34
Северные леса
Боль.
Тьма, ощущение тесноты.
Больно даже во сне.
Пожар во всем теле, адское пламя в животе.
Просыпаюсь, кричу… Ласковая рука гладит меня по лицу.
Здесь кто-то есть.
Эо? Пытаюсь приподняться, шепчу ее имя, протягиваю руку, пачкая грязью ангельское лицо. Эо пришла отвести меня в долину снов. Теперь у нее золотые волосы – я всегда думал, что она могла бы быть золотой, с крыльями на руках вместо грубых алых знаков. Смерть забрала их.
Холодно, дождь и снег, но я мечусь в жару и истекаю потом. Трясусь в ознобе, сжимая в кулаке кусок алой ткани – старую головную повязку. Нежные руки укутывают меня, смывают черную жижу с моих волос, гладят по лбу. Эо, я люблю ее. Слышу голос – с кем она разговаривает, сама с собой? Сколько мне осталось жить? Может, я уже умер? Где же долина? Кругом один туман… нет, вот кусочек неба, корявые ветви огромного дерева.
Боль, озноб, кровь и пот. Гори в аду, Кассий! Я был твоим другом. Да, убил твоего брата, но мне не дали выбора, а у тебя выбор был. Надменная мразь, ненавижу! Ты такой же, как Августус. Вижу, как вы вместе накидываете Эо петлю на шею, смотрите на меня, издеваетесь… Ненавижу Антонию, ненавижу Фичнера, Титуса… Ненавижу! Жар ненависти пышет из меня, брызгает струйками пота. Шакал… кураторы… ненавижу всех! И себя тоже – за все, что делал… для чего? Чтобы победить в игре, придуманной теми, кому на меня наплевать. Даже Эо никогда не придет посмотреть, что я сделал ради нее. Эо… она умерла.
Умерла.
Просыпаюсь. Боль никуда не ушла, так же режет ножом, но жара больше нет. Лежу у выхода из пещеры, рядом дотлевающий костер, возле него – спящая девушка, укутанная в меха. В дымном сумраке видно, как она дышит. Золотые волосы взлохмачены. Это не Эо. Мустанг. Виргиния.
К горлу подступают слезы. Я хочу к Эо, почему мне нельзя? Почему она не может ожить на самом деле? Верните Эо, зачем мне эта чужая девушка? Сердце давит и болит, это даже хуже, чем боль от раны. Она умерла, и ничего больше не исправить. Я ничего не могу. Даже в паршивой игре выиграть не смог. Не победил Кассия, что уж думать о Шакале. Когда-то я был лучшим проходчиком, а теперь никто. Мир слишком огромный и холодный, а я в нем – пылинка. Этот мир давно забыл об Эо, о ее жертве. Ничего больше не осталось. Ничего.
Снова проваливаюсь в сон.
Когда просыпаюсь, Мустанг уже сидит у огня. Знает, что я не сплю, но не мешает притворяться. Лежу с закрытыми глазами и слушаю, как она тихонько напевает себе под нос. Знакомая песня, та самая, что преследует меня в ночных видениях. Эхо моей погибшей любви, песня той, которую они зовут Персефоной, – моей Эо. Эхо ее мечты, звучащее в мире золотых…
Слезы снова душат меня. Боги дают жизнь после смерти, может, оно и в самом деле так. Моя жена умерла, но в этих печальных звуках осталась часть ее души.
Я заговариваю с Виргинией только на следующее утро:
– Откуда ты знаешь эту песню?
– Слышала по телику. Ее пела одна девочка, приятная мелодия, успокаивает.
– Она такая грустная.
– В жизни вообще мало веселья.
Оказывается, я провалялся без сознания почти месяц. Давно наступила зима. Кассий стал примасом, с Цереры сняли осаду, в лесу иногда появляются разведчики Юпитера, который воюет с Марсом здесь, на севере. Река замерзла, и теперь ничто не мешает им совершать набеги друг на друга. Стервятники покинули свои гнезда в ущельях, голодные волки воют по ночам, с юга летят тучи ворон. Больше Мустанг ничего не знает и в ответ на мои нетерпеливые вопросы лишь разводит руками:
– Я была слишком занята, не давая тебе умереть.
