Май пришел во Францию как языческий дух, приветствуемый цветами, распускавшимися на лугах и вдоль речных берегов. Весна открыла свою шкатулку и выпустила на волю цветочные ароматы с теплыми ветрами. Ее белые одежды угадывались в пене ручьев и в стайках облаков, проносившихся в ярко-синем небе.

Мария, тоже одетая в белое, ехала по сельской местности, одушевленной прикосновением весны. Оставив Париж позади, она в полной мере ощутила, как непреодолимое течение жизни уносит в прошлое мертвого Франциска. В запертых дворцовых покоях время могло застывать на месте, но здесь, под открытым небом, все было по-другому. Когда умер Франциск, землю словно сковало льдом; теперь повсюду можно было видеть молодую траву, фиалки и ландыши.

Она чувствовала себя совершенно отрешенной от весенних зрелищ, как будто ее белое траурное платье и вуаль воздвигли преграду, через которую ничто не могло проникнуть – ни новые надежды, ни простые радости. Но она делала то, что нужно было сделать, и следовала на коронацию Шарля, младшего брата Франциска, в прекрасный Реймский собор, где менее двух лет назад короновали самого Франциска.

«Двадцать один месяц между двумя коронациями, – подумала она. – Лишь год и девять месяцев он был королем, а я королевой Франции. Два лета и одна зима».

Мгновенный укол боли в ее сердце сменился привычным безразличием.

«Но тогда я была счастлива! – подумала она. – Так счастлива, что даже не думала об этом, не ценила этого и не пыталась продлить драгоценные моменты. Счастье промелькнуло и рассеялось, как утренний туман».

«Почему я не уделяла этому больше внимания? – размышляла она. – Почему я так небрежно относилась к своей радости? Даже мои воспоминания относятся только к вещам: мраморные колонны, золотые солонки, знамена с королевскими лилиями, серебряные трубы и розовое масло, проворные белозубые гончие, пылающие факелы и шелковые балдахины, послы в бархатных камзолах и прокламации на веленевой бумаге с печатями из оранжевого воска…»

Она сидела, наблюдая за коронацией Шарля под именем Карла IX в просторной и прохладной красоте Реймского собора, слушая гулкие слова торжественной церемонии. Когда Франциск был коронован, двор находился в трауре по Генриху II, а Екатерина то и дело принималась плакать. «Теперь я не могу видеть из-за слез, – подумала Мария. – А она…» Она оглянулась на Екатерину Медичи и сразу же заметила радостное волнение королевы-матери. Екатерина старалась запомнить каждую подробность коронации, и ее глаза возбужденно блестели.

«Это потому, что теперь она будет править во Франции, – решила Мария. – Она наконец достигла своего. Генриха больше нет, Дианы тоже, Франциск умер, а со мной покончено, как и с влиянием моих старших родственников. Ей не нужно делиться властью ни с кем до тех пор, пока Шарль не вступит в брак.

Мои дяди пытались убедить меня выйти замуж за Шарля. Екатерина никогда бы не допустила этого. Последнее, чего она хочет, это снова делиться своей властью. Но никто так и не понял, что это последняя вещь, которой я сама могла бы пожелать для себя. Мне не нравится Шарль; в нем есть что-то дурное. Приступы меланхолии у него чередуются со вспышками гнева, он пинает своих собак и бьет слуг. Он сосет сахарную воду из бутылочки и смотрит на меня как безумный. Нет, такой жених мне не нужен. Остается лишь пожалеть ту женщину, которая станет его супругой».

Трубные звуки провозгласили, что Франция обрела нового короля, Его Христианнейшее Величество Карла IX.

Не очень далеко от собора и также в Реймсе находилось аббатство Сен-Пьер, где Мария собиралась расположиться на ночлег. Ее тетя Рене была там аббатисой, и тело ее матери в течение недели должны были там захоронить. Протестантские лорды наконец расстались с Марией де Гиз, которая обретет последний покой у себя на родине.

Вход в аббатство находился на вершине холма. Дорога, ведущая к нему, была прямой и с обеих сторон обсажена высокими платанами. Их листья только начинали прорезаться, создавая тонкую зеленую дымку на темных ветвях над головой.

