Часть вторая
Возле Нотр-Дам

Человек не может постоянно пребывать в состоянии душевного подъема, это известно из физиологии. Через некоторое время кора надпочечников, вырабатывающая гормоны стресса (а сильное переживание тоже в каком-то смысле стресс для организма), истощается. Поэтому после своего сидения на ступеньках на острове Святого Людовика мое тело и душа находились в состоянии отупения. Я, как во сне, добрела до сквера возле Нотр-Дам и углубилась в знакомую аллею.

Когда я подошла к «моей» скамье, двое людей – мужчина и женщина, сидевшие раздельно по краям, как по команде, встали и разошлись в разные стороны. Теперь я была возле скамьи одна. Где-то в отдалении слышались звонкие голоса – это возле стены собора дети всех цветов кожи вместе играли на детской площадке. Их мамы из разных стран, видимо, не боялись, что дети подцепят друг от друга какую-нибудь заразу. По песочной аллее, кивая головками, пересеченными траекториями сходились и расходились голуби. Возле урны стояла пожилая дама и кидала им кусочки хлеба. Голуби не дрались, только парочка самых сильных подскакивала и взмахивала крыльями, чтобы ухватить кусок вперед других. Около меня же будто образовалось разряженное пространство. Никто не покушался сесть на «мою» скамью. Я поняла, почему вставшие со скамьи мужчина и женщина сидели по краям. В середине было мокро. Как раз в этом месте между деревьями оказался небольшой просвет, и очевидно, прошедший недавно небольшой дождик воспользовался этим, чтобы намочить скамью. А ведь я совсем его не заметила!

Я провела рукой по волосам. Действительно, они были влажные. В каком же состоянии я шла, если не заметила, что на меня капает водичка с неба! Я подняла вверх лицо. Недаром же ОН тогда говорил, что в Париже нужно одеваться капустой – дождь и солнце сменяют друг друга по несколько раз на дню. Какая мука в этих неотвязных воспоминаниях… Нет, неправильно говорят, что если Бог хочет наказать, то он отнимает разум. Память – вот главное мучение.

А ведь я стремилась испытыть эту муку, я страстно хотела этого в Москве, я для того сюда и приехала, чтобы в воспоминаниях снова пережить те прекрасные дни, чтобы снова заполнить душу любовью.

Я наклонилась и провела по сиденью пальцем. Края скамейки были как прежде – сухие, прохладные, гладкие. Но мне не хотелось садиться с краю. Кто-нибудь придет и сядет на свободное место, нарушив мое уединение. И с ним, я отчетливо это помнила, мы сидели в центре. Вот здесь, где сейчас царствовало темное пятно, я тогда, будто кролик, прижалась к груди своего друга.

В сумке у меня лежала свернутая газета. Не знаю зачем, я захватила ее с собой в самолете. Я вытерла носовым платком скамью и аккуратно постелила газету. Уселась. Закрыла глаза и попыталась вызвать к жизни воспоминания. Мы ели мороженое. На дне его белой сумки лежала бутылочка кока-колы. Я захотела пить. Он ключом поддел пробку, она отскочила и ребром покатилась по этому песку, описывая полукруг. Моя память сама бежала по одному и тому же полукругу. Скамейка, пробка, профиль Нотр-Дам, и он сидит, небрежно склонившись ко мне, положив на мое плечо свою легкую руку. Я и сейчас, словно собака, готова была лизать эту руку.

Я поймала себя на том, что сижу с закрытыми глазами. У меня не было желания видеть мир. Я вдыхала влажный, такой чудесный воздух, который не смогла бы описать, когда жила в Москве, но который прекрасно вспомнила теперь – он и тогда был таким же, – и мне казалось, будто я сижу закутанная в этот воздух, как в ткань.

Вдруг я услышала шорох, возникло ощущение движения рядом. Глаза открылись сами собой. Я повернула голову. На «моей» скамье с краю сидел старик. Он был страшно худ, вельветовая куртка болталась на нем, но на ногах были прекрасные начищенные ботинки, а морщинистую шею украшал пестрый шейный платок. Рост старика было трудно определить. Между колен у него стояла черная палка, а загорелую лысую голову с одного бока прикрывал фетровый берет. Такие старики до сих обожают существовать на Монмартре.

Ему, наверное, лет сто, не меньше, – я инстинктивно отодвинулась подальше.

– Простите, мадемуазель, если помешал, – сказал старик и внимательно посмотрел сначала на меня, а потом на мою газету.

– Нет, ничего. – Как-то уже было неприлично снова закрывать глаза.

– Простите, мадемуазель. Вы, наверное, русская?

– Откуда вы знаете?

Он засмеялся и сухим сморщенным пальцем указал вниз и вбок:

– Газета.

Я посмотрела: действительно, из-под края моего пальто явственно было видно название без первых нескольких букв: «…овский комсомолец».

Я согласилась:

– Да, русская.

– Откуда вы?

– Из Москвы.

Старик посмотрел на меня нежно, будто я владела сокровищем. Его лицо, все в темных пятнышках и морщинах, сморщилось, как у маленькой обезьянки. Палец, указывающий на газету, дрожал:

– И эта газета из Москвы?

– Наверное. Из самолета.

Он повернулся ко мне с улыбкой. Сквозь прорезь его рта виднелись очень белые вставные зубы.

– Вы не подарите мне ее?

Я немного опешила. Газеты мне было совершенно не жалко, но неудобно было вытаскивать из-под себя. И, кроме того, влажная скамейка… Я развела руками:

– Но я на ней сижу.

Он замахал на меня смуглыми лапками.

– О, я вас не тороплю! Нисколько! Просто когда будете уходить, оставьте газету на скамейке.

Черт бы побрал этого старика! Теперь мне уж никак было не сосредоточиться на своих воспоминаниях. Он заметил мое недовольство.

– Простите еще раз, – сказал он огорченно. – Я вас отвлек от ваших мыслей.

Я внутренне скривилась, но в то же время посмотрела на старика внимательней. У него был мутный от времени взгляд, но в целом глаза его были ласковыми. Он был совсем не похож на тех противных, занудливых стариканов, пара-тройка которых жила в моем подъезде. Те могли бы меня запросто придушить в лифте просто за то, что я была их гораздо моложе.

Машинально я поправила полу своего пальто, и шелковистая ткань под пальцами напомнила мне о даме, это пальто подарившей. Незнакомая женщина сделала мне дорогой подарок, а я не хочу поговорить с этим человеком несколько минут. Мне стало стыдно.

– Вы любите Россию, месье? – повернулась я к старику и увидела, что от моего вопроса у него слегка зашевелились белые волоски на висках.

– Мадмуазель, я русский! Правда, в России никогда не был, но я люблю русское. В том числе читать русские газеты.

– Что же интересного в газетах? – Я даже не помнила, когда в последний раз читала газету. Этот «… комсомолец» и то не читала. Просто зачем-то засунула его в сумку. Наверное, я вообще это сделала машинально, ничего не соображая. В Париж я летела сама не своя.

– Мне все интересно! – Он как-то хитренько взглянул на меня, и я увидела, что глаза у него не русские – мутно-коричневые, миндалевидные.

– Вы, наверное, потомок эмигрантов первой волны? – из вежливости спросила я.

– По-то-мок? – сказал он это слово нараспев. – Я – не потомок. Я – русский.

– Ну, ваши родители, наверное, из России? – Вообще-то мне не было никакого дела, откуда его родители.

Он немного замялся.

– Не знаю, как сказать. Мои родители – русские. Из Харькова. Харьков до революции принадлежал России, а сейчас – Украине. Так что я не знаю, как правильнее сказать, откуда я родом. – Он помолчал. – Я уже давно не работаю. Я прихожу сюда знакомиться с русскими туристами.

– Зачем? – вырвалось у меня.

– Чтобы не забыть русский язык.

– Вы преподаватель?

– Нет, мадмуазель. Я просто не хочу забыть русский язык. Потому что я – русский.

Угу. Хорошо, что он никогда не был в России. Он мог бы разочароваться. Насколько я знала, его соотечественники в последнее годы разговаривали на бог знает каком языке, только не на том русском, который он, по-видимому, любил.

– Неужели у вас в Париже нет русских знакомых? Я имею в виду таких людей, кто живет здесь, как и вы, с рождения?

Он отвернулся от меня и посмотрел куда-то в даль сквера.

– Есть, мадмуазель. Но не все хотят иметь со мной «коннесанс».

– Знакомство? Почему?

По-моему, он нарочно сделал вид, что заснул. Я наклонилась и заглянула ему в глаза. Но он не спал, он смотрел в глубь себя.