У меня в ногах лежит завернутый в одеяло штандарт Минервы. Виргиния – последняя из братства, кто остался на свободе, и меня она не стала делать рабом.
– Рабы быстро тупеют, а от тебя и так толку мало, – усмехается она.
Проходит несколько дней, прежде чем я вновь могу ходить. Ну и где же теперь эти замечательные роботы-санитары? Наверное, лечат тех, кто кураторам больше нравится. Остальным хрен с маслом, и Руки примаса им не видать, будь у них хоть сотня заветных баллов. Теперь понятно, что выиграет Шакал, уж слишком рьяно ему расчищают путь.
* * *
День за днем бродим по лесу, проваливаясь в глубокие сугробы. Тело слушается плохо, однако силы понемногу возвращаются. Помогло лекарство, которое моя спасительница нашла под кустом на видном месте. Кто-то из кураторов еще жалеет меня. Один раз замечаем оленя. Я хватаю лук, но никак не могу натянуть его, живот тут же взрывается болью. Пускаю стрелу наудачу, но ужинать в этот день приходится остатками вчерашнего кролика. Есть мне тоже пока трудно, желудок слишком слаб. Нет посуды, не в чем кипятить воду, хорошо хоть близко есть не промерзший еще до дна ручеек.
– Надо было сразу убить Кассия или отослать подальше, – говорит Виргиния.
– Я думал, ты благороднее, – хмыкаю я, сдирая шкуру с пойманного в силки кролика.
– Я люблю выигрывать, – усмехается она, – это наша семейная черта. Жульничать можно, и не нарушая правил. Например, тебе добавляют балл каждый раз, когда вернешь себе потерянный штандарт. Мне удалось подстроить пропажу несколько раз и стать примасом за неделю.
– Ловко… Я заметил, твои люди любят тебя.
– Меня все любят. А теперь ешь наконец этого несчастного кролика, а то сам тощий, как скелет.
Морозы все крепчают. Здесь, в дремучих чащобах далеко к северо-западу от моих прежних холмов, бойцы Марса ни разу не появлялись. Не знаю, что делал бы, встреть я кого-нибудь из них.
– Кроме тебя, никто не знает, где я, – криво усмехается Виргиния, – только поэтому еще и жива.
– И что собираешься делать?
– Оставаться в живых, – смеется она.
– Тебе это лучше удается, чем мне.
– В смысле?
– Никто из твоих тебя не предал бы.
– Потому что я правила по-другому. Людям не нравится, когда им приказывают, об этом нельзя забывать. Можно обращаться со своими друзьями как со слугами, и они все равно будут тебя любить, но стоит их так назвать – и держи ухо востро. Ты слишком полагался на дисциплину и страх.
– С чего ты решила?
– Это было видно за километр, написано на лице. Все твои мысли занимала одна только твоя миссия, в чем бы она ни состояла. Ты летел к цели напрямую, как пущенная стрела. Когда еще только встретились, я сразу подумала, что ты готов кому угодно горло перерезать, только бы добиться своего. – Она задумчиво смотрит на меня. – А что тебе надо, кстати?
Я пожимаю плечами:
– Выиграть.
– Да ну, брось. Ты не настолько прост.
– А ты так хорошо меня знаешь? – хмыкаю я, поворачивая шипящую над огнем кроличью тушку.
– Я знаю, что ты кричишь во сне и зовешь какую-то Эо. Кто это, сестра? Любимая девушка? Имя какое-то не наше, да и у тебя тоже.
– Я с дальнего астероидного пояса, человек из глубинки. Разве тебе не говорили?
– Да кто скажет, я мало с кем общалась. – Она машет рукой. – Ладно, ерунда. Главное – другое: люди тебе не доверяют, потому что тебе важнее твоя цель, чем они, и это очень заметно.
– А тебе, значит, доверяют?
– Еще как доверяют, Жнец. Я просто больше, чем ты, люблю людей, а они все замечают. Ты как волк, только воешь и скалишь пасть, а я мудрая советчица, которая всегда выслушает. Они знают, что со мной всегда можно договориться. С волком нельзя, тут либо ты его порвешь, либо он тебя.
