы, разнеся все на десять метров вокруг к чертям (и это было бы правдой), или что Кир изнасиловал десять девственниц из соседнего аула (и это правдой бы не было — во-первых, не девственниц, во-вторых, не изнасиловал). Били его так, что в какой-то момент потемнело в глазах и он увидел присыпанную сахарной звездной пудрой орбиту Криптона и улыбающегося отца.

— Сын мой, — сказал отец.

— Знаю, знаю, — раздраженно ответил Кир. — «Ты не сын мой, ты дочь моя». Бородатая шутка, папаша. Второй раз я на нее не попадусь.

И, погрустнев, старый Жор-Эль исчез. Вместо него проявилось бородатое оскаленное лицо:

— Ну что, русский, говорить будем или будем в молчанку играть?

Кир успел еще удивиться, откуда у чечена вопросики в лучшем стиле третьего отделения, — и, потеряв сознание, мешком рухнул в пыль.

— Здорово они тебя.

Кир покачал языком расшатавшийся зуб и длинно сплюнул кровью.

Лейтенантишко уже не скулил и не гонял шкурку. Смотрел серьезно, сосредоточенно.

— Тикать отсюда надо, Костылин.

— А замок на крышке ты башкой собьешь, ага?

Старлей оглянулся, как будто чечен мог притаиться в углу, за аккуратной вонючей кучкой, и их подслушивать. Потом наклонился и зашептал Киру прямо в ухо:

— Талант у меня есть такой. Через любую дверь пройти могу.

Кир хмыкнул:

— Я, знаешь ли, тоже через дверь могу пройти. Могу даже в окошко влезть, если этаж невысокий и телка на этом этаже живет клевая.

— Дурак, прапор. Я через закрытые двери хожу.

— Да ну? — искусственно удивился Кир.

— Вот тебе и ну. Давай руку.

Сам Кир мог бы при желании пройти сквозь двухметровый слой свинца, поэтому, глядя на потуги лейтенантишки, он только разочарованно вздохнул и подумал: «Ну вот, опять не тот».

Они сидели в яме уже три дня, когда Анжела появилась снова. Кувшин ли был в этот раз тяжелей, или девушка устала за день, но веревка выскользнула у нее из руки. Кувшин грянулся об пол и разлетелся черепками, обдав Кира кумысной волной. Когда он наконец-то протер глаза и выдул из носа остатки скисшего молока, оказалось, что девушка уже в яме. Вместе со Старлеем они сидели на корточках и собирали черепки, соприкасаясь плечами.

— Ой, ну как же так, — говорила девушка, — из-за меня вы без питья остались. Бабка жадная, больше не даст.

Старлей молча пялился на нее, дураковато приоткрыв рот. Кир пришел на помощь:

— Мы уж как-нибудь, милая барышня. Главное, чтобы вам не влетело.

Девушка мельком взглянула на него и снова повернулась к лейтенантику.

— Русский. Красивый. Молоденький.

Прежде чем Кир успел сообразить, что происходит, она подняла руку и нежно отвела волосы со лба Старлея. Тот заморгал, как сова на свету. И так вдруг противно Киру стало, так муторно. И не захотелось ему ни титанового венца императора, ни власти над миром, а захотелось, чтобы такая вот девчушка и на него посмотрела с любовью и нежностью. Не посмотрит, ехидно сказал внутренний Кир, который был намного древнее Кира внешнего. Хотя, казалось бы, куда уж древнее? Ведь Кир был старше, чем эти горы.

Встречи Старлея с Анжелой были опасны. Играл Рахмад или нет, а связи сестры с русским не простил бы. Кир старательно путал часы и прятал в кармане минуты, задерживал ход солнца в небе и рост теней высоких карагачей — только затем, чтобы эти двое успели нацеловаться и разойтись прежде, чем к яме подойдет Рахмад, удивленный долгим отсутствием сестры. А они все никак не могли нацеловаться и разойтись, и солнце упрямо продолжало ход, и минуты проваливались сквозь дырки в карманах старых камуфляжных штанов.

— Ты что, совсем спятил? — уговаривал Кир Старлея и даже поколачивал, а тот только счастливо мычал и лыбился радостно, как помойное ведро.

— Ну кто она тебе? Кто ты ей? Даже если вылезешь из ямы, жениться вам не позволят. И ее убьют, и тебя. И меня заодно, а это уже совсем ни в какие ворота.

Старлей вцеплялся в рубашку Кира, точнее, в жалкие ее, грязные остатки, и бормотал:

— Ты, Костылин, любил когда-нибудь? Она такая… такая…

— Ну какая?

Но Старлей уже снова затыкался и таял в своей дебильной улыбке.

Конечно, их застукали. Та самая вредная бабка, которой зачем-то понадобился кувшин — может, она коз подоить хотела, дура старая. Анжелу из ямы выволокли за волосы, а лейтенантика избили прямо на месте, измордовали до кровавых пузырей. Киру тоже пару раз навесили, за компанию.