– Месье? Все в порядке?

– Вам скажу. – Он испытывающе взглянул на меня. – У вас красивое, доброе лицо.

Красивое, доброе лицо? У меня?

Старик спросил:

– Вы знаете, на каком месте сидите?

Я задумалась над его вопросом. Что-то в этом человеке все-таки располагало. Я знаю, вы можете подумать «Кукушка хвалит петуха…» и тому подобное. Нет, это было вовсе не «красивое, доброе лицо». Я уже не жалела, что он отвлек меня от моих мыслей. Наоборот, я уже почти хотела рассказать ему свою историю. Она еще не рвалась из меня наружу, но я уже перестала относиться к ней, как к великой тайне. Я собиралась сказать ему, что в последние несколько недель моей жизни я только и делаю, что рвусь сюда, чтобы воскресить в своей памяти счастливые минуты. Но он не дождался моей исповеди. Следующий его быстро заданный вопрос снова поставил меня в тупик.

– Вы такая юная, – я уже готова была поверить, что с высоты восьмидесяти или девяноста лет мои собственные тридцать четыре могут показаться детским садом. – Вы, наверное, не знаете, что такое коллаборационизм?

Я удивилась. Пожалуй, даже больше, чем если бы он спросил меня о том, что такое коммунистическая партия.

Вообще-то я что-то слышала о коллаборационистах – тех людях, кто сотрудничал с немецким оккупационным режимом в годы Второй мировой войны. Но кого сейчас это может интересовать? Даже моя мама родилась уже после войны. Я попыталась вспомнить, что я когда-либо видела или читала об оккупационном Париже. Люди сидят в уличных кафе – точно так же, как и до войны, только много немецких офицеров. Открыты все кабаре, соглашательское правительство заседает где-то в Виши – на память пришла марка известной косметической фирмы…

Старик смотрел на меня со странной настойчивостью во взгляде.

– Вижу, вы все-таки не знаете, на каком месте мы с вами находимся, – повторил свою странную фразу старик.

Я огляделась. Место выглядело прелестным: дождика не было и в помине, сквозь поредевшую осеннюю листву опять светило солнце. Вокруг нашей скамейки снова ходили во всех направлениях влюбленные парочки, воркуя, как все еще подбирающие крошки голуби.

– Да. Вы ничего не знаете, – все бормотал он.

Я молча ждала.

– Мадмуазель, – он снова хитро посмотрел на меня. – Двести лет назад на этом самом месте был морг. Я видел его изображение на старинных гравюрах. Мрачное здание.

Меня передернуло. Я не могла поверить: элегантный, так я бы его назвала, сквер позади самого знаменитого собора Парижа – и вдруг… Невольно я отодвинулась от своего собеседника. А он, наоборот, нагнулся ко мне, взял меня за руку своей птичьей лапкой и зашептал мне в лицо, брызгая слюной.

– Да, да, мадмуазель, здесь был морг. – Мне стало жутко. Он, наверное, был сумасшедшим, этот старикан! – Все, кому я рассказываю эту историю, торопятся уйти, – вздохнул он. В его глазах появилась муть, похожая на слезы. Он оттолкнул мою руку.

– Идите, мадемуазель, я вас не держу!

Внутренне содрогаясь, я сказала:

– Ну, что вы! Я вовсе не боюсь! Я как раз очень хочу услышать вашу историю!

– Так слушайте! – Он согнулся на скамейке, сомкнув руки на своей палке, стоящей между его колен, опустил голову. Он больше не смотрел на меня, говорил, будто сам с собою. А я видела только его берет и обсыпанные крупной перхотью плечи вельветовой куртки. – Да, здесь был морг, но место это не было невеселым. Трупы, свезенные за ночь со всего Парижа, складывали у той стены, на задах собора, и многие зеваки, которым утром нечего было делать, прогуливались сюда, на Ситэ, и специально заходили во двор, чтобы поглазеть на мертвецов. Удивительно, но некоторые люди радовались, когда обнаруживали здесь своих знакомых. Они радовались тому, что те уже никогда не смогут причить им вред.

Я будто заново обвела взглядом так полюбившийся мне сквер. Я всегда думала, что это прекрасное, благостное место, а оказалось, что земля, на которой стояла моя любимая скамейка, вся была пропитана смертоносным духом. Какой ужас! Я сделала попытку встать. Старик почувствовал это, хотя ко мне не повернулся.

– Оставьте, мадемуазель. Не надо бояться этого места. Весь вопрос в том, как относиться к тому, что я вам рассказал. Представьте солнечное парижское утро. Тогда ведь не было телевидения, Интернета. Сюда приходят люди за новостями. Все жадно глядят на мертвецов, а кое-кто отпускает шуточки…

Мои глаза вдруг закрылись сами собой.

– Нет, шуток в то утро не было, – сказала я, неизвестно почему.

– Не было? Вы уверены? – Он неожиданно быстро повернулся ко мне. Я не увидела это, а почувствовала. Да. Точно. Никакого сквера не было и в помине. На этом месте был просто двор, ограниченный забором и каменной стеной.

Я ясно видела, что в глубине двора, в ряду вместе с другими телами, у каменной стены я лежу с закрытыми глазами в каких-то мокрых, тяжелых тряпках. И по двору среди других людей идет немолодая женщина. В руках ее плетеная кошелка с луком и помидорами. Она оглядывается на землю по сторонам, она явно ищет кого-то, и в этой женщине, бледной, растрепанной, со страданием на лице, я узнаю свою мать. Вот, прижимая ко рту кулак, она склоняется надо мной, из кошелки снарядами падают луковицы, падают, ударяясь в мою грудь, живот. Мне не больно. Она опускается передо мной на колени. Гладит пальцами мой лоб. Мне это приятно. В отдалении полукругом выстраиваются люди. Все смотрят на нас, причем я не чувствую ни боли, ни веса, ни ее слез, которые струятся сначала по ее лицу, а потом капают на мое.

– Доченька! Доченька!

Я слышу в толпе перешептывания. Звучат и отдельные голоса:

– Кого это она нашла?

Толпа придвигается ближе.

– Дочку. Дочь.

Потом мужской голос:

– Что она с собой сделала?

– Ее бросил возлюбленный, и она умерла.

Видение было явственным, как ночной кошмар. Я с силой затрясла головой, чтобы его прогнать. Старик понимающе спросил:

– Вы что-нибудь видели?

Я тяжело дышала. Что это было? Галлюцинация, сон? Меня затошнило. Он усмехнулся:

– Здесь заколдованное место. Каждый здесь видит что-то свое. Страшное свое, чего большинство боится.

– Вы тоже здесь что-то видите? – Я еще не могла прийти в себя.

– Одно и то же. Уже много лет. Всегда ненавижу это смотреть. Это страшно. Но когда не прихожу сюда долго, я тоскую.

– Расскажите мне, что вы видите. – Мне вдруг ужасно захотелось это узнать. В жизни не бывает случайных встреч, и если мне довелось здесь увидеть этого старика…

Я решила выспросить его до конца.

– Вы хотите знать, что я вижу, мадемуазель… – Он закрыл лицо сухими ладонями, опершись о колени локтями. Его палка упала на землю, но я не торопилась ее поднимать – боялась спугнуть. Я едва слышала его голос: – Я вижу прекрасный весенний день. Я молод и красив, мне двадцать лет. У меня есть семья – отец и мать. Брат и сестра, они меня моложе. Мы живем в небольшой квартирке на холме. Сейчас там живут состоятельные люди, а тогда, в войну, там толклись бедняки, проститутки, небогатые клерки, артисты. Художников тоже было хоть отбавляй. Немцы не особенно к нам туда лезли. Зимой, если шел дождь, на брусчатке становилось очень скользко. Им было не проехать туда на машине.

Я изумилась:

– Вы помните немцев?

Старик гордо выпрямил спину и посмотрел на меня с достоинством:

– Мадемуазель. Если в сорок третьем году мне было двадцать лет, следовательно, я родился в одна тысяча девятьсот двадцатом году.

– Вы замечательно выглядите, – ляпнула я, хотя, вероятно, это звучало очень глупо. Но старик принял мой комплимент:

– Правда? Не врете?

– Истинная правда, – заверила его я.

– Вам воздастся, – покровительственно махнул он рукой.

– А что же было дальше в вашем видении?

– Всегда одно и то же. – Губы его нервно дернулись. – Нечего есть, не на что жить. Отец работал в русской газете. Она, естественно, закрылась. У нас было много русских друзей. Из Харькова, из Петербурга, из Киева… Мы не успели уехать, как другие. Но если бы мы уехали, они все потом не отвернулись бы от меня.