Она права.
Пока мы жили не в замке, отдельной компанией, так было и у нас. Вместе добывали дичь, я учил каждого ее разделывать, хотя и сам толком не умел. Разводил для них огонь, и это был наш общий секрет, о котором не знала банда Титуса. Меня любили, относились почти как к родному отцу, это было видно по их глазам. Пока Титус был жив, я воплощал в себе надежду на лучшее, а потом… потом сам стал Титусом.
– Иногда трудно помнить, что это всего лишь учеба и нам пытаются вдолбить какие-то знания, – вздыхаю я.
– Как, например, жить для чего-то большего? – Она наклоняется ко мне, ее волосы касаются моего лица.
Ее слова вонзаются в сердце, словно иглы. Я слышу, как их произносят другие губы. Жить для чего-то большего. Большего, чем власть. Большего, чем месть. Большего, чем нам дано.
Я должен не просто победить, а научиться большему, чем остальные. Только так можно помочь своим, алым. Пока не превращусь из глупого самонадеянного мальчишки в настоящего вождя, делу Ареса я не помощник. Я должен обеспечить своему народу достойное будущее, вот чего хотела от меня Эо.
* * *
Волки совсем отощали, их ночной вой все отчаянней. Иногда, подстрелив дичь, приходится их отгонять. Однажды, когда уже в сумерках мы заваливаем большого оленя, нас окружает целая стая. Смутные тени мелькают между деревьями, как призраки. Самый крупный волк размером почти с меня, мех у него снежно-белый, остальные все серые, черные они только летом. Кольцо вокруг нас сжимается, каждый охотник двигается сам по себе, выбирая собственную тактику, но оставаясь при этом членом стаи.
– Так и нам надо учиться воевать, – замечаю я, наблюдая за волками.
– Давай лучше потом об этом поговорим, – сердито фыркает Виргиния.
Чтобы свалить белого вожака, хватает трех стрел, остальные волки разбегаются. Снимаем с него шкуру. Усердно работая ножом, Виргиния поднимает на меня взгляд. Щеки у нее побелели от холода.
– Как у волков не получится, – говорит она, – потому что рабы не могут быть членами стаи. Только у волков тоже не все ладно – слишком многое зависит от вожака. Достаточно отсечь голову, и тело отступает.
– Значит, надо больше самостоятельности.
– Наверное. – Виргиния кивает, задумчиво закусив губу.
После ужина, уже в пещере, она объясняет:
– Это как пальцы на руке. – Мы сидим рядом, касаясь коленями, так что мне даже неловко. На костре жарится оленина, наполняя пещеру аппетитным густым ароматом. Снаружи бушует метель. Белая волчья шкура сушится возле огня.
– Дай-ка мне руку! – продолжает Виргиния. – Который из пальцев у тебя главный?
– Все главные, у каждого свое назначение.
– Да ладно тебе, не выпендривайся.
Показываю большой. Она просит меня удержать палочку им одним и легко выдергивает. Затем держу остальными пальцами без помощи большого, но и тут, хоть и с трудом, Виргиния завладевает ею.
– Вот, а теперь представь, что большой палец – это все члены братства, а остальные – рабы, которых вы захватили. Примас… ну, он как бы мозг, и вместе все работает вроде бы идеально.
В самом деле, вырвать палочку теперь не получается. Наконец отбрасываю ее и спрашиваю, к чему это все.
– А ты попробуй, – говорит она, хитро прищурившись, – сделать что-нибудь посложнее: например, крутить большим пальцем по часовой стрелке, а остальными – наоборот, но за исключением среднего.
Делаю в точности, как сказано.
– Ничего себе! – восклицает Виргиния, не веря своим глазам. Ну еще бы. Пальцев проходчика, привыкших работать с дистанционным манипулятором, ей видеть не приходилось. Пробует сама, но безуспешно.
– Да понятно, в общем, – киваю я. – Рука – она как Сообщество.