Когда над ямой взошла луна, такая яркая, что лучи ее, пробивающиеся сквозь щели, были как ножи — светлые и острые, — лейтенантик зашевелился и сказал:

— Надо бежать.

— Убежал один такой.

— Они убьют ее.

— А я тебе, дураку, говорил. Говорил или нет?

— Я должен ее спасти. — Старлей приподнялся, встал на четвереньки, затем в полный рост. — Я с Анжелой убегу. И тебя здесь не оставлю. Давай руку.

На этот раз они пролезли сквозь крышку над головой легко — будто преграда была не из дерева, а из острого лунного света.

…Они неслись вниз по склону, а за спиной раздавались выстрелы. Редко рявкали винтовки и строчили автоматы, на вершине холма заливался пулемет, разбрасывали пыль колеса джипов. Кир впереди, длинными упругими скачками. Василий тяжело трюхал следом. Потерявшая сознание Анжела лежала у него на плече. На каждом шагу ее обритая голова подскакивала.

Они нашли девушку в пристройке за домом, избитую, но живую. Руки у нее были связаны, угол рта чернел ссадиной, а волосы обкорнали под корень. Девка же совсем некрасивая, подумал Кир, а Старлей уже упал перед ней на колени и, бормоча что-то ласковое, распутывал веревку. В сарае за глинобитной стеной мекали козы.

Анжела приподнялась, снова провела пальцами по лицу Старлея, как тогда, в яме. Будто слепая.

— Он сказал, что убьет тебя. Я резать вены хотела, а он бритву отобрал. И волосы обстриг. Я теперь уродка, да? — И девушка разревелась.

— Ты — лучше всех, — убежденно выпалил Старлей.

Девчонка рыдала.

— Ну тише, тише, — успокаивающе прошептал Кир, беспокойно оглядываясь. Как бы их не застукали. Ферганами палеными тогда не отделаешься. — Отобрал бритву — и хорошо. Была бы сейчас дохлая, дурочка.

Старлей вскинулся:

— Не смей ее дурой обзывать!

— Ладно. Умница. Пошли уже.

Они прошли сквозь дверь и спускались по склону холма, когда Кир сказал:

— Стой. Где Рахмад оружие держит?

— В комнате у себя. А что?

— Надо автомат взять. Мало ли кого мы встретим.

Старлей попробовал возражать, но переспорить Кира не удавалось и Демосфену.

Рахмада пришлось убить. Когда он проснулся и заорал спросонок что-то типа «мама!», Кир весьма ловко свернул ему шею — но было уже поздно. Кир выскочил в окно, Старлей мешком вывалился следом. Они промчались через крохотный палисадник, топча то ли кинзу, то ли лук, то ли помидоры — не разглядишь в темноте. Луна провалилась за тучи. Растоптанное резко пахло зеленью и землей.

— Сюда, скорее! — прокричала из-под холма Анжела, и тут же грохнул одинокий винтовочный выстрел.

И как они ухитрились попасть в такой темноте?

Старлей плакал и бормотал:

— Увидишь, все хорошо будет. До наших доберемся, они тебя вылечат.

Анжела глотала кровь и смотрела на Старлея огромными, как ночь, глазами.

— Бежим! — заорал Кир, потому что больше медлить было нельзя.

И они побежали.

Шесть часов безумной гонки по горам, шесть часов солнца, пыли и скал, шесть часов колючек, которые раздирают коленки в кровь, шесть часов. Кир стрелял, пока не кончились патроны. Ствол раскалился так, что обжигал пальцы даже сквозь накрученные на них полоски ткани. Потом автомат пришлось бросить. Счастье еще, что дорога шла вниз и что Кир ее хорошо запомнил. Через мост, построенный троллями, потом козьими горными тропками, сумасшедшими прыжками по руслу ледяного ручья.

— Думаешь, отстали? — пропыхтел сзади Старлей.

— Как же.

Сбоку грохнул выстрел, пуля выбила из камня крошку.

— Почему нас еще не убили?

Действительно, почему? Горло пересохло так, что хотелось лицом упасть в этот ручей, упасть и не вставать.

Анжелу они тащили по очереди, и, неся легкую девушку на плече, Кир чувствовал, как вместе с теплой красной струйкой уходит из нее жизнь. Он видел много умирающих, да он и сам умирал, но в этот раз почему-то все было по-другому. Все было неправильно.

— Смотри, смотри!

Лейтенант задохнулся от радости. Стройбатовский лагерь был внизу, в каких-нибудь пятидесяти метрах. Серели на солнце палатки, ветер носил бумажные клочки, трепались на веревке портянки.

— Э-ге-ге! Не стреляйте! Мы свои!

Они пронеслись эти полста метров, словно на стадионе в «Олимпийском» — рассчитывая на медаль и первое место. Непонятно только, за короткую дистанцию или бег с препятствиями. Наверное, судьи, посовещавшись и покачав головами, присудили бы им обе.