– Кто они? – Я его совсем не понимала.

– Все! Все это чертово так называемое русское общество.

– От вас отвернулись русские?

Мне уже мерещились отряды Сопротивления, измена, предательство, Луи де Фюнес с компанией в старом фильме «Большая прогулка». Мне и в голову прийти не могло, что вот здесь, в современном Париже, кто-то еще может сидеть на скамейках и вспоминать годы оккупации. Для меня это было все равно что эпоха Ивана Грозного.

– Я ведь пошел служить в полицию.

– В немецкую? – ахнула я. Господи, боже мой, оказывается, передо мною живой полицай.

– Ну, что вы, – старик поморщился. – В Париже не было немецкой полиции. В Париже было гестапо, а полиция была своя, местная, французская.

– И вы сотрудничали с немцами?

– Никоим образом. Иначе после войны меня бы арестовали и посадили в тюрьму. Нет, моя дорогая, я не сотрудничал с немцами.

– Так что же тогда? – Я не могла его понять.

– Слушайте. Смотрите! – Он указал своей сморщенной лапкой куда-то вперед. – Я работал в полиции. Немцы, англичане, американцы – ворам и убийцам все равно. Какой бы ни был режим – вор встретит вас на улице и отберет кошелек. Ему хорошо – вам плохо. Так было и будет всегда.

Я слушала.

– В тот день, – продолжал старик, – я работал целые сутки. Я очень устал, но был доволен. Мы поймали банду воров. Негодяи, они воровали у людей кошельки. Человек зайдет выпить вина. Расслабится. Или дамские сумочки, ну, вы понимаете. У моей матери тоже однажды украли кошелек. И вот мы их поймали, и я как раз записывал все на бумагу. После этого их должны были отправить в тюрьму. Они были в чем-то похожи на нас, на сыщиков. Молодые, злые, наверное, тоже голодные. Разница была в том, что, если бы мы их не поймали, они бы пошли ужинать в ресторан, а мы, голодные, отправились бы домой. Но, к несчастью, мы их поймали. Мы бежали за ними по улицам. Взбирались на лестницы. Прыгали вниз – все было, как в кино… – Он замолчал.

– Но все-таки что же было дальше?

– Приехал офицер из гестапо. Он хорошо говорил по-французски. Спросил у меня, кого мы задержали. Я объяснил. К несчастью, один из этих воров украл бумажник и у кого-то из немецких офицеров. И сейчас этот бумажник лежал на моем столе в качестве доказательства.

– Сколько человек вы задержали? – спросил меня офицер.

– Пятерых, господин офицер, – ответил я.

– Я заберу их с собой, – сказал он, и тон его был такой, что я не посмел ему возразить. Я подумал, что, может быть, они хотят провести собственное расследование. Что-нибудь в таком духе…

Мне показалось, что я догадалась, что будет дальше.

– Они привезли арестованных вот сюда, – старик показал на то место, которым я любовалась полчаса назад. – К стене собора. Быстро зачитали обвинение на двух языках – по-немецки и по-французски и расстреляли здесь всех пятерых.

Мы долго молчали. Старик смотрел на стену, и я не сомневалась, что он снова видит эту картину.

– Печально, – сказала я наконец. – Но при чем здесь вы? Не вы же их расстреливали?

Старик помедлил с минуту, потом посмотрел на меня.

– Французы меня ни в чем и не обвинили. Но русские, все, кого я знал и кому стала известна эта история, отвернулись от меня. Моя невеста, русская, из Москвы, не захотела за меня выйти. И даже спустя много лет они не хотели со мной разговаривать.

– Всю жизнь? – Это не укладывалось у меня в голове.

– Да, всю жизнь.

– Но ведь вы были ни в чем перед ними не виноваты?

Он вздохнул и потер лоб.

– Не знаю, мадмуазель.

– И вы прожили свою жизнь, все время думая об этом?

– Нет, сначала я тоже обиделся на них. Не думал, не вспоминал. Женился на француженке, переменил свою фамилию на ее, завел друзей среди французов, из полиции ушел. Жизнь опять кипела вокруг. Но вот выросли дети, умерла жена. И я теперь опять хожу к этой стене. Те парни, они, конечно, были виноваты. Но вот их давно уже нет, а я есть. Но я не могу сказать, что я счастлив, что прожил свою жизнь, а они нет.

Я не знала, что ответить на это.

– Я стал ходить в русскую церковь, искать знакомых. Молодые, такие как вы, не хотели меня слушать. У всех свои дела. Ровесников почти не осталось. Но те, кто есть, до сих пор не хотят разговаривать со мной.

– А вы пробовали им все объяснить? – спросила я.

– Пробовал. Они оскорбили меня.

– Как?

– Не пригласили отметить День Победы.

И я не поняла, что мне лучше сделать – начать хохотать над ним или заплакать.

Мы посидели с ним еще. Я замерзла. Уже наступил вечер.

– Зачем вы мне все это рассказали?

Он пожал плечами:

– Я всем это рассказываю. Всем, кто захочет меня слушать.

– Но зачем? Вам хочется услышать, что вы невиновны?

Он пожевал губами и будто подтвердил нараспев:

– Да, это тоже имеет место… Но главное не в этом.

– А в чем?

– Я прихожу сюда смотреть в прошлое. И, когда я снова это вижу, я чувствую себя молодым. Это отвратительно, мадемуазель, но это так. Мне жалко тех пятерых. Я мечтал бы что-нибудь исправить. Даже их не поймать. Но все-таки прихожу я сюда, потому что люблю в себе это ощущение молодости.

Я хотела сказать: «Вы – эгоист», но проглотила слова на вылете из моего рта. Я вспомнила одновременно всех – Лену и Мари, своих собственных родителей, свой город и толпы людей, его населяющих, и ЕГО – такого далекого теперь, такого несправедливого ко мне. А я разве не эгоистка?

– Дай Бог вам здоровья, – сказала я старику и встала со скамьи.

– Гезеточку не забудьте! – вежливо попросил он. Я отряхнула газету, рагладила, свернула и подала ему.

– Спасибо, мадемуазель!

– Вам спасибо, месье!

Он удивился и совсем каким-то другим, вполне старческим и даже комически-театральным жестом приставил ладошку к уху:

– Простите?

Я повернулась и быстро пошла вдоль Нотр-Дам по набережной. Уже было совсем темно. Не знаю, кого мне сейчас хотелось увидеть, мне кажется, всех, из тех людей, кого я здесь знала – Лену, Мари или даже Валерия, и каждому из них я могла бы сказать, что люблю его.

Серж Валли и не предполагал, что между ним и Леной вполне возможна связь. Не романтическая, в том смысле, в каком она встречается чаще всего между мужчиной и молодой девушкой, испытывающей нечто, что правильнее называть по старинке «томлением чувств», а самая натуральная, искрометная, насыщенная плотским желанием связь, тем более яркая, чем меньше у любовников времени и больше запретов. Серж любил свою жену, любил детей и свою работу. Он был доволен жизнью. И при всем при этом ему все-таки чего-то не хватало для полного счастья, как вполне обычному человеку – только натуры ограниченные считают себя во всем счастливыми. Лена считала, что любит Валерия, но в то же время чувствовала неполноту и некоторую странность их отношений. Она это приписывала суховатому характеру своего жениха, возрасту и пережитой трагедии. Трудно жить на свете чувствительным людям: блеск чьих-то глаз, мечтательное выражение лица, смутная улыбка могут свести их с ума в самый, казалось бы, спокойный период жизни. И если Ленин парижский период спокойным было назвать нельзя, то Валли был спокоен и занят лишь умственно, но не сердечно.

Эта русская девушка странно его разволновала. Как человек воспитанный, сдерживаемый дисциплиной и моралью, он не думал о ней напрямую как об объекте вожделения и удовлетворения плоти, но он не мог отогнать от себя воспоминания о ее лице, ее улыбке, ее голосе и даже смешной французской речи. И еще эта девушка во время поездки в машине выказала перед всеми странный запал чувств, а это было так непохоже на французских девушек. Делай, что хочешь, думай, как хочешь, а я буду делать и думать, как я хочу. Если наши мысли и чувства совпадают – мы пойдем вместе. Если же разойдутся – то каждому своя дорога – вот девиз большинства французских пар. Но Лена была русской, а про русских недаром говорят, что они какие-то другие люди. Вот и сейчас эта девушка не делала ничего особенного – она молча сидела рядом с ним в машине и блестящими глазами смотрела вокруг. И он видел – она не думает ни о себе, ни о нем, она наслаждается Парижем, и те улицы и дома, которые Серж видел десятки раз, становились для него по-новому прекрасными.