То же самое с управлением армиями в братствах училища. Строгая иерархия хороша только для простых задач, где достаточно грубой силы. Пальцы-специалисты, пальцы-исполнители и один мозг во главе, заставляющий всех работать слаженно. Однако возможности единого контроля ограниченны. Если бы каждый из пальцев имел свой собственный мозг, взаимодействующий с главным, они по-прежнему подчинялись бы, но могли бы действовать независимо. Какой бы стала рука, насколько сильнее стала бы армия? Беру палочку и верчу ее между пальцами, заставляя выделывать сложные фигуры. Вот-вот, оно самое.
Виргиния продолжает объяснять, глядя мне в глаза и водя острым ноготком по моей ладони. Думает, отдерну руку, но я терплю, заставляя себя думать о деле.
Идея и впрямь интересная и идет вразрез с учебной программой, намеченной кураторами.
Там все просто и примитивно: эволюция от анархии к порядку. Планомерно расширяешь контроль, копишь власть, строишь иерархию и поддерживаешь ее, в конечном счете воспроизводя устройство самого Сообщества, которое должно служить образцом для всех. Теория Виргинии подвергает сомнению его идеалы, показывает слабые места этого признанного венца эволюции.
Если удастся привлечь рабов на свою сторону, армия станет совсем другой и гораздо сильнее. Насколько лучше работали бы шахтеры Ликоса, знай они, что имеют реальные шансы завоевать лавры? Точно так же капитан звездного крейсера добьется большего, если сможет больше полагаться на свою команду синих.
Внезапная мысль пронизывает меня, словно электрический разряд.
Стратегия Виргинии – это путь к воплощению мечты Эо!
– Почему ты сама не попробовала обкатать свою идею на рабах?
– Я пробовала.
Больше мы на эту тему не разговариваем, а наутро Виргинию начинает донимать кашель. С каждым днем ей становится все хуже. Я варю ей бульон с травами в котелке, сделанном из найденного в лесу шлема, но ничего не помогает. Глаза ее ввалились, она едва дышит с хрипом и бульканьем. Я не знаю, что делать. Каждое утро хожу на охоту, но голодные волки прогнали из леса почти всю дичь, и редко удается добыть хотя бы кролика. В моих силах лишь держать больную в тепле и молиться, чтобы кураторы прислали робота. Они знают, где мы, они всегда все знают.
Неделю спустя набредаю в лесу на отпечатки сапог. Судя по всему, здесь прошли двое. Следы приводят к пустому лагерю, в костре еще тлеют угольки, рядом валяются обглоданные кости. Лошадей здесь не было, так что, видимо, это не разведчики, а клятвопреступники, беглые рабы, которых после училища ждет судьба изгоя. Теперь таких много шатается по лесам.
Долго петляю по следам, потом тревожусь, начиная узнавать знакомые места, несмотря на темноту. Пускаюсь бегом, вот и наша пещера, оттуда доносятся голоса и смех. Дрожащими от волнения пальцами накладываю стрелу. Опускаюсь на колени, чтобы перевести дух и успокоить разнывшуюся рану, но медлить нельзя – неужели они схватили Виргинию?
Замерзшая оленья шкура, заваленная снаружи снегом, надежно закрывает меня от взглядов изнутри. Через щели и дымоход, который мы прорубали в камне целый день, сочится дым. Перед пылающим костерком сидят двое грязных оборванцев, доедают остатки нашего мяса и пьют нашу воду. Волосы жирные, всклокоченные, лица закопченные и прыщавые – а ведь когда-то, наверное, эти мальчишки выглядели не хуже других золотых курсантов. Один из грабителей сидит у Виргинии на груди, стянув с нее одеяло. Девушка, спасшая мне жизнь, лежит полураздетая с заткнутым ртом и трясется в ознобе. Другой жадно ее разглядывает и гладит, на шее у него свежий след от укуса. На углях разогреваются ножи, – очевидно, их готовят для наказания непокорной пленницы.
Меня охватывает первобытная звериная ярость. До сих пор мне и в голову не пришло бы, что я способен на подобные чувства из-за этой девушки. Стиснув зубы, вижу, как грязная рука бродяги ползет вверх по ее бедру.