Стрелять оказалось некому. Лагерь был пуст. Исчез обладатель портянок. В одной из палаток гудело радио, выдавая мертвый сигнал. Рядом парила полевая кухня. Оттуда несло борщом.

— Ну как же это? Как же так? Куда они ушли?

Кир без слова опустил Анжелу на землю и сел рядом, сжав ладонями голову.

«Не может же быть», — все бормотал Старлей.

За брошенным лагерем — метрах в десяти, плевком достать — вставала черная гладкая стена. Отсюда казалось, что основание ее из базальта, а выше просвечивает вулканическое стекло. Без выщербинки, без малейшего изъяна, она возносилась вверх — казалось, на десятки километров, до самого космоса.

— Не могли же они…

Неожиданно он замолчал. Ноги в тяжелых армейских ботинках протопали и остановились рядом с Киром. Руки, с обкусанными ногтями пальцы, протянулись и подняли с земли безвольно мотнувшее головой тело.

— Что ты делаешь?

Не ответив, Старлей поудобней перехватил девушку и зашагал к стене. Кир оглянулся. На вершине холма над ними застыли боевики. Чернели головные повязки, масляно блестели автоматы и колеса джипов. Чечены тоже не двигались. Они смотрели на Стену. Кир перевел глаза. Старлей уже подошел к Стене. Вот он остановился на мгновение, будто собираясь с духом, — а затем, подавшись вперед всем корпусом, шагнул. Кир вскочил. Одним прыжком пересек разделявшее их расстояние и еще успел вцепиться в плечо Старлею, прежде чем Стена сомкнулась за ними с едва различимым «чпок».

…И их оглушили аплодисменты.

«Поздравляем! Поздравляем!» Люди в пепельного цвета пиджаках и военных мундирах трясли Старлею руки. Он недоуменно пялился на выкрашенные желтой масляной краской стены комнаты, на низкий потолок, на такую же желтую масляную стенку у себя за спиной. В руках он сжимал лысую куклу Братц. Из плеча куклы текло малинового цвета желе.

Человек с лицом, напоминавшим непропеченный блин, отвел Кира в угол комнаты. Восхищенно покачивая головой, он поинтересовался:

— Не понимаю, как ты их, пробивных таких, находишь? Нюхом, что ли?

— Они все — друзья моего беспризорного детства.

Блиннорылый укоризненно помотал круглой башкой:

— Все-то ты врешь, Кирка. Нет у тебя никаких друзей детства, да и самого детства, думаю, не было.

Кир пригорюнился. Утверждение Чачи, хоть и правдивое лишь наполовину, его задело. Как-то несправедливо: у всех друзья детства имеются, и лишь у него, Кира… «Почему у меня нет друзей детства?» — хотелось спросить криптонянину. Однако вместо этого он спросил только:

— Что там с блэкфайтером? Без крыльев к реальной Стене не подберешься.

— Работаем над этим. Кропотливо. Есть уже наметки.

Киру легкомысленный тон Блиннорылого не понравился.

— Вы, однако, не благодушничайте прежде времени. Не забывайте, что у нас тут так только, проекция. Моделька. Макет. А настоящая Стена… черт знает, что там будет.

Ротмистр Чача лукаво прищурился.

— Да тебе, Кирка, никак завидно? Признайся, ты ведь не пройдешь сквозь Стену? Даже сквозь модельку нашу не протиснешься?

— Нет, — честно ответил Кир. — Не пройду.

— Во-во. Работать потому что над мотивацией надо. Ведь, в сущности, почему бы не остаться в Стене? Тепло там, светло и мухи не кусают. Нет, чтобы выйти, надо очень, очень любить свою захудалую Родину. А с чего начинается Родина? С папаши-алкаша, матери-мотошвеи, с простой русской девушки Анжелы… Вот так-то.

Ротмистр оставил Кира и пошел к лейтенанту. Ряды военных перед блинно-хренным почтительно расступались.

— Ну что, солдат! — бодро воскликнул Чача.

Куклу он из рук Старлея забрал и метко швырнул в мусорный бак у стены.

— Испытание ты прошел на пять баллов. Готов теперь послужить Отечеству?

— Так точно! — проорал Старлей. И заученно козырнул.

— Мужчина готов переспать с женщиной по многим причинам, и любовь — отнюдь не главная из них.

Глаза Кира поблескивали в темноте комнаты, мерцали отраженным светом. За голым окном с неба сыпались звезды. Самый сильный звездопад за последние семьдесят лет. И семьсот. И семь тысяч. И не звезды это были, а десантные корабли кризоргов. Их свет отражался в зрачках Кира — как в тот день, когда хрустальная капсула, с трудом миновав сети и магнитные ловушки, выскользнула из кольца блокады и навсегда покинула систему Криптона, унося в своей теплой утробе человеческое дитя.