Они быстро объехали весь центр, и он уже думал провести ее по пустынным восточным набережным, как вдруг она сказала:

– Уже поздно. Вам пора возвращаться. Ведь завтра вам нужно будет работать.

Его поразило, с какой странной для незнакомого человека заботой прозвучали ее слова.

– Хорошо. Еще только одна площадь. Недалеко отсюда. Я хочу вам ее показать.

Они действительно проехали еще немного, и он остановил машину. Они были в центре Парижа, недалеко от Пале-Руаяль, но это был уже другой город. Не знакомый Лене, очень старый. Узкие улицы, темные дома, в которых горели немногие окна – как это не было похоже на освещенные огнями признанные туристические кварталы. Лена вышла из машины, ступила на влажную после дождя брусчатку. Серж вышел следом и встал рядом с ней. Им открылась маленькая круглая каменная площадь в обрамлении одинаковых каменных домов. Черный конь тяжело нес своего закованного в латы всадника через нее, и вдруг застыл посредине в виде каменного изаяния. Тишина. Пара прожекторов, перекрещиваясь лучами, освещала скульптуру. Блестели под ногами влажные камни брусчатки. И ни травы, ни кустика. Никого. Но было какое-то таинственное очарование в этой площади, состоящей, казалось, только из огней и камня. Лена запрокинула голову. Над ней было небо. Она прищурилась и разглядела несколько звезд. Как хорошо! Она смотрела на Сержа, на дома, на площадь – маленькая фигурка, затерянная в Средних веках. Ей не было страшно. Она не читала, не знала об ужасах средневекового Парижа. Вот он был перед ней – старый, покойный, умиротворенный, вечный.

– Спасибо, Серж. Я не забуду этот вечер. – Ленино лицо было растроганным, нежным. Исчезли и настороженность, и смущение. Сержа не покидало ощущение, что оба раза, когда он ее видел, она была страшно напряжена.

И он вдруг сказал:

– Я тоже, Элен.

И подумал: какая малость может сделать ее счастливой. Он от этой прогулки получил даже больше, чем она: ощущение сделанного добра, нужности, причастности к чужой жизни.

Он спросил:

– В отель?

Она только кивнула. Он понял: она не произнесла ничего вслух, потому что боялась спугнуть, расплескать впечатление от поездки.

Он сказал:

– Вам к лицу этот город.

Она улыбнулась ему с благодарностью, и чувство доброты наполнило его до краев. Когда они расставались, Серж хотел напомнить Лене, что послезавтра он и Катрин ждут их с Валерием в гости, но вдруг раздумал и не стал упоминать об этом. Не потому что хотел отменить визит, просто ему показалось лишним в данный момент упоминать о жене.

После расставания со стариком у Нотр-Дам я еще весь вечер бродила по Парижу, не помня себя. Я не выискивала специальный маршрут, я даже не заглядывала в туристическую карту, которой снабдили всех туристов в агентстве. Мне было все равно, в какую сторону идти. У меня болели ноги, на пятке вскочила мозоль. Я терпела ее и шагала. Париж дышал вместе со мной. Это был живой организм, я была в его чреве, я чувствовала себя молекулой его огромного тела – непростого и не всегда здорового. Я приняла Париж таким, каким он был в веках – не всегда отмытым и нарядным. Я увидела его трагические стороны. Мой старик показал мне, что Париж – не всегда праздник, который с тобой. Все смешалось передо мной на его улицах – прошлое и современность, разные эпохи, разные судьбы. Я переходила с улицы на улицу, с набережных на площади, под конец я уже еле тащилась, но все-таки шла. И меня гнало вперед странное упорство, как будто я что-то должна была вспомнить и понять, но до сих пор пока не вспомнила и не понимала. Вдруг я почувствовала, что, сделав еще шаг, – упаду. Тогда я остановилась и огляделась. Незнакомый бульвар расстилался передо мной. Фонари освещали листья деревьев, прекрасные дома в большинстве уже спали. Я глянула на часы. Было два часа ночи. Метро закрылось. Как же мне добраться домой? Вот тут я пожалела, что так неосмотрительно стерла пятки. Я доползла до ближайшего угла и взглянула на табличку с адресом на стене дома. Я, не жалея денег, поймала первое же такси. В общем, я оказалась не так уж далеко от гостиницы. Через несколько минут я уже вползала в двери нашего отеля. И, только поднимаясь в лифте, я вдруг подумала, что впервые за все мое нынешнее пребывание в Париже я не вспомнила, что входила в эти самые двери несколько лет назад не одна.

В нашем номере еще горел свет. Я осторожно открыла дверь – Лена не спала. Она лежала в постели и блестящими глазами смотрела в потолок.

– Что с тобой? – спросила я, удивившись ее странному виду. – Ты плачешь?

– Нет…

Я подумала, что она здорово надралась.

– С Валерием была на банкете?

– Нет. – Она досадливо поморщилась при этом вопросе. – А ты где была?

– Нигде. Гуляла.

– Одна?

– Одна. С кем еще? – Я плюхнулась на кровать и задрала ноги. На пятке красовался здоровенный волдырь. Надо было сделать ванночку для ног, прилепить пластырь, но у меня не было сил. Я свернула в комок свое одеяло и подложила под ноги, чтобы было повыше. Так стало легче.

– Можешь выключить свет? – спросила я Лену.

– Ты что же, не будешь раздеваться?

– Я не могу.

Тогда она встала и, чего уж я совершенно от нее не ожидала, раздела меня, как больную, аккуратно уложила и накрыла своим одеялом.

– А как же ты?

– Мне не холодно.

– Но все-таки, как прошло? – Я имела в виду авиашоу.

– Нормально, – она тоже разделась и выключила свет.

– Да, чуть не забыла, – сказала она, когда я уже почти засыпала. – Тебя тут искал какой-то молодой человек.

– Ты ошиблась. Меня некому искать. – От усталости я еле выговаривала слова.

– Не думаю. Он четко спрашивал Таню.

Я ничего не ответила, сон меня сморил, и я даже не вспомнила, что это мог быть мой утренний знакомый Михаэль.

Ровно в четыре часа дня на следующий день, когда Мари была на работе, раздался звонок. Но номер звонившего ее мобильный телефон не определил. Как она ни была занята, этот звонок неизвестно откуда был для нее одновременно и тревожен и ожидаем. Более того, когда с утра начался шквал других, определяемых звонков, Мари почувствовала раздражение и разочарование. Она не ответила, когда Валерий сказал: «Разрешите, я позвоню», но она ведь и не отказала ему. И до четырех часов она подспудно ждала. А когда телефон все-таки позвонил, она не сразу ответила.

Валерий освободился раньше в этот день, чем предполагал. Все его товарищи, включая командира, знали, что вместе с ним в Париж приехала Лена, и старались его особенно не загружать. Таким образом, уже в три Валерий покинул аэродром, а в четыре звонил Мари.

Он начал без обиняков:

– Мари, я здесь. И я должен вас увидеть.

Она больше не стала сопротивляться. Ответила тихо, будто они были заговорщиками.

– Приезжайте к Люксембургскому саду. Сориентируетесь в метро?

– Конечно.

– Тогда перезвоните, как доедете. Я выйду.

Месье Дюпон, начальник Мари, не знал, что и подумать.

– Мари, вам нужен хороший муж, – часто говорил он ей на правах руководителя фирмы. Но теперь, когда у его подчиненной явно появился мужчина, он был не рад.

– Месье Дюпон, мне сегодня надо уйти по делам. Я поеду в издательство, которое готовит для нас рождественские открытки. – Вранье было правдоподобным, потому что всю информацию об открытках Мари в этом издательстве уже собрала и завтра смогла бы ответить на любой вопрос своего начальника.

Месье Дюпон вяло наблюдал из-за своей двери, как Мари надевает плащ, как повязывает косынку, как проводит по губам кисточкой с блеском, и с сожалением думал, что он уже в возрасте, не совсем здоров и к тому же обременен тоже больной женой и девяностолетней тещей. Иначе как бы он мог упустить такую женщину?!

Мари не думала ни о чем. Мысли ее будто остановились, словно законсервировались. Она лишь представляла путь, который предстояло преодолеть Валерию. Вот он садится в метро, проезжает два перегона между двумя станциями, поднимается на поверхность. Сейчас он должен ей позвонить.