Первому я попал в колено. Он воет от боли, валясь на землю, другой тянется за ножом, но тоже получает стрелу. В плечо, а не в глаз, не было времени как следует прицелиться. Врываюсь в пещеру с ножом в руке, готовый прикончить обоих, и лишь умоляющий взгляд Виргинии останавливает меня.
– Дэрроу! – шепчет она дрожащими губами.
Даже совсем ослабевшая от болезни, она прекрасна, эта маленькая ясноглазая девчонка, вернувшая меня к жизни и хранящая песню Эо в своей душе. Меня трясет от гнева. Опоздай я на десять минут – и не простил бы себе этого никогда. Еще одна смерть на моей совести меня доконала бы. Тем более смерть Виргинии.
– Дэрроу, не убивай, – просит она тихо.
Таким же шепотом Эо признавалась мне в любви. Я не в силах выговорить ни слова, гнев душит меня, голос девушки проникает в самое сердце. С яростной гримасой на лице я выволакиваю грабителей наружу за волосы и избиваю ногами, пока хватает сил. Потом возвращаюсь в пещеру и помогаю Виргинии одеться и выйти, оставив их стонать в снегу. Окутывая мехами ее хрупкие плечи, поражаюсь, как она исхудала.
– Нож или мороз? – с трудом выговаривает она сквозь кашель, обращаясь к пленникам. В руках у нее раскаленные в костре ножи.
Отпускать их нельзя, это ясно. При первой возможности они нам перережут горло во сне. От ран они не умрут, санитарные роботы всегда наготове, если, конечно, клятвопреступникам положена помощь.
Они выбирают мороз.
Я рад, ножи Виргинии не по нраву.
Привязываю обоих к дереву на опушке леса и развожу поблизости сигнальный костер, чтобы их скорее нашло какое-нибудь братство. Виргиния присматривает за мной, хотя едва может ходить. Не верит, что я их не убью, и правильно делает.
Ночью, когда она заснула, я тихонько встал, чтобы завершить дело. Если разведчики Юпитера или Марса найдут их, то узнают и про наше убежище.
– Не надо, Дэрроу! – слышу за спиной. Поворачиваюсь – Виргиния выглядывает из-под одеяла.
Пожимаю плечами:
– Тогда нам придется уходить, а ты больна… И можешь умереть.
Здесь, в пещере, по крайней мере, тепло.
– Уйдем утром, – кивает она. – Я крепче, чем кажется.
Так бывает, но на этот раз все наоборот.
Под утро я проснулся и почувствовал ее рядом – подобралась мне под бок, прижалась и дрожит, словно лист на ветру. Едва дышит, на щеках запеклась соль. Вдыхаю запах золотых волос. Ах, если бы здесь лежала Эо! С тяжелым сердцем обнимаю девушку, но эта тяжесть из прошлого. Виргиния для меня – словно весна, идущая на смену долгой зиме.
Поутру, встав и собравшись, уходим в самую глухую чащу. Там строим укрытие под скалой из поваленных деревьев и глыб спаянного морозом снега. Что случилось дальше с теми двумя подонками, мы так никогда и не узнали.
Виргиния никак не может заснуть, все кашляет, лоб у нее обжигающе горячий. Когда затихает, прижавшись ко мне спиной, я целую ее в затылок, очень осторожно, чтобы не разбудить, хотя втайне очень хочется, чтобы она почувствовала. Тихонько напеваю песню Персефоны.
– Как жаль, я совсем не помню слов, – шепчет вдруг Виргиния.
Голос у меня стал грубый и хриплый, петь не приходилось со времен Ликоса, но после нескольких неудачных попыток мелодия начинает складываться.
Слушай и помни, как таял сон,
Солнечный жар и колосьев стон,
Танец кружился и песнь текла
О битве добра и зла.
Помни, сын мой, как грянул ад,
Листьев пожар и осенний хлад,
Танец кружился, и песнь звала,
И алая кровь текла.
Слышишь, косит в долине жнец,
Косит жнец, косит жнец,
Песней зовет из долины жнец
И зимняя стонет мгла.
Дочь моя, помни зимы приход.
