Просыпаюсь оттого, что меня выворачивает наизнанку. Еще удар – кулаком в переполненный живот. Третий удар… Наконец я пуст. Валяюсь в собственной блевотине, судорожно глотая воздух и кашляя. Пытаюсь ползти, но мощная рука хватает меня за волосы и швыряет о стену. Рука чертовски сильная, и пальцев на ней слишком много. Тянусь за перстнем, но меня уже тащат в коридор. Даже новому телу трудно переносить такое избиение. Четверо в черном, рост под три метра, мертвые оскалы масок вместо лиц. Вороны, прирожденные убийцы. Все кончено, меня раскрыли. Вспоминаю о столовом ноже, который припрятал за поясом, выхватываю и готов уже пырнуть того, кто меня держит, в пах, но замираю, разглядев блеск золота у него на запястье. Получаю новый удар и роняю нож. Это новое испытание. Бить золотого низшие цвета имеют право, только получив специальный браслет. Значит, не раскрыли. Просто очередной тест.

Опять же могли применить шокеры, а раз бьют, значит не просто так. Изнеженные детки к такому обращению не привыкли. Потому и бьют, чтобы посильнее напугать. Сворачиваюсь в клубок и терплю. Дергаться все равно бесполезно, пускай думают, что добились своего.

Попинав меня хорошенько, набрасывают на голову мешок и волокут дальше по коридору. Интересно, скольких моих сокурсников сейчас вот так же тащат, избитых и униженных? В мешке воняет потом и мочой. Вспомнив родной скафандр, я не могу сдержать смех, но веселье тут же выбивают из меня крепким тычком в живот.

Судя по тому, как громко отдается в ушах мое дыхание, в мешке звукоизоляция. Потому, наверное, и не слышно, как избивают других, ведь в здании больше тысячи курсантов. Не слышно вообще ничего. Каждый должен думать, что остался один, привилегии его цвета ничего не значат. Внезапно ловлю себя на том, что возмущен таким обращением. Как они, черт возьми, посмели поднять руку на золотого? С трудом сдерживаюсь, чтобы снова не прыснуть со смеху.

Меня поднимают, несут, потом грубо кидают на пол. Ощущаю под собой вибрацию. Значит, куда-то летим, но мешок не дает определить направление. Дышать он тоже мешает, хрип все чаще вырывается из избитой груди. Впрочем, по сравнению со скафандром-печкой это ерунда.

Так проходит час, а может, и два. Садимся, меня выносят и тащат за ноги, голова в мешке цепляется за камни. Наконец мешок снимают. Я в комнате с голыми каменными стенами, тускло освещенными единственной лампой. Содрав с меня всю одежду и драгоценный кулон, вороны уходят. Но в комнате есть кто-то еще.

– Замерз, Юлиан? – Мой голос отдается от стен гулким эхом.

Мы оба голые. Разжимаю кулак с пропотевшей и скомканной головной повязкой и встаю, нарочно припадая на ногу. Я уже знаю, что нам предстоит.

– Дэрроу? – робко подает голос Юлиан. – Как ты?

– Ничего, только вот нога…

Юлиан тоже поднимается, помогая себе левой рукой, – значит он левша. Выпрямляется, высокий и тонкий, как тростинка. Я гораздо мощнее, но и сильнее избит. Пара ребер, должно быть, сломана.

– Что происходит? – спрашивает он.

– Проба, надо полагать.

– Значит, нам соврали. Говорили, завтра.

Массивная деревянная дверь скрипит толстыми петлями, и в камеру неторопливо заходит Фичнер, выдувая на ходу пузырь из жвачки.

– Куратор! – возмущенно восклицает Юлиан, откидывая со лба прядь золотистых волос. – Сэр, вы нас обманули!

Движения Фичнера ленивы, но глаза блестят по-кошачьи.

– Слишком много чести вас обманывать, – хмыкает он.

– Как… Как вы смеете? Всем известно, кто мой отец. Моя мать – легат! Стоит мне пожаловаться, и вас привлекут за разбойное нападение… А еще они сломали Дэрроу ногу!

Куратор криво усмехается:

– Уже час ночи, придурок, завтра давно наступило. – На губах его вырастает и лопается новый пузырь. – Короче, здесь вас двое, но, к сожалению, в группе есть место только для одного. – Он бросает на грязный пол золотое кольцо с волчьим знаком Марса. – Вы, я вижу, туповаты, так вот, чтобы вам зря не гадать: живым отсюда выйдет только один.

Он разворачивается и уходит, дверь снова скрипит и захлопывается. Юлиан нервно вздрагивает, я стою спокойно. Оба не сводим глаз с кольца. На душе паршиво. Похоже, я один понимаю, что происходит.