Мари достала из сумочки телефон, засунула его в карман плаща. Должен позвонить…

Телефон молчал.

Он не может разобраться в линиях пересадок. Не попрощавшись с начальником, чего за все годы с ней не бывало, она быстро вышла из своего здания и почти бегом направилась к метро.

Звонок раздался, когда она его уже не ждала.

– Мари, я в саду. Я у большого фонтана.

– Хорошо, я иду.

Она вошла в сад с бокового входа. Валерий заметил ее сразу. Удивительно, но он, не отрываясь, все время смотрел в ту самую сторону.

– Куда мы пойдем?

– Все равно.

Он взял ее за локоть, взял крепко, и она подумала, что когда женщину держат так, то это значит, что ее не хотят отпускать. От волнения она не понимала, ни что ей говорить, ни как себя вести. Она решила молчать и ждать.

Их обогнала группа русских туристов. Русская речь, вмешавшись в поток ее мыслей, неприятно и резко смутила ее. Она взглянула на Валерия. Он ни на что не обращал внимания. Он шел, сосредоточенно глядя перед собой, и о чем-то напряженно думал.

«Господи, пронеси!» – почему-то возникло у нее в мыслях. Мари провела его в самый тенистый уголок сада к старинному фонтану. Студенты с сэндвичами, дети с парусниками и велосипедисты обычно сюда не заглядывали. Несколько пожилых дам сидели на тяжелых металлических стульях и читали.

– Садитесь, – Мари передвинула на песке еще один довольно тяжелый стул. – Вон там есть еще один свободный!

Валерий оглянулся и принес еще один стул. Несмотря на обилие скамеек, парижане любят сидеть именно на этих старых стульях, но Валерий даже не обратил никакого внимания на это обстоятельство.

Они сели рядом. Валерий, казалось, все собирался с мыслями. Маша молчала.

Затем, будто решившись, он полез в нагрудный карман куртки и вынул бумажник, а из него достал небольшую фотографию.

– Я хочу вам кое-что показать. – Он протянул фотографию Мари.

Она удивилась. Взяла фотографию, посмотрела. Изображен был зал, по-видимому, зал Дворца бракосочетаний. В окружении торжественно одетых молодых людей и девушек в нарядных платьях, а также нескольких молодых военных стояла пара: это был сам Валерий, сосредоточенный, серьезный, а рядом с ним девушка в подвенечном платье. На взгляд Мари, девушка была немного рыхловатой, в длинной фате, закрепленной на самом верху высокой прически. Мари перевела взгляд на Валерия.

– Что это?

– Вглядитесь внимательнее, неужели вы ничего не замечаете?

– Нет. – Мари действительно ничего особенного не замечала.

– Но вы же как две капли воды похожи на мою жену!

Мари чуть ли не с возмущением снова посмотрела на фотографию.

– С чего вы взяли! Я совсем не похожа… – Она посмотрела внимательнее. – Ну, может быть, волосы светлые… Но я и прически никогда такой не носила.

Мари была разочарована. Девушка на фотографии не произвела на нее никакого впечатления. Она ей не нравилась, и то, что Валерий уверял ее в их сходстве, Машу даже рассердило.

Валерий сказал:

– Знаете, моя жена была для меня вначале олицетворением моего идеала женщины. В жизни она оказалась совсем не такой, как я ожидал.

– Какой же?

Он взял фотографию из ее рук, взглянул на нее.

– Пожалуй, можно сказать, что полной противоположностью от ожидаемого.

– Вы что же, разлюбили ее?

– Откровенно сказать, последний год мы провели как враги.

Песок был влажный после дождя, и у Мари замерзли ноги в легких туфлях. Волнение ее улеглось, наступило разочарование, и ей хотелось как можно скорее закончить этот разговор.

– Вы разошлись с женой?

– Нет, она погибла.

У Мари образовался в груди неприятный комок.

– Мне очень жаль. – Она почувствовала, что он не только не возражает, а даже хочет, чтобы она расспросила его подробнее.

– Как это произошло?

– Ужасно глупо. Мы поругались в очередной раз. Была уже ночь. Жена как будто хотела мне что-то доказать, хлопнула дверью и ушла. Она пошла купаться, хотя море в ту ночь было неспокойным. – Он помолчал. – Я не пошел за ней. Я курил на балконе. Мне в голову не могло прийти, что она полезет в море. Когда оказалось, что она не вернулась и утром… – Он замолчал. – …С нами тогда был наш маленький сын…

– Сколько ему?

– Сейчас шесть. Пока он живет у моих родителей. Хороший мальчик, болеет, правда, часто.

– Мне кажется, дети всегда болеют, – сказала Мари. Упоминание о ребенке ее расстроило окончательно. Какая непростая история. Ее племянница уже вошла в эту жизнь, готова взять на себя и хлопоты, и тревоги. Зачем тогда здесь сидит она, Мари?

– Но я не о сыне хотел говорить, – Валерий поднял голову и посмотрел Мари прямо в глаза. – Впрочем, и о нем тоже, но не сразу.

Маша опустила голову, смотрела в землю.

– Маша! – Он повернулся к ней всем телом и взял ее за руку. – Я хочу, чтобы вы наплевали на ваш дурацкий Париж, вышли за меня замуж и уехали со мной в Россию.

Нельзя сказать, чтобы Мари в глубине души совсем уж не ждала чего-нибудь подобного. То есть она предполагала, что Валерий скажет ей, как она ему нравится. В этом случае Мари уже приготовилась слегка его пристыдить. Конечно, она выслушала бы Валерия со всей внимательностью, мягко бы его пожурила и попыталась развернуть в сторону Лены. Но такой прямоты, такой решительности и такого предложения она не ожидала.

– Вы с ума сошли. – Сейчас это оказалось единственным, что само собой вырвалось наружу.

– Нет, Маша, не сошел. Судьба сыграла со мной злую шутку: тогда, много лет назад, я должен был встретить вас, а встретил другую женщину, которая стала моей женой. Как удивительно, что вас я нашел в Париже. Но я счастлив, что я вас все-таки нашел.

– Так вы что же, готовы оставить Лену? Но ведь она уже готовится к свадьбе. – Маша смотрела на него с недоверием и даже со страхом.

– Послушайте, пусть мои слова покажутся вам жестокими, но я уже понял, что лучше остановиться до свадьбы, чем после нее.

Мари встала со своего стула, подняла воротник плаща.

– Хороша же я буду в глазах всех родных.

– Какое значение имеют родные, когда речь идет о жизни – вашей и моей. И Лениной в какой-то мере тоже. Лена еще молода. Она еще встретит своего человека.

Мари вспомнила, что вчера она думала про Лену точно так же, но по-прежнему молчала.

– Плевать на все! – Валерий обнял ее за плечи. – Все объяснимо, все поправимо, только скажите: вы едете со мной?

Как прекрасно тесное это объятие!

– Нет, вы точно сошли с ума!

Он сжал ее плечи сильнее.

– Да или нет?

В ее голове все прыгало и вертелось. Мелькало личико Лены, ее квартира, Эйфелева башня, и только лицо бедного месье Дюпона ни разу не возникло в сознании Мари.

– Маша, нужно решать. Я улетаю послезавтра.

Она действительно растерялась. Никто еще никогда с таким напором не просил ее уехать вместе с ним. Даже ее единственный французский муж никогда не был таким решительным, таким властным. «За этим мужчиной я буду как за каменной стеной», – подумала она.

– Но что я буду делать в России?

– Будешь моей женой! – Он нашел ее губы. Она закрыла глаза. Может быть, действительно, вот ее счастье?

Они снова сели, теперь тесно рядом. Она спрятала голову у него на груди.

– Ты хочешь, чтобы мы забрали твоего мальчика?

– Да. Он не видел матери больше пяти лет. Он забыл ее черты. Если у него и сохранились воспоминания, то они смутные. Мы сможем сказать, что ты и есть его родная мама, ведь ты так на нее похожа.

Мари слегка отстранилась. Посмотрела на Валерия.

– Но ведь это несправедливо по отношению к той женщине. Она – это не я. У нее была своя жизнь. У нее был сын. Зачем же лишать его матери?

– Животные выкармливают чужих детенышей, и те считают их своими родителями. Мальчик ничего не узнает.

– А родители твоей жены? Они живы?

– Нет. – Он помолчал. – Сын все время спрашивает о матери. Он не знает, что она умерла.

Мари подняла голову и внимательно посмотрела на Валерия.

– Так ты хочешь жениться на мне из-за ребенка?