Огромная дверь как будто влекла Марию к себе, обещая ей запретные вещи, иногда происходившие в снах. Однако, приблизившись к двери, она ощутила покой и облегчение, а не опасность.

– Добро пожаловать, Ваше Величество, – сказала привратница и низко поклонилась ей. Потом за ее спиной появилась округлая фигура Рене де Гиз.

– Здравствуйте, дитя мое, – поприветствовала она и обняла Марию. – Пойдемте и отдохнем.

Впервые кто-то предложил ей что-либо с тех пор, как умер Франциск, и не потребовал ничего взамен.

Рене отвела ее во внутренний двор, где все тоже говорило о весне. Они устроились на каменной скамье напротив колодца, окруженного цветущими айвовыми деревьями. У их ног, прямо рядом с вымощенной кирпичом дорожкой, начиналась грядка с душистыми растениями: кориандром, аконитом и полынью.

– Значит, все закончилось? – спросила Рене.

Мария кивнула.

– И…?

– Придворные отправились во дворец епископа на банкет в честь коронации. А я… – Она пожала плечами. – Я здесь.

Мария надеялась, что Шарль и его мать не обидятся, хотя это уже не имело значения. Она не смогла бы вытерпеть блеска, шума, веселья, золотых тарелок и жирной еды. И танцев, особенно танцев.

– Я больше никогда не буду танцевать! – воскликнула она.

– Чепуха!

Неужели она действительно подумала вслух? Она не собиралась этого делать.

– Вы слишком молоды и полны сил, чтобы отказываться от танцев, – настаивала Рене. – Со временем Бог вернет вам силы.

Она без приглашения взяла Марию за руку и крепко пожала ее. Как ни странно, ее прикосновение не показалось девушке оскорбительным. «Обычно никому не позволено трогать меня, – удивленно подумала она. – Как и мне не позволено никого трогать, кроме моих собак, конечно. Но только не людей. Как это странно…» Внезапно она почувствовала непреодолимую усталость.

Проходило время; она не знала, как долго они сидели в молчании, но начало смеркаться, а соцветия на ветвях айвы налились опаловым сиянием. Прозвонил колокол.

– Вечерняя служба, – тихо сказала Рене и помогла ей встать. Поднявшись, Мария почувствовала себя более свежей и отдохнувшей, чем за последние несколько месяцев. Она последовала за аббатисой в часовню и, словно лунатик, позволила словам вечерней службы ласкать ее слух.

Deus in adjutorium intende, Domime ad adjuvandum me festina…

И:

Да не возвеличится мое сердце, Господи, Да будет мой взор смиренным…

Слова казались ей мягкими и целебными, как топленое молоко.

«Я совсем измучилась из-за смерти матери, – подумала она. – И все это… – Она обвела взглядом безыскусную часовню с гулкими стенами. – Все это кажется мне более теплым и утешительным, чем королевские покои. Здесь, у алтаря, будет покоиться моя мать. Она всегда будет слышать эти голоса, будет окружена этой любовью. А я уйду во внешний мир, чтобы занять ее место».

Прозвучали последние ноты вечернего псалма.

Все было таким знакомым! Она стояла здесь раньше, слышала такие же голоса и содрогалась от этой красоты…

В Инчмахоуме. Монахи…

Монахини вокруг нее начали покидать часовню, направляясь в трапезную на ужин.

Они сидели за длинными столами на узких скамьях, выпрямив спину, и ели в молчании. На каждой стороне столов стояло по свече. На столах лежали ломти ржаного хлеба и стояли чашки с двумя блюдами: печеными яблоками и тушеным пастернаком.

Юная монашка, возможно моложе самой Марии, ясным, высоким голосом прочитала отрывок из устава Святого Бенедикта. На пятнадцатое мая по часослову приходилась тема «Каким должен быть аббат»:

«Аббат всегда должен помнить, кто он такой и ради чего он был призван. Он должен знать, что кому больше дано, с того больше и спросится».

«Как и монарх, – подумала Мария. – Но если Бог призвал меня быть королевой, то почему аббатство кажется мне гораздо больше похожим на родной дом?»

