Я весь – ярость, весь – ненависть, но молчу и не трогаюсь с места, потому что Эо смотрит на меня. Она так хочет, так решила. Мы не сводим друг с друга глаз, даже когда ее тащат к виселице и надевают на шею петлю. Заплаканный Бридж вынимает у меня изо рта окровавленный кляп. Сплевываю осколки зубов и ковыляю, едва волоча ноги, поближе к эшафоту, чтобы она видела меня во время казни. Это ее выбор. У меня трясутся руки, из толпы за спиной доносятся всхлипывания.

– Кому ты хочешь сказать свои последние слова, прежде чем восторжествует закон и свершится правосудие? – спрашивает Поджинус, источая сочувствие перед видеокамерами.

Я жду, что Эо назовет меня, но она произносит другое имя. Не переставая смотреть на меня, она обращается к своей сестре:

– Дио.

Одинокое слово дрожит в воздухе, в голосе Эо слышен страх. Сестра взбирается по ступеням эшафота. Я ничего не понимаю, но ревновать не собираюсь. Я люблю ее, и это ее выбор. Я ничего не понимаю, но не хочу, чтобы она умерла, сомневаясь в моей любви к ней.

Страшила Дэн помогает Дио подняться к виселице. Спотыкаясь, девушка бросается к сестре. Не слышу, о чем они говорят, но сестра испускает горестный стон, который будет преследовать меня до конца моих дней. Затем она в слезах оборачивается ко мне. Что ей сказала Эо? Женщины плачут, даже мужчины вытирают глаза. Дио рыдает, цепляясь за ноги Эо, ее приходится отрывать силой. Лорд-губернатор небрежно кивает судье, не глядя в сторону приговоренной. Так же он, наверное, кивал, когда вешали моего отца.

Глядя на меня, Эо произносит одними губами: «Живи для большего!» Достает откуда-то помятый и высохший цветок гемантуса, который я тогда сорвал для нее. А затем кричит, громко, что есть силы, обращаясь к толпе:

– Разбейте цепи!!!

Крышка люка проваливается. Вижу волну взметнувшихся рыжих волос и ноги, болтающиеся в поисках опоры. Горло хрипит, сдавленное петлей, глаза выкатываются из орбит. Я не в силах спасти ее от этого, мир жесток и не хочет подчиняться моей воле. Да, я слаб и потому молча смотрю, как мою жену убивают, подаренный мной цветок выпадает у нее из руки. Видеокамеры продолжают запись. Бросаюсь вперед, целую и обнимаю ее ноги. Не хочу, чтобы она долго страдала.

Сила тяжести на Марсе невелика, и чтобы петля сломала шею, приходится тянуть за ноги. Это разрешают сделать родным.

Хрип быстро смолкает, не слышно даже скрипа веревки.

Моя жена так мало весит.

Она ведь была еще так молода.

Звучит ритуальный плач. Тысячи людей под эшафотом стучат кулаками по груди. Сначала быстро, в такт бьющемуся сердцу, потом медленнее – каждую секунду… две… пять… десять. Наконец стук замирает совсем, и плачущая толпа рассеивается, как горсть пыли на ладони под завывание ветра в пустой заброшенной шахте.

А золотые не спеша поднимаются ввысь и улетают.

Тесть с Лораном и Кираном сидят у нашего порога всю ночь до утра. Говорят, чтобы мне не было так одиноко. На самом деле они боятся, что я умру. Я хочу умереть. Мать перевязывает мне спину шелком, который моя сестра Лианна тайком вынесла из ткацкой.

– Не мочи, а то нуклеин не подействует, шрамы останутся.

Что мне шрамы? Эо их не увидит. Никогда больше она не погладит меня по спине, никогда не поцелует мои раны.

Ее больше нет.

Нарочно ложусь на спину, чтобы боль заставила забыть о жене, но не могу. Она ведь до сих пор там висит. Утром по дороге на работу мне придется пройти мимо ее безжизненного тела. Скоро появится трупный запах… Моя красавица-жена сияла слишком ярко – такие долго не живут. Я чувствую, как руки тянут ее за ноги и ломается хрупкая шея – тело так и не перестало дрожать.

В спальне есть тайный ход – я вырыл его давным-давно, еще в детстве, чтобы тайком от матери выбираться из дому. Теперь он пригодится. Лампы снаружи горят тускло, никто меня не заметит.