– Я хочу соединиться с той женщиной, о которой мечтал всю жизнь. Я уверен, ты будешь прекрасной матерью.

Мари отстранилась еще дальше.

– А почему ты уверен? Я ведь совсем тебе не знакома. Я долго жила одна. У меня свой характер, привычки. У меня была целая жизнь без тебя! Наконец, у меня есть еще и собака.

Он сказал:

– К черту твою жизнь. У меня тоже была жизнь: была жена, была невеста. Но я увидел тебя и решил все поменять. Я не боюсь все поменять. А почему ты боишься? Ты мне не веришь?

Мари поднялась и отступила от своего стула.

– Мало ли кто на кого похож. Вдруг завтра ты обнаружишь, что и я тоже не та женщина, которую ты искал. – Она повернулась и быстро пошла, почти побежала к выходу из сада. Навстречу ей, взявшись за руки, катились на роликовых коньках парень и девушка. Они посторонились, пропуская ее через узкие старинные ворота.

– Пардон, мадам, – сказал парень. Девушка чему-то засмеялась. Они покатились дальше.

В воротах Мари не выдержала и оглянулась. Валерий сидел на своем стуле и смотрел на фонтан. Мари медленно пошла по улице вдоль решетки сада. Она уходила. А ее сердце страстно желало, чтобы он догнал ее и опять обнял. Но никого не было.

«Нет, я правильно поступила», – сказала она себе, остановилась у обочины и подняла руку, вылавливая такси из потока машин. Такси затормозило быстро. Она в последний раз оглянулась. Тротуар был пуст. Маша села. Через несколько минут она была уже на фирме, занимающейся рождественскими открытками.

А мы с Ленкой в этот день ходили по Парижу, открывая не город, а друг другу себя. Почему-то девушки любят рассказывать о своем детстве. О Ленкином детстве я узнала от нее почти досконально. Мне же самой хотелось больше слушать, чем говорить. Но впервые за несколько лет, а может, и за всю мою жизнь я слушала эту девичью болтовню с удовольствием. Вечер мы закончили как самые обыкновенные туристки, в Лувре, и у меня целый день совершенно не екало сердце. В Лувре я со своим другом никогда не была. Однако по одному поводу кошки все же скребли. И это их виртуальное царапанье когтями касалось африканских бус. Черный камень настолько стал неприятен мне, что я предпочитала о нем не думать. В конце концов, вечер снова закончился в том же китайском ресторане, и все та же официантка узнала Лену, а хозяин сделал нам даже небольшую скидку. Лена, правда, почему-то все смотрела на двери нашего отеля, расположенного как раз наискосок, а я ела и думала о своей ноге. Мозоль на пятке стала еще больше и, по-моему, прорвалась.

– Валерий не звонил? – перед сном все-таки осторожно спросила я.

– Я сама ему позвонила. У него все в порядке. Завтра мы едем в гости к Сержу Валли, – сказала она, и мне показалось, что я не услышала никакого напряжения в ее голосе.

Новое утро началось очень рано со стука в дверь. Я приоткрыла один глаз и взглянула на свои ручные часы. Шесть утра! Рановато даже для Парижа. Кто бы там ни был, я готова была послать всех подальше.

Стук повторился. Лена выскользнула из своей постели и прошлепала к двери.

– Кто там?

– Ты что, еще не собралась? Мы же договорились, что в шесть я заеду!

Я узнала голос Валерия. Боже мой, такая рань, а он уже орет. Как хорошо, что я еще могу поспать. Так крепко, как здесь, я не спала много лет. Какое счастье, оказывается, просто спать! Я натянула одеяло на голову и с наслаждением вытянула ногу с раненой пяткой. Пусть делают, что хотят, только бы меня не трогали!

– Как ты могла проспать? Серж приедет через полчаса! – Голос Валерия грохотал, как майский гром.

– Таня спит, – показала ему на меня Лена.

– Ничего с ней не сделается.

Сквозь полудрему я думала, что Валерий – остолоп, не имеющий никакого понятия о такте.

– Я должна вымыть голову, – сказала ему Лена.

– А без этого нельзя?

– Нельзя.

Сквозь щель между одеялом и простыней я увидела, что Ленка ушла в ванную, а он уселся на ее кровать прямо напротив меня.

Я осторожно рассматривала его в щель между одеялом и подушкой. Лицо у него было измученное и злое, он расстегнул свою куртку и сидел, опустив руки на колени. Я поняла, что, пока он здесь, я не засну. Я высунула голову из-под одеяла:

– Привет!

– А, это ты…

Он посмотрел на меня, как на муху, как на неизвестно откуда взявшуюся мелкую проблему, на которую жаль тратить время.

– Может, отвернешься, пока я встану?

Он только фыркнул, но встал. Отошел к окну, стянул с себя куртку и бросил ее, не оборачиваясь, на Ленкину кровать.

– Знаешь что? – я была только в трусиках, а моя футболка лежала довольно далеко на стуле. – Ничего с тобой не случится, если ты подождешь Лену в холле.

– Ой, подумаешь! – Он скривился на меня, но все-таки вышел в коридор, предварительно постучав к Ленке в ванную и крикнув: – Поскорее!

Я села на постели, прислушиваясь к шуму воды из ванной. Потом встала и проверила дверь. Она была захлопнута. Пятка моя болела неимоверно. Лопнувшая мозоль покрылась грязно-коричневой кровянистой коркой, и всунуть ногу в кроссовки не было никакой надежды. Вот шум воды стих, на минуту воцарилась тишина – это Ленка вытирала голову, а потом включился фен.

Хорошо, значит, ванна скоро освободится.

Я уже в футболке опять завалилась на постель. Вдруг взгляд мой упал на то место, на котором сидел Валерий. Но что это? Под Ленкиной кроватью лежал мужской бумажник. Очевидно, он выпал из кармана куртки, когда Валерий кидал ее. Как не хотелось мне вставать, но все-таки я сползла и вытащила бумажник. Надо отдать его Ленке, а то останутся без денег. Я повертела бумажник в руках. Сбоку высовывался край какой-то плотной бумаги. Я пощупала – фотография. Сама не знаю зачем, машинально отстегнула кнопку застежки и раскрыла бумажник. Старая черно-белая фотография была воткнута в одно из его отделений. Я не смогла удержаться и посмотрела. И тут же удивилась настолько, что вытащила снимок целиком. Фотография была сделана в день свадьбы. Жених был Валерий. Я перевела взгляд на невесту и еще более удивилась. Невестой была Мари – только значительно моложе и с другой прической. Не может быть! Я вгляделась получше. Точно Мари! Тогда что же означают все эти разговоры о погибшей жене? Я рассматривала снимок под разными углами зрения. Девушка с фотографии все-таки была довольно крупной – почти одного с Валерием роста. С другой стороны, Мари сейчас тоже не маленькая. А с возрастом она вполне могла похудеть…

Я заколотила в дверь ванной. Ленка была уже готова.

– Что случилось?

– Смотри! – Я показала ей фотографию.

– Что это??

– Валерий, наверное, выронил. Его бумажник. Ты ничего не замечаешь?

Лена смотрела на фотографию, потом с испугом посмотрела на меня.

– Ты хочешь сказать, что это моя тетка? Но этого никак не может быть. Мари была замужем за французом. Это все знают в нашей семье.

Я снова взяла фотографию у Лены из рук. Снова посмотрела. Теперь девушка на снимке показалась мне действительно только похожей. Но сходство было удивительным.

Лена опять взяла у меня фотографию.

– А Маша красивее этой невесты.

Я не могла не согласиться.

– Она более изящна.

Лена помолчала.

– А я говорила тебе, что первая жена Валерия погибла?

– Вот эта девушка?

– Наверное, она, если она его невеста. Другой не было.

Я уставилась на снимок – лицо под фатой было радостным и безмятежным.

Не знаю, почему я это сказала:

– Никакие несчастные случаи просто так не случаются. Ты, подруга, будь с ним поосторожнее! Знаешь сказку о Синей Бороде?

– Не знаю.

Зачем я сказала о Синей Бороде? Снова началось. ОН пугал меня: «Бойся меня. Я для тебе – Синяя Борода!» – то ли в шутку, то ли всерьез. Боже, – я подумала, как мне было хорошо вчера с Леной! Я ЕГО практически не вспомнала. С ней я была как бы под защитой, с ней ничего не могло напоминать мне о прошлом. И вот сегодня опять… Впрочем, я ведь была сама виновата – зачем сказала о Синей Бороде?

А Ленка и не заметила, что я назвала ее подругой.

– Надо положить фотографию назад.