После ужина монахини вернулись в часовню для последней вечерней молитвы, перед тем как удалиться с зажженными свечами в спальню наверху. Там они лежали в общей комнате до тех пор, пока не просыпались глубокой ночью для ночной службы.

Рене прикоснулась к руке Марии и проводила ее в отдельную комнату, где ей предстояло провести ночь. Комната находилась на первом этаже и смотрела на сад, где они сидели днем.

Она была довольно хорошо обставлена: удобная кровать, письменный стол, стулья, комод и вазы с цветами. На стене висело распятие из слоновой кости, а перед ним аналой, обитый бархатом. Одним словом, комната для королевы.

– Это для наших гостей, – пояснила Рене, словно читая ее мысли. – Все гости одинаково уважаемы, все паломники равны.

Она зажгла три свечи в серебряном канделябре.

– Вчера я получила известие о… прибытии останков вашей дорогой матери. Путь будет очень медленным, и погребение состоится лишь через несколько недель.

Невысказанный вопрос.

– Увы, я не смогу присутствовать при этом. Хотя мне бы очень хотелось этого, как хочется стать одной из вас. Я должна вернуться в мир. Возможно, в мое поместье в Турени, а может быть, даже в Шотландию.

Наконец-то она произнесла это.

– Лорды приложили к сообщению письмо, адресованное вам, – сказала Рене. Она протянула письмо, но не стала дожидаться, пока Мария прочитает его. – Постарайтесь хорошо отдохнуть, мое дорогое дитя.

Перед уходом она кивком указала на распятие:

– Я хочу, чтобы вы взяли его с собой. Это старинное распятие, имеющее собственную душу. Я чувствую, что оно хочет отправиться с вами.

Мария начала было возражать, но что-то в лице тети заставило ее замолчать. Рене подошла к ней, встала на цыпочки и поцеловала в лоб, а потом вышла из комнаты и тихо прикрыла за собой дверь.

Мария опустилась на стул за столом и медленно вскрыла печати на письме. Ее возмущало, что они вторгаются к ней даже здесь, эти высокомерные предатели. «Слова да не возвеличится мое сердце, да будет мой взор смиренным не относятся к ним», – сердито подумала она.

Письмо оказалось длинным, с тщательно продуманными фразами и двусмысленными выражениями. Лорды явно заботились об оправдании своих поступков. Текст содержал много цитат из Писания, но общий смысл сводился к тому, что они желают ее возвращения. Они приглашали ее вернуться, и их тон был не только уважительным, но даже сердечным. Если она вернется в Шотландию, к своему народу, то они, лорды Конгрегации, будут приветствовать ее, поддерживать, признают ее правящим монархом и присягнут ей на верность.

Но не было сказано ни слова о ее религии или о том, кто на самом деле будет управлять государством. Она или лорды Конгрегации?

Письмо было подписано ее братом лордом Джеймсом Стюартом, как командором ордена Святого Андрея и по поручению других лордов.

«Как удивительна эта перемена тона, – подумала она. – Возможно, люди требуют возращения своей королевы, и лорды начинают чувствовать, что они ступили на зыбкую почву. По той или иной причине они нуждаются во мне».

Ее сердце невольно забилось быстрее. Они нуждаются в ней. Шотландия зовет ее домой.

Она посмотрела в окно на маленький сад, слабо сиявший в лунном свете. «Но мое место здесь…» Вдруг Мария словно вернулась домой и поняла, как глубоко лелеет свою веру и как хорошо находиться в обществе других людей, которые продвинулись дальше в духовных исканиях и могут учить ее.

«Там, во внешнем мире, легко считать себя духовным человеком, даже если мимолетно касаешься этих вопросов, – подумала она. – Но здесь истина раскрывается в полной мере. Я еще новичок в духовной жизни».

Она ощутила прилив энергии и брошенный вызов, который нужно было встретить с достоинством. Слово «Шотландия» звучало как призыв к бою, а письмо, лежавшее на столе, походило на латную рукавицу, брошенную к ее ногам. Подними меня, если не струсишь. Если ты можешь.

Желтая бумага, блестевшая при свете свечи, была более притягательной, чем призрачный свет в саду снаружи. Мария отвернулась от окна, взяла письмо и перечитала его еще два раза.