В поселке тишина, только экран по-прежнему мерцает, снова и снова прокручивая запись казни. Они хотят вдолбить нам бесполезность сопротивления, но допустили одну ошибку. Порку плетьми тоже показывают, и песня Эо звучит снова и снова. Даже не будь она моей женой, я поклонился бы ей как святой мученице, которой жестокие враги решили заткнуть рот.

Внезапно экран темнеет. Не припомню, чтобы такое случалось прежде. Треск помех, затем появляется Октавия Луна со своим обычным набором фраз. Можно подумать, кто-то взломал сеть Сообщества, потому что на экране вновь возникает изображение моей жены. «Разбейте цепи!» – кричит она, и экран гаснет. Затем раздается треск, и изображение появляется вновь. Еще раз звучит призыв Эо. И снова экран гаснет. Затем возобновляется стандартная программа, но она еще раз прерывается криками Эо. А вот я тяну ее за ноги. Изображение гаснет.

На улицах тихо и безлюдно. Я направляюсь к форуму. Ночная смена скоро закончит работу. Внезапно я слышу шорох, и из тени передо мной неожиданно появляется мужская фигура. На лице у дядьки Нэрола хитрая ухмылка. Тусклый фонарь над головой освещает рваную красную рубашку и флягу в руке.

– Весь в отца, паршивец, – цедит он презрительно, – глупый и самовлюбленный.

Я сжимаю кулаки:

– Пришел помешать мне, дядюшка?

– Я не смог помешать твоему папаше прикончить себя, – хмыкает он. – А он был намного лучше тебя. Держал себя в руках.

Делаю шаг вперед:

– Мне не нужно твоего разрешения.

– Маленький хвастунишка, посмотрите-ка на него! – Нэрол чешет в затылке. – И все-таки не делай того, что задумал. Мать хотя бы пожалей. Думаешь, она не знает, что ты улизнул из дома? Она в курсе. Сама мне сказала. Он, говорит, думает отправиться вслед за папашей и своей девчонкой.

– Если знает, что же не остановила?

– Ну уж нет. Мужчины должны сами совершать свои ошибки. Только не думаю, что твоя Эо хотела бы этого.

– Ты ничего не знаешь, – тыкаю пальцем ему в грудь. – Ничегошеньки не знаешь о том, чего она хотела!

Она сказала, что мученичество не для меня, вот и поглядим.

Дядька пожимает плечами.

– Ладно, тогда хоть провожу, раз ты такой кретин… Лямбда с петлей дружит, – добавляет он с кривой усмешкой. Перебрасывает мне флягу, и я иду вслед за ним. – Знаешь, я пытался отговорить твоего отца. Мол, толку от слов да танцев – что от этой вот пыли под ногами. С кулаками даже полез, да разве с ним сладишь? Уложил меня и не почесался. – Он вяло изображает удар правой. – Бывает такое дело, что человек решил уже все для себя и хрен его отговоришь.

Прикладываюсь к фляге и протягиваю ее обратно дядьке. Бражка гуще обычного, и вкус какой-то странный. Он разрешает мне допить остатки.

– Вот и ты, небось, уже все для себя решил, да? – Нэрол стучит себя пальцем по лбу. – Понятное дело. Помню, как учил тебя танцу.

– Гадючий у меня норов, так ты всегда говорил, – усмехаюсь тихонько.

Идем молча. Он кладет руку мне на плечо. Вздыхаю, проглатываю комок, подступающий к горлу.

– Бросила меня, взяла и бросила! – вырывается у меня.

– Значит, так надо было, – вздыхает он. – Девка-то неглупая была.

Когда заходим на форум, я не выдерживаю и заливаюсь слезами. Дядька обнимает меня, целует в макушку. Это все, что он умеет, к нежностям не приучен. Бледное, изможденное лицо, густая шевелюра вся седая, верхняя губа обезображена шрамом.

– Привет там всем в долине, – шепчет он мне на ухо, царапая шею колючей щетиной. – Выпей с братьями, и жену мою поцелуй за меня. Танцору особый поклон.

– Танцору?

– Познакомишься… А встретишь деда с бабкой, скажи, что мы до сих пор за них танцуем и скоро, мол, увидимся, недолго осталось. – Он шагает прочь и, не оборачиваясь, добавляет: – Разбей цепи! Слышишь?

– Слышу.

Остаюсь один на площади перед виселицей, на которой покачивается тело. Подхожу ближе, хоть и знаю: здесь всюду камеры. Поднимаюсь на эшафот, ступеньки железные, не скрипят. Эо висит неподвижно, как кукла. Лицо белое как мел, рыжие волосы шевелит ветерок из ржавых вентиляторов на потолке.