Тут раздался стук в дверь.

– Лен, ты готова?

Я быстро вложила фотографию и бросила бумажник назад под кровать.

– Давай назад в ванную! Включай снова фен!

В дверь барабанили, будто случился пожар.

На одной ноге, в трусах и футболке я поскакала к двери.

– Что ты стучишь? Ленка сейчас будет готова!

Валерий ворвался в наш номер, как разъяренные болельщики врываются на стадион.

– Вы не находили мой бумажник?

– Еще чего! – Я притворно зевнула и снова залезла под одеяло. Валерий метнулся в сторону окна, стал озираться по сторонам, полез под кровать…

– Вот же он! – Он подозрительно посмотрел на меня.

– Поздравляю, растеряша!

Он придирчиво осмотрел бумажник, но раскрывать при мне не стал. Подошел к ванной комнате.

– Лена, ты скоро наконец?

Лена распахнула дверь и вышла навстречу. Банальное сравнение, но она действительно была свежа, как утренняя роза. Ее волнистые русые волосы струились по плечам, раскрасневшееся то ли от смущения, то ли от горячего воздуха фена лицо казалось таким чистым, таким юным, что я невольно подумала:

«Зачем он, остолоп, таскает с собой эту старую фотографию?»

Валерий мельком взглянул на нее и снова отошел к окну.

– Вон Серж подъехал!

Лена промолчала и покраснела еще больше. Валерий ничего не заметил, он двинулся к дверям.

– Возьми мою куртку! – напомнила я. И Лена без стеснения открыла шкаф.

Валерий, нахмурившись, взглянул в мою сторону.

– Это что, ее куртка?

Лена смутилась:

– Ну, да, а что? Мы же подруги.

Он выхватил куртку у Ленки из рук.

– Никогда не бери чужие вещи. Одевай то, что у тебя есть.

Я не могла упустить момент, чтобы его не уесть:

– По-русски грамматически правильно говорить о себе – не «одевай», а «надевай».

Ленка неуверенно сказала:

– Но мне не хочется надевать этот старый кардиган…

– Ничего. Куртку я куплю тебе сам!

Лена взглянула на меня. Я из кровати пожала плечами. Она секунду подумала, потом решительно надела кардиган и вышла из номера. Валерий, не попрощавшись, потопал за ней. Я встала, закрыла за ними дверь и открыла окно. Мне хотелось, чтобы утренний воздух выветрил из нашей комнаты его запах. Я увидела из окна, как Лену и Валерия встретил симпатичный молодой человек, все вместе они уселись в красивую машину и уехали.

А что сегодня буду делать я? Голова была пустая, как чугунная бочка. Я помахала руками перед своим лицом, чтобы забыть Валерия, его невесту, Ленку и Мари. Мне хотелось разобраться с африканскими бусами, но память отказывалась уже вспоминать. Я не могла сосредоточиться ни на чем. Я посмотрела на часы – почти семь. Я решила поспать еще самую малость и стала закрывать окно. И вдруг с улицы кто-то крикнул:

– Здравствуйте, Таня!

Я высунулась из окна и увидела внизу Михаэля. Над улицей светлело небо, превращаясь из серого в голубое, а вдали на бульварах уже просыпалась жизнь.

– Можно к вам зайти?

Михаэль, в отличие от Валерия, не был мне неприятен. Я пожала плечами.

– Я сейчас поднимусь!

Я закрыла окно и повернулась лицом в комнату. Какой беспорядок! Кровати не заправлены, на стульях одежда… Я сама не причесана и в трусах…

Я натянула джинсы и босая пошлепала к двери. Сколько раз уже за это утро в нее стучали! Чтобы еще не стал стучать и Михаэль, я сама открыла дверь, не дожидаясь, пока подойдет. Вернулась в номер и села на постели, скрестив ноги, как будто занимаюсь йогой. Его почему-то долго не было. Я уже устала сидеть в этой позе. Михаэль постучал не в дверь, а об косяк. Я фыркнула.

– Входите!

Михаэль вошел с букетом ромашек.

– Это вам.

Я остолбенела. Я даже не могла вспомнить, кто мне когда дарил цветы? Мой друг, вот уж точно, не дарил никогда. Но вот когда-то раньше… В памяти возникло: я в пионерском лагере. Моя кровать вдоль окна под шерстяным зеленым одеялом. На окне стоит стеклянная банка, а в ней колокольчики и ромашки.

– Я к вам приходил и вчера, и позавчера, – доложил Михаэль, – но вас не было.

Я по-прежнему сидела в позе йога. Наверное, со стороны это выглядело забавно, если не нелепо.

Он огляделся по сторонам, поискав глазами, куда можно поставить цветы.

На столике стоял пустой стеклянный кувшин.

– Вон туда!

Я слезла с кровати, взяла кувшин, чтобы налить в него воды. Он опустил ромашки. Это действительно было очень красиво – крупные ромашки с яркими вытянутыми листочками и желтой серединкой.

– Вы уже завтракали? – Я не могла найти место для букета. Мне хотелось, чтобы он стоял в комнате как бы для всех и в то же время для меня одной.

Он ответил:

– Я хотел позавтракать с вами. Пойдемте вниз?

Я вспомнила о ноге.

– Не знаю, что надеть. Натерла ногу. – Я никогда не сказала бы так ЕМУ. Если бы он сказал: «Пойдем, позавтракаем вместе», – я молча вставила бы ногу в испанский сапог. И он ничего бы не узнал о моей боли.

– Давайте я посмотрю!

– Вы что, врач?

– Ну, да. Ветеринарный.

Я засмеялась. Наверное, это кстати. Я ведь в последнее время ощущала себя кем-то вроде животного.

Я села на постели, вытянула ногу.

Он осмотрел мою пятку.

– Не двигайтесь с места! Я сбегаю в аптеку. Куплю мазь и лейкопластырь.

– Ну, что вы… – я была смущена. Все-таки неудобно… Но он был уже у двери.

– Никуда не уходите!

– Но можно я пока приму душ?

Он ответил с типично врачебными интонациями:

– Можно! Но дверь не запирайте и пятку не мочите!

Дверь за ним закрылась.

И неужели это я сейчас кокетничала? Танька, ты говорила, что меня любишь? – Я будто услышала голос с небес.

Люблю. Люблю все лживые отговорки, пустые обещания, обидные слова… Еще люблю.

Я прошла в душ.

Танька, тебя что, купил этот немецкий увалень букетиком завалящих ромашек? Ты еще узнай, где он так чисто научился говорить по-русски?

Ленка раскидала свой шампунь, мочалку и мыло. Я собрала это все в пакет, повесила за веревочку на ручку крана.

Ты никогда бы не пошел в аптеку за мазью для меня, сказала я мысленно и отгородилась от зеркала занавеской.

Серж Валли встретил Лену и Валерия обычной для него улыбкой. Конечно, Лена не думала, что он будет рассказывать Валерию об их прогулке, но все-таки ей было тревожно – как-то они встретятся? И еще ее волновало, как она приедет к Сержу домой, увидит его жену и детей. В общем, состояние Лены было неспокойным. Валерий был мрачен и только из вежливости старался казаться веселым.

– У тебя все в порядке? – спросила его Лена, когда они сели вместе в машину на заднее сиденье.

– Естественно, – снисходительно бросил Валерий. И только Серж, не подавая виду, все так же улыбался им в зеркало.

Они выехали из Парижа и поехали по дороге на Орлеан. Лене все было в новинку. Серж иногда что-то говорил, обращаясь к ним, она почти ничего не понимала из-за шума дороги, но согласно улыбалась, весело кивая. В конце концов, ее везут в гости, почему она должна быть невежливой?

Когда они выехали на скоростную восьмиполосную трассу, ветер налетел на них и стал бешено трепать ее волосы.

– Жаль, что я забыла в номере косынку.

Когда они остановились на бензоколонке, она увидела сувенирный киоск.

– Подождите меня, я куплю себе платок с Эйфелевой башней.

– Я куплю тебе сам. – Валерий обогнал ее и пошел к киоску. Серж Валли повернулся к ней, чтобы что-то сказать. Валерий вернулся и протянул ей пакет. Платок был однотонный и голубой. Почти такой же носила Мари. Лена смотрела на него и не знала, что сказать. Платок ей совершенно не нравился. Случайно она повернула голову в сторону Валли. Тот опустил глаза, и Лене показалось, что он что-то хочет, но не может ей сказать. Решительно она засунула платок назад в упаковку и поехала дальше с развевающимися волосами.