Наконец она преклонила колени перед распятием и подняла письмо, словно дар, предлагаемый ребенком.

– Я не знаю, что делать, – прошептала она. – Направь меня.

В комнате было совершенно тихо. Марии казалось, что она даже может слышать потрескивание горящих свечей и звук капающего воска. Если бы только Бог говорил с людьми вслух! «Но он не делает этого, – подумала она. – Все, что я слышу, – это мои собственные мысли.

Значит, мой долг вернуться в Шотландию, к тому делу, ради которого я была рождена? По какой иной причине я родилась такой, какая я есть, если не для выполнения этой задачи?

Возможно ли, что я Божий инструмент, призванный спасти эту страну, погрязшую в трясине заблуждений? Почему я осталась последней католичкой в династии Тюдоров и Стюартов? Но у меня есть ужасный пример моей кузины Марии Тюдор. Я не могу повторить ее ошибку.

Но я буду доброй и милосердной, если всегда буду руководствоваться любовью, то не вернутся ли они к истине?»

Бог не давал ответа на ее вопросы, и у нее заныли колени, пока она стояла на них, прижимаясь к холодному камню. Тишина окутывала ее плотной пеленой.

В конце концов она встала, неловко покачнувшись на затекших ногах. Мария подошла к узкой постели, откинула одеяло и легла. Когда сон подкрался к ней, она уловила последнюю ясную мысль: «Если я не поеду, то все жертвы, принесенные моей матерью, окажутся напрасными».

Проснувшись на следующее утро, она села в постели, преисполненная новой уверенностью. Она должна ехать в Шотландию.

Это было не просто решение, а некий приказ, пришедший из глубины ее существа, который ночью набрал силу и теперь приобрел вид команды. Она не осмеливалась ставить его под сомнение; казалось, он обладал собственной властью.

Когда она попрощалась с аббатством и последний раз оглянулась на него, то прошептала:

– Мама, теперь мы с тобой меняемся местами.

Мария неторопливо возвращалась в Париж. На этот раз проселочные дороги в разгар весны выглядели по-другому. Сельские дома украшали гирлянды, дети качались на веревках, привязанных к ветвям деревьев, и кричали от радости. Сады были в полном цвету; фермеры трудились на полях, и воздух наполнял запах сырой распаханной земли. Люди приветствовали ее, когда она проезжала мимо, и, несмотря ни на что, Мария чувствовала, как улучшается ее настроение от теплого воздуха и ярких весенних красок. В конце концов, ей было всего лишь восемнадцать лет.

По пути она утихомирила небольшую группу своих спутников, потому что не хотела слушать болтовню. Птичьи трели и крики играющих детей ласкали ее слух лучше любых разговоров. Они ехали друг за другом по хорошо утоптанной дороге, вдыхая густой аромат цветущих фруктовых деревьев.

Впереди появился другой отряд, приближавшийся с противоположной стороны. Несомненно, группа придворных бездельников, ищущих место для пикника, или, возможно, паломники, собиравшиеся навестить могилу полузабытого святого. Это являлось такой же неотъемлемой составляющей весны, как и птичий щебет.

Но когда они приблизились, Мария внезапно узнала первого всадника. Это был ее брат Джеймс Стюарт. Он появился перед ней как видение или существо, совершенно неуместное в этом веселом, цветущем языческом краю.

– Джеймс! – крикнула она и помахала ему.

Он выехал вперед и отсалютовал ей.

– Ваше Величество! – Он спешился и снял шляпу в знак уважения.

Несмотря на разочарование из-за того, что он присоединился к лордам Конгрегации, увидев его, Мария обрадовалась. В конце концов, он принадлежал к ее семье и был ее единокровным братом.

– Джеймс, как ты оказался здесь?

– Я искал вас, – ответил он. – Вас не оказалось в Париже.

Разочарование в его тоне граничило с осуждением.

– Естественно. Я собиралась посетить моих родственников.

– Вы получили письмо? – прямо спросил он.

Мария посмотрела на своих спутников: мадам Райе, Мэри Сетон и отца Мамеро – и сделала им знак остановиться.