Перепиливаю веревку заныканным из шахты тесаком, осторожно опускаю тело и подхватываю на руки. Иду, петляя старыми туннелями, в ткацкую. До пересменки еще несколько часов, женщины поднимают головы от работы и молча наблюдают, как я несу Эо к вентиляционному ходу. Моя сестра Лианна тоже здесь. Высокая и молчаливая, вся в мать, она смотрит на меня сурово, но остановить не пытается. Никто не вмешивается, и никто не скажет ни слова о том, где я похороню жену, даже за шоколад, который выдают доносчикам. За три поколения у нас в поселке так похоронили пятерых, и каждый раз за это вешали.

Мой последний подарок Эо.

Женщины со слезами тянут руки, прикасаясь к мертвому лицу. Помогают мне открыть проход и втащить тело в тесную трубу вентиляции. Я пробираюсь туда, где мы любили друг друга под звездами, где она говорила мне о главном, а я не слушал. Может, теперь ее душа будет рада увидеть меня там, где мы были счастливы.

Копаю могилу под деревом, пачкая руки в земле нашей планеты, такой же красно-рыжей, как волосы Эо. Целую ее пальцы с обручальной лентой, кладу кровавые лепестки гемантуса на грудь, над сердцем. Серединку цветка прячу за пазуху. Целую в губы, начинаю засыпать землей, но потом, разрыдавшись, бросаюсь назад, снова целую и долго лежу рядом, не в силах расстаться, пока лучи восходящего солнца не озаряют край стеклянного купола крыши. Красная заря слепит глаза, а слезы все текут и текут. Забираю свою головную повязку, которая оставалась у Эо в кармане. Пропитанная моим потом, теперь она мокрая от слез.

У дверей дома Киран в сердцах дает мне оплеуху. Лоран смотрит угрюмо, не в силах выговорить ни слова. Тесть с опущенной головой прислонился к стене. Переживают, что упустили меня. Мать молча подает завтрак. Мне что-то нехорошо, трудно дышать. Возвращается с работы Лианна и помогает с готовкой. Когда сажусь есть, целует меня в макушку, вдыхая запах волос. Мать сидит рядом, держит за руку и смотрит так, словно удивляется, как быстро нежная младенческая ладошка стала такой большой и грубой.

Заканчиваю есть как раз к приходу Дэна с крабами. Когда меня уводят прочь, мать так и остается сидеть за столом, глядя на то место, где лежала моя рука. Наверное, ей кажется, что, если не смотреть, ничего и не случится. Мать сильная, но у любой силы есть предел.

В девять утра меня вешают на форуме перед собравшейся толпой. Голова кружится, сердце бьется с перебоями, словно замирает. В ушах звучат эхом слова золотого губернатора.

«И это все, что вы можете?»

Да, мы поем, мы танцуем, мы любим. Еще роем землю. Потом умираем, и нам редко удается самим выбрать себе смерть. Этот выбор – наше единственное оружие. Но его недостаточно.

Мне разрешают последнее слово. Я зову Дио. Глаза у нее красные, опухшие от слез. Она слабее своей сестры.

– Что тебе сказала Эо перед смертью? – спрашиваю с трудом, рот едва шевелится, челюсти совсем онемели.

Дио оглядывается на мою мать, та хмурится и трясет головой. Они не хотят мне говорить. Даже теперь, когда я вот-вот умру.

– Сказала, что любит тебя, – отвечает она, отвернувшись.

Я не верю, но все равно улыбаюсь и целую ее в лоб. Ужасно кружится голова. Едва выговариваю:

– Передам от вас привет.

Песню не пою, мученичество не для меня.

Моя смерть не имеет смысла. Это любовь.

Эо права, чего-то я не понимаю. Не победа, а чистой воды эгоизм. Она хотела, чтобы я жил для большего. Хотела, чтобы я сражался. Но вот я здесь, на эшафоте. Умираю вопреки ее желаниям. Я сдался. Потому что было слишком больно.

Меня охватывает паника – как самоубийцу, который понял, что сделал глупость.

Слишком поздно.

Пол под ногами проваливается, петля сдавливает горло. Боль раскаленной иглой пронзает поясницу. Успеваю увидеть, как Киран бросается вперед, но дядька Нэрол отпихивает его в сторону. Подмигивает мне, берет за ноги и тянет.

Только бы они не стали меня хоронить.