– Что они себе позволяют? – возмущается Юлиан. – Неужели и впрямь хотят, чтобы мы…

– Убивали друг друга? Да, именно так. – Проглатываю комок, подкативший к горлу, и сжимаю кулаки, ощущая на пальце обручальную ленту Эо. – Я хочу это кольцо, Юлиан. Позволишь взять?

Он выше меня, но я крепче, да это и не важно. Шансов у мальчика нет.

– Дэрроу, мне придется взять кольцо, – виновато бормочет он, поднимая глаза. – Я из семьи Беллона и не могу вернуться домой без него. Ты ведь знаешь, кто мы… С тебя спрос невелик, а я не могу. Мне оно нужно больше, чем тебе!

– Домой никто не вернется, Юлиан. Живым выйдет только один из нас, ты же слышал.

– Нет! Они не могут… – начинает он.

– Ты уверен?

– Дэрроу, пожалуйста! Просто вернись домой. Тебе оно не так нужно, а я… Пойми меня, пожалуйста. Кассий… ему будет стыдно за меня. Как я посмотрю ему в глаза после такого? В нашей семье шрам есть у каждого, мой отец – император! Император, понимаешь? И вдруг его сын не смог даже пережить Пробу… какие разговоры пойдут во флоте?

– Отец никогда не перестанет любить тебя, Юлиан… Мой бы не перестал.

Он отчаянно трясет головой, потом выпрямляется, выпячивая грудь:

– Я Юлиан Беллона из дома Беллона, патриций!

Мне очень не хочется его убивать. Просто нет слов, как не хочется. Только когда и кого интересовало, чего я хочу? Это нужно моему народу. Если Эо смогла пожертвовать своим счастьем и самой жизнью, то уж я своими желаниями – и подавно. Если надо, принесу в жертву и свою душу, и этого маленького принца.

Я нападаю первым.

– Дэрроу… – бормочет он.

Дэрроу, который жил в Ликосе, был добрым.

Я – нет и ненавижу себя за это.

Манеры, правила поведения, мораль – их больше нет. Есть только четыре каменные стены и два человека, которые не могут поделить нужную им вещь. Однако сдвиг в сознании происходит не сразу. Даже когда кровь из разбитого лица Юлиана обагряет мой кулак, это еще не кажется смертельным боем. В комнате тишина, хриплое дыхание отдается эхом, каменный пол холодит босые ноги. Мои движения странно скованны, по спине бегут мурашки. Все как-то странно, такое впечатление, будто я играю роль на сцене.

Они хотят, чтобы я убил Юлиана, потому что он плохо сдал экзамены. Мы явно неравные противники, и я – серп дарвиновского отбора. Природа избавляется от мусора… Но я ни разу не убивал и не знаю, как убивать. У меня нет ни лучевика, ни хлыста, ни даже дубинки. Как это возможно – заставить человеческое тело из мяса и костей истечь кровью, имея в качестве оружия только свои кулаки? Голые юнцы лупят друг друга в запертой комнате. Юлиан топчется в нерешительности, словно пытаясь вспомнить движения танца. Потом вдруг странно изгибается, поднимая локти на уровень глаз. Я чувствую панику, такой вид боя мне незнаком. Качнувшись в сторону обманным движением, он делает выпад, какой-то вычурный, похожий на театральный жест, – видно, что пока неуверенно, вполсилы, – и тем не менее маленький кулачок врезается мне в лицо.

Меня охватывает ярость.

Лицо немеет, сердце грохочет в глотке, по жилам бежит огонь…

Ударом правой я ломаю ему нос. Боже, какие сильные у меня руки!

Тоненько взвыв, Юлиан делает нырок и как-то странно заламывает мне руку. Сухой щелчок, острая боль обжигает плечо. Отвожу голову назад и бью со всей силы лбом в лицо. Потом еще раз и еще, обхватив затылок противника и не давая отстраниться. Что-то трещит, с моих волос капает кровь и слюна, его сломанные зубы царапают лоб. Отскакиваю назад и, крутанувшись на левой ноге, как в танце, бью правой в грудь, вкладывая в удар весь свой вес.

Ребра Юлиана хрустят, будто пучок сломанных прутьев, изо рта с шипением хлещет кровавая пена.

Он опрокидывается на спину. От удара лбом голова идет кругом, в глазах двоится. Я наклоняюсь к лежащему телу. Слезы бегут по моим щекам. Его ноги еще подергиваются, но когда я трогаю его золотые волосы, то понимаю, что передо мной уже труп. Золотые волосы, набухшие кровью, торчат мокрыми перьями. Кровь толчками льется из носа, губы, что так наивно улыбались, теперь скорбно поджаты. Юлиан больше не шевелится.

Шепча имя погибшей жены, падаю на колени и обнимаю ладонями голову мертвого мальчика. Лицо его похоже на кровавый цветок.