– Давайте найдем поляну, где мы сможем отдохнуть, и я поговорю с моим дорогим братом, лордом Джеймсом Стюартом, который нежданно оказался здесь.

– Такое место есть недалеко отсюда, – сказал он. – Я проехал мимо, и оно показалось мне очень приятным.

Снова усевшись в седло, он развернул лошадь, и его спутники проделали то же самое. Когда оба отряда доехали до поляны, спешились и начали устраиваться, Мария отвела брата в сторону.

– Ты настойчив и изобретателен, – произнесла она. – В этой местности много дорог.

Известие о том, что он стал одним из лидеров движения Нокса, безмерно отдалило ее от того брата, с которым она играла в замке Стирлинг, и она держалась с ним настороженно.

– Мне повезло. – Он улыбнулся, и улыбка преобразила его обычно бесстрастное лицо с широким носом и высокими скулами. – Или же Господь помог мне, так как моя миссия находится в соответствии с Его волей.

Мария помрачнела. Снова эти реформистские проповеди!

– Твоя миссия?

– Я хотел лично поговорить с вами после того, как вы отправили письмо. Нужно вернуть вас домой, в Шотландию. Да, вы нужны нам. Мы хотим, чтобы вы вернулись к своему народу.

– Мой народ, как ты его называешь, далеко ушел от покорности своему монарху. – Она тщательно подбирала слова. – Они низложили мою мать.

– Она не была монархом, – поспешно возразил он.

– Она была регентом, которого назначила я. Потом они приняли законы о новой религии и объявили их обязательными для всех. Они определили, что является изменой, а что нет. Они наделили себя прерогативой правителя под руководством мастера Джона Нокса.

Он попытался что-то сказать, но Мария перебила его:

– Нет, не возражай! Нокс позвал, и ты последовал за ним! Это он руководил вашей «революцией», и ему ты поклялся в верности. Тогда с какой целью ты убеждаешь меня вернуться?

Джеймс выглядел изумленным и застигнутым врасплох ее атакой.

– Потому что вы нужны стране, а нам нужна королева. И если вы увидите ясный путь и оцените преимущества реформистской веры…

– Нет, никогда! Не заблуждайся в этом! Я не сменю свою веру, словно шляпу, ради политических целей. Это моя вера, и я так же дорожу ею, как и любой Нокс дорожит своей! И кроме того… – Она испытующе взглянула на него. – Что можно сказать о королеве, меняющей свою веру по соображениям целесообразности? Как могут люди полагаться на нее? Она будет ничем, щепкой на волнах, которую носит туда-сюда по воле ветров.

Мария внимательно посмотрела на Джеймса. Было время, когда его воспитывали для служения Церкви, когда считалось, что он найдет там свое призвание. Судя по всему, он серьезно относился к своей должности командора ордена Святого Андрея.

– Если бы ты увидел ясный путь и вернулся к вере своих отцов, то я бы произвела себя в кардиналы, – сказала она.

– Как твой дорогой дядюшка? – с нескрываемым удовольствием спросил он.

Оба рассмеялись.

– Два государственных деятеля делают друг другу политические предложения и получают вежливый отказ, – заключил Джеймс. – Теперь мы можем перейти к делу.

– Похоже, ты снова заблуждаешься, – сказала она. – Мы не два равных государственных деятеля, а королева и ее подданный.

Он не ответил, но слегка наклонил голову:

– Что касается вашего возвращения, то мы, лорды Конгрегации, готовы присягнуть вам на верность во всем, если вы будете уважать нашу религию.

– Я буду уважать вашу религию, если вы будете уважать мою. – Он начал было отвечать, но она перебила его: – Мне известно, что под влиянием мастера Нокса ты сделал проведение мессы незаконным и, более того, запретил мессу под страхом смерти. Это великий грех, за который ты когда-нибудь ответишь. Но я настаиваю на праве отправлять свои религиозные обряды в частном порядке. Для того чтобы жить, мне нужно ходить на мессу и получать причастие. Готов ли ты поклясться, что выполнишь это условие?

– Мастер Нокс…

– Мастер Нокс не король! В стране может быть только один помазанный монарх. Если это Нокс, то я никуда не поеду. Делай свой выбор. Я прошу немного; ты попросил бы о том же, если бы находился в моем положении.