Мороз убивал, цепью стиснул лед,
Танец кружился, и стыла мгла,
От снега белым-бела.
Любовь моя, помни ропот и стон.
Зима не сдавалась весне в полон,
Но песня из наших взошла семян
В снегах, где корысть и обман.
Помни, сын, как стонали в цепях,
Злато и сталь наводили страх,
Но в танце мы вырвались из оков
В долину счастливых снов.
Слышишь, косит в долине жнец,
Косит жнец, косит жнец,
Песню в долине заводит жнец
О том, что зима ушла.
– Странно… – произносит она задумчиво.
– Что именно?
– Отец говорил, что эта песня может вызвать бунт, погибнут люди… а мелодия такая нежная. – Кашель сотрясает ее тело, на губах кровь. – Мы часто пели песни у костра, когда выезжали за город… отец не хотел… – снова приступ кашля, – не хотел, чтобы нас кто-то услышал… А потом, когда не стало брата, мы больше уже никогда не пели.
Я вижу, что жить ей осталось недолго. Бледная, совсем истаяла, сил нет даже на улыбку. Ждать помощь с Олимпа, похоже, бесполезно, остается только одно: оставить больную в укрытии, а самому отправиться на поиски лекарства. Какое-нибудь братство могло получить антибиотики в качестве приза. Идти надо срочно, только сначала пополнить запасы пищи.
Увязая в сугробах, пробираюсь по зимнему лесу. На мне новая накидка из шкуры белого волка. Внезапно осознаю, что я не один, кто-то идет следом. Тоже в маскировочной одежде, я его не вижу, но чувствую кожей. Делаю вид, что поправляю тетиву лука, и незаметно озираюсь – никого, снег и тишина, никаких следов, лишь ветер слегка колышет хрупкие веточки. Шагаю дальше и снова ощущаю кого-то за спиной. Пристальный взгляд сверлит спину – как будто ноет старая рана.
Замираю на месте, гляжу в сторону, словно заметил дичь, и кидаюсь в гущу кустов, а на той стороне быстро взбираюсь на высокую сосну. Внезапно слышу легкий хлопок, гляжу вниз – невидимый преследователь должен стоять прямо подо мной. Раскачиваю ветви руками и ногами, обрушивая снег, – и вижу пустой контур человеческой фигуры. Голова задрана, глядит на меня.
– Фичнер? – окликаю.
Новый хлопок. Так и есть, пузырь из жвачки.
– Давай слезай, ловкач, – командует куратор хрипло, отключая плащ-невидимку, гравиботы и проваливаясь в сугроб.
На Фичнере шикарный черный термокостюм, не чета моим одежкам и вонючим, плохо выделанным меховым шкурам. Лицо осунулось, выглядит усталым.
– Решил доделать работу Кассия? – спрашиваю, спрыгивая в снег.
Он с ухмылкой окидывает меня взглядом:
– М-да, ну и видок у тебя. Краше в гроб кладут.
– Да и ты что-то сдал, – хмыкаю я. – Сладко ешь, мягко спишь, а поди ж ты.
В свинцовом зимнем небе за оголенными скелетами деревьев смутно виднеется вершина Олимпа.
Куратор продолжает с улыбкой меня разглядывать:
– Судя по датчикам, ты килограммов десять скинул.
– Лишний жир – обуза, – парирую я, – Кассий помог, срезал. Ионный клинок, он почище скальпеля.
Поднимаю лук и прицеливаюсь, хотя импульсная броня отразит все что угодно, кроме разве что молекулярной бритвы, против которой даже силовое поле не очень эффективно.
– Эх, пристрелить бы тебя!
– Не посмеешь, говнюк, я куратор.
Пускаю стрелу ему в бедро. Окутанная радужным сиянием силового щита, она замедляет полет и падает. Стало быть, защиту они не снимают никогда.
– Не надоело дурачиться? – зевает Фичнер.
Вооружился до зубов, гад. Небось и бритва есть, и шокеры в перчатках. Снег тает, не долетая до его кожи. Углядел меня на дереве, значит и инфракрасные имплантаты в глазах. Датчики, анализаторы в поле зрения и прочее и прочее. Наверное, может на ходу сделать мне анализ крови. Интересно, как насчет спектрального анализа?