– Это правда. – Джеймс закрыл глаза, и некоторое время казалось, что он переживает внутреннюю борьбу. – Но люди не должны видеть ваших священников и папистские украшения, так как это может подтолкнуть их к насилию. Они должны оставаться скрытыми. Мессу следует ограничить вами и членами вашего двора; она не будет проводиться больше нигде в Шотландии.

– Хорошо, брат, – сказала она. «Неужели в Шотландии не осталось католиков? Как правоверные могут выжить, не получая духовного пропитания?»

– Когда мы можем ожидать вас в Шотландии? – спросил он.

– Летом, – ответила она. – Позднее я сообщу точную дату.

– Мое сердце радуется тому, что я могу отправить эту радостную весть своим братьям, – сказал Джеймс. Но он выглядел не особенно довольным.

И каких братьев он имел в виду?

Момент расставания настал. Члены двора Марии отправились вместе с ней в порт Кале. Для них это было веселое празднество, торжественная процессия вроде тех, которые происходят на свадьбе и во время крещения. Лорд Босуэлл выполнил свое обещание: он предоставил одну белую галеру для Марии и ее свиты, вторую – для ее вещей и лошадей. На обеих развевались синие флаги с французскими королевскими гербами. В разговорах ощущалось деланое волнение, так как Елизавета отказала Марии в праве прохода в том маловероятном случае, если ее судно сядет на мель и она будет вынуждена сойти на берег в Англии. Судя по всему, Елизавета припомнила свое недовольство отказом Марии ратифицировать Эдинбургский договор. Мария воспользовалась ее решением как драматическим предлогом в беседе с Трокмортоном и сказала, что Елизавета может убить ее, если пожелает, когда она попадет в ее руки.

Кардинал Лотарингский вышел на причал и обнял ее.

– Вы знаете, что мое сердце отправляется с вами, – сказал он. – Не падайте духом среди этих еретиков.

– Как я могу пасть духом, если мне позволено исповедовать мою веру? – спросила она.

Он окинул взглядом галеры.

– Будет лучше, если вы оставите свои драгоценности у меня на хранении вместо того, чтобы плавать вместе с ними в неспокойных водах.

– Я уже оставила большую их часть во Франции у королевы Екатерины, – сказала Мария. – У меня есть только то, что я привезла с собой из Шотландии, «Большой Гарри» и ожерелье из черного жемчуга, подаренное королевой Екатериной на мою свадьбу.

– Удивительно, что она не потребовала вернуть его, – заметил кардинал.

– Она намекала на это, но я сделала вид, что не услышала. Кроме того, дорогой дядя, если вы доверяете этим кораблям нести мою особу, бесконечно более хрупкую и к тому же смертную, то за драгоценности можно не беспокоиться.

Он рассмеялся:

– Да, несомненно. – Он пристально посмотрел ей в глаза, и его улыбка померкла. – Да хранит вас Бог, – добавил он.

День выдался пасмурным и туманным, не похожим на обычную августовскую погоду. Когда гребцы готовились вывести суда в открытое море для установки парусов, рыбацкая лодка в гавани пошла ко дну, и все, кто находился на борту, утонули.

Пока королевская галера ждала из уважения к погибшим, а пассажиры молча выстроились вдоль поручней, Мария почувствовала внезапный страх.

– Дурное предзнаменование для путешествия, – прошептала она.

Взглянув на берег, она поняла, что оттуда уже не приходится ждать помощи. Когда они покинули гавань, Мария прильнула к перилам и долго смотрела на отдаляющуюся линию побережья. Слезы струились по ее лицу, и она повторяла: «Прощай, Франция, прощай! Боюсь, я больше не увижу тебя». Ее слова заглушал мерный скрип весел и монотонный, меланхоличный свист ветра в оснастке.

Перед отходом ко сну она спросила капитана, может ли он разбудить ее прежде, чем Франция окончательно скроется из виду. Он сделал это холодным ранним утром. И Мария, стоя на палубе, смотрела, как едва заметные очертания французского берега растворяются в жемчужной дымке рассвета.