Куратор снова зевает.
– На Олимпе суета, мало спим в последнее время, – объясняет он.
Я волком гляжу на него:
– Кто дал Шакалу запись нашего боя с Юлианом?
– Берешь быка за рога? Ну-ну… – Он что-то успел нажать, пока я говорил. Шума ветра больше не слышно, а наши слова отдаются эхом от стенок невидимого звуконепроницаемого кокона. Выходит, у них и такое имеется.
– Кураторы дали, – отвечает Фичнер.
– Кто именно?
– Ну, Аполлон или все… Какая разница?
– То есть Шакал ваш общий любимчик, так надо понимать?
На губах его лопается очередной пузырь.
– А что в этом удивительного? Не всем положено выигрывать, обычное дело… Ты так попер вверх, что пришлось.
Выглядит Фичнер и в самом деле неважно. Косметика не может скрыть мешков под глазами, живот отвис, мышцы дряблые. А еще он явно очень нервничает, и вовсе не из-за своей внешности.
– Положено? – фыркаю я. – Что еще за чертовщина? Говорили, что каждый должен показать себя и пробить себе дорогу наверх. Выходит, кого-то проталкивают? Выиграть должен Шакал, да?
– Прямо в точку, – кивает он мрачно.
– Тогда какой смысл? – не понимаю я. – Зачем правила, если их нарушают? Вся идея летит к чертям.
И в самом деле, задача ставилась отобрать лучших, а если победитель назначен заранее, зачем вообще нужно училище и все эти заморочки? Власть в Сообществе принадлежит тем, кто наиболее для нее пригоден, так они утверждают, а теперь предают собственные принципы, вмешиваясь в драку на школьном дворе. Все те же фальшивые лавры – сплошное лицемерие!
Фичнер молчит.
– Нет, ты скажи, – не унимаюсь я, – кто он такой, этот Шакал? Будущий Александр Великий? Цезарь? Чингисхан? Наполеон?.. Чушь какая-то!
– Адриус – сын нашего дорогого лорд-губернатора Августуса, вот что самое главное.
– Это я уже слышал, но неужели этого достаточно?
– К сожалению, да.
– Но почему?
Он вздыхает:
– Губернатор заставил всех кураторов дать согласие – одних подкупом, других угрозами. Его сыну помогают тайно, потому что реальные хозяева игры, члены правления братств, следят из своих дворцов и яхт за каждым нашим шагом. Они сами имеют большое влияние, а еще есть бюро стандартов, сенат и губернаторы других планет. Училищ много, и каждое имеет возможность наблюдать за ходом учебы у коллег.
– Каким образом?
Фичнер показывает на золотое кольцо с волчьей головой.
– Биометрическая нанокамера, – объясняет он. – Не беспокойся, через кокон они не видят. Я включил блокировку, и всегда есть полдня на редактирование. А вообще, любой нобиль имеет право понаблюдать, на случай если ему вздумается взять тебя под свое крыло после учебы. За тебя ведь многие болеют.
У меня все внутри холодеет. Тысячи ауреев наблюдают за мной каждую секунду! Деметрий Беллона, император Шестого флота, член правления братства Марса, своими глазами видел, как я убиваю одного его сына и вожу за нос другого. А если бы я сболтнул тогда Титусу, что раскрыл его, и признался сам? Или хотя бы пробормотал что-то вслух, когда брел потом по коридору?
– Что будет, если кольцо снять?
– Тогда ты исчезнешь с экранов, останется только сигнал со стационарных камер. – Фичнер подмигивает. – Только не говори никому… Короче, если коллегия выборщиков узнает о проделках губернатора, жди беды. Мало того что братства окрысятся друг на друга, это означает открытую войну между семьями Августус и Беллона.
– И у тебя будут неприятности?
– Мне тогда просто не жить, – криво усмехается он.
– Так вот почему ты сам не свой. Но я-то тут при чем?
– Слишком много у тебя поклонников, Дэрроу, и в нашем братстве, и в других. Они очень расстроятся, если ты погибнешь, и особенно Лорн Аркос, Меч Марса. Ты наверняка много о нем слышал. Бритвой владеет бесподобно.
– При. Чем. Тут. Я?
– Твое дело – выжить. Сиди тихо, не стой на пути Шакала, иначе Юпитер с Аполлоном сотрут тебя в порошок, а я ничего не смогу поделать.
– Верные псы лорд-губернатора?
– И не только они.
– Если меня убьют, выборщики сразу поймут, что дело нечисто.
– Не поймут. Аполлон будет действовать чужими руками, а если сам, то отредактирует записи. Они с Юпитером не дураки, так что не рыпайся. Уступишь Шакалу победу, зато сохранишь будущее для себя.
– И для тебя.
– Вот именно.
– Понял.
– Вот и отлично. Я надеялся на твой здравый смысл. Знаешь, тебя и кураторы многие любят, даже Минерва. Сначала терпеть не могла, но когда ты отпустил Виргинию… Благодаря тебе она осталась на Олимпе, а это немало.
– Вот как? – Я стараюсь сохранить спокойный вид.
– Ну да, таковы правила, – ухмыляется Фичнер, замечая блеск в моих глазах. – Если команда проигрывает, ее куратор собирает вещички и отправляется объясняться со своей коллегией выборщиков.
– Ага… Значит, говоришь, Аполлон с Юпитером хотят меня убрать?
– О нет! – морщится он, уловив угрозу в моем тоне.
– Нет?
– Даже не думай! – шипит куратор, багровея лицом. – Ты не понял? Сам Рыцарь Гнева, Меч братства Марса, готов взять тебя под свое покровительство! Да кто угодно – сенаторы, политики, преторы! Хочешь погубить свою карьеру?
– Я хочу отрезать Шакалу яйца, вот и все. Потом займусь карьерой, она от этого только выиграет.
– Дэрроу! Ты что, совсем спятил?
– Из-за козней губернатора погибли мои друзья Рок и Лия. Хочу посмотреть, как он будет корчиться, когда его сынок станет моим рабом!
Фичнер сокрушенно качает головой:
– У тебя мозги заржавели? Речь идет не только о тебе, пойми! Кураторы тоже о себе думают, мечтают подняться. Если ты будешь угрожать их будущему, Аполлон с Юпитером сами спустятся и снимут с тебя голову!
– Только если я не успею убрать их раньше. Нет братства, нет и куратора на Олимпе, так? Один надежный друг меня только что просветил насчет правил. – Я довольно потираю руки. – А теперь вот что… Другой мой хороший друг сейчас при смерти, нужны антибиотики, и срочно!
Он изумленно качает головой:
– Ну и нахальство! За каким чертом я должен тебе их давать?
– За таким, дорогой куратор, что прежде ты сидел в заднице, а теперь у всех на виду, и все благодаря мне! Более того, твое будущее теперь в моих руках.
Молча качая головой, Фичнер достает из аптечки шприц-ампулу и протягивает мне. Коснувшись его пальцев, отмечаю, что импульсный щит отключен, и благодарно хлопаю по плечу. Он вздрагивает, из коробочки на поясе раздается еле слышное жужжание. Надо запомнить, раз уж кураторы теперь у меня во врагах.
– И что ты теперь предпримешь? – мрачно интересуется он.
– Кто опаснее, Аполлон или Юпитер? Только честно, Фичнер.
– Оба сволочи еще те. У Аполлона больше честолюбия, Юпитер попроще – ему довольно игры в бога и прочих развлечений.
– Значит, братство Аполлона падет первым, – киваю я. – Потом займусь Юпитером. Кто, кроме них, может защитить Шакала?
– Сам Шакал, – криво усмехается куратор.
– Вот тогда и поглядим, заслуживает ли он победы.
Перед тем как уйти, Фичнер бросает мне под ноги небольшой сверток:
– Сейчас это не так важно, но я обещал передать. Друзья не забывают о тебе.
– Какие друзья?
– Не могу сказать.
Кто бы они ни были, это точно не враги. В свертке оказывается мой золотой Пегас с лепестком гемантуса внутри.