Березки по обочинам дороги, шиповник, поля невысокого подсолнечника и кукурузы… Из любопытства она спросила, на какой широте расположен Париж.

– Широта Воронежа, – прокомментировал Валерий.

– До Гавра столько же, сколько до Луары, – добавил Серж, – и ветер с океана несет прохладу и частые дожди.

– Зато, наверное, в январе тепло?

– Не очень, – ответил Серж. – Гололед и ветер. При минус единице бывает очень холодно.

– Да, – заметил Валерий вполголоса. – А не хотите минус тридцать с ветерком где-нибудь на полигоне в Ашулуке?

– Что-что?

– У нас бывает минус тридцать, – примирительно объяснила Лена. Серж Валли деликатно присвистнул.

Незаметно они проехали Орлеан. Собственно город остался в стороне. Теперь вдоль дороги проносились низенькие виноградники. Кустики томатов и перца иногда виднелись на задах дворов. Лену удивило, что часто помидоры росли в кадках.

– Земля здесь бедная. Известняки, – пояснил Серж.

– Во Франции – и бедная! – шепотом сказала Лена Валерию. – Это в аграрной-то стране. – Как человек старательный, она еще перед отъездом изучила памятку для туриста. Дворы, видимые с дороги, – крошечная поверхность земли, вымощенная песком, камнем или плиткой – пирамидальная туя в горшке, домик для птиц на ветке дерева – вот и весь французский двор. Какие уж тут дачи! Старательность жителей умилила Лену. Каждая пядь земли была вычищена, украшена.

– Здесь, в Блуа, – сказал Серж, когда они уже подъезжали, – у нас дом, доставшийся Катрин по наследству. – Блуа – небольшой городок, но очень известный во Франции. Здесь когда-то родилась Жанна д’Арк. Мы прогуляемся к удивительному замку. В нем жил король Генрих III, и здесь проткнули шпагой герцога де Гиза. Вы слышали что-нибудь про Варфоломеевскую ночь?

– Ну, в общих чертах, – вежливо сказала Лена. – Кое-что урывками. Неприятная история.

– Что же ты, о Жанне д’Арк, что ли, не знаешь? – сердито прошептал ей Валерий.

– Французы тоже, я думаю, не знают об Иване Сусанине, – тихонько ответила она. – К чему притворяться, что мы такие уж знатоки французской истории?

– Да, дети изучают историю в школе, но, по-моему, тут же забывают о ней, – улыбнулся Серж.

Валерий скептически поджал губы, а Лене почему-то захотелось увидеть детей Сержа. Да и познакомиться с Катрин ей тоже было интересно. Как ни формален их визит, но ведь они едут в гости. Обрадуются ли хозяева их приезду?

Они свернули с шоссе на узкую дорогу, по обеим сторонам которой в два ряда росли старые, высокие деревья. Они смыкались кронами над дорогой, и Лене казалось, что они едут по зеленому туннелю. Вскоре начались улицы городка. Неширокие и извилистые, с белыми каменными двух-, трехэтажными домами под старыми черепичными крышами, с небольшими садиками во дворах, они очень понравились Лене. Ставни с изображениями лилий, цветущие герани в ящиках на окнах, над дверями. Металлические резные вывески, старинные звонки – Лене казалось, что она попала в сказку о Коте в сапогах.

– Вот мы и приехали! – сказал Серж, остановившись у большого дома, стоявшего не в ряду улицы, а чуть дальше, особняком. Он вышел из машины и набрал код замка на воротах. Они открылись. Серж въехал во двор и посигналил. Валерий и Лена вышли из машины. Моложавая женщина в легких светлых брюках и лиловой кофточке, улыбаясь, спустилась по наружной лестнице со второго этажа им навстречу.

– Познакомьтесь! Катрин, моя жена, – сказал Серж и ласково обнял женщину, поцеловал ее в щеку. Она на миг прижалась к нему и поспешила к гостям, поправляя на ходу кофточку. Валерий церемонно познакомился с хозяйкой, а Лена, вдруг покраснев, подумала, что ничего у нее с Сержем не будет.

И очень хорошо! И прекрасно! Так и должно быть, – но Лена не могла подавить в себе нелепого чувства какой-то низменной радости от того, что недавно прогуляла с мужем этой замечательной с виду женщины целый вечер и она, эта женщина, не подозревает об этом.

Катрин повела всех в дом. Валерий держался немного скованно, а Лена смотрела по сторонам с жадным любопытством и не могла не отметить, как все было хорошо и удобно устроено в этом старом просторном доме.

Окна со светлыми занавесками были распахнуты навстречу небу и воздуху. Если с утра в Париже было прохладно, то сейчас, почти в полдень, в Блуа было замечательно тепло. Бабье лето в разгаре. Небольшой ветерок шевелил занавески, и было видно, как за островерхими крышами домов на изгибе блестела река и повсюду разливалось ощущение покоя. И Лене вдруг остро захотелось жить так же – спокойно и серьезно, любить своего мужа и верить в счастливую и долгую совместную жизнь с ним. Она искренне сказала Катрин о своем восхищении их домом.

– А где наши дети? – спросил у жены Серж.

– У себя наверху. – На второй этаж вела широкая лестница.

Катрин позвала:

– Дэни! Соланж! Спускайтесь вниз! К нам приехали гости!

Первой появилась девочка. Она бросилась к отцу и повисла на нем.

Будто родители чувствовали, каким именем нужно назвать дочь. Соланж напоминала солнышко. Ее загорелое лицо все, вплоть до глазниц, было покрыто веснушками, что придавало ее круглому личику задорный вид. Она носила модные очки и все время их поправляла – они сползали с ее маленького носика. Соланж была похожа на Катрин.

Даниель же не был похож ни на мать, ни на отца. Он спустился из своей комнаты в наушниках, в шортах, босой и, узнав, что гости приехали из России, сказал, что это, наверное, ужасно далеко. Поздоровавшись с Валерием и Леной за руку, он тут же ушел обратно, к себе наверх. От объятий отца Даниэль уклонился.

Соланж же пропела: «Бонжур, мадам! Бонжур, месье!» – и немного покраснела, когда Лена, крепко пожав ей руку, расцеловала ее в обе щеки.

– Даниэль не хочет стать летчиком? – спросил Валерий, не зная, о чем еще можно спросить в случае, когда сам Даниэль уже скрылся из виду.

– Нет, археологом или журналистом! – ответила Соланж, с любопытством посматривая на гостей. Было видно, что слово «Россия» произвело на нее большее впечатление, чем на брата.

Их пригласили в гостиную. Серж откупорил бутылку вина и стал его разливать по бокалам из простого прозрачного стекла. С обычной своей милой улыбкой он подошел с подносом к Лене, и та, хоть и не хотела сейчас спиртного, не могла отказаться. Она взяла бокал и взглянула Сержу прямо в глаза в первый раз за весь день. Он продолжал улыбаться и вдруг…

Он ей подмигнул! Ласково и весело, но в то же время таинственно, как заговорщик подмигивает заговорщику, рискуя быть пойманным. Лена опустила глаза и сосредоточила все внимание на том, чтобы от растерянности не пролить вино. А Серж уже направлялся к жене. Она взглянула на Катрин. Та улыбалась мужу привычно и спокойно, как, вероятно, улыбалась ему много раз. Лене вдруг стало жарко. Она хотела пригубить вино, но Валерий толкнул ее под руку.

– Хочешь, чтобы они подумали, что ты не можешь подождать минутку?

– За знакомство! – провозгласил Серж.

– За знакомство! – эхом подтвердила Катрин.

Все немного выпили. Лена отошла к окну и встала к нему спиной, оглядывая комнату. Просторная гостиная была наполнена воздухом. Старая мебель красивого, не слишком темного, но и не слишком светлого оттенка не забивала пространство. Из современных предметов был только дорогой телевизор на низкой подставке. Стены украшали картины. Катрин с Валерием уселись на такой же простой, как все вокруг, но очень удобный, мягкий диван. Серж снова начал хлопотать с бутылками. Со двора раздался велосипедный звонок. Лена выглянула вниз. Это Соланж направилась куда-то на велосипеде. Плетеная корзинка была прочно привязана к рулю. Вот Соланж выехала за ворота. Лена обвела взглядом чудесный пейзаж вдалеке, а повернувшись назад – обстановку гостиной. Она подумала, что где-то здесь в доме находится и супружеская спальня. Лена почувствовала себя здесь лишней. Ей захотелось домой.

Серж, будто поняв это, обернулся к ней и улыбнулся ободряюще. И она почувствовала именно в нем, а не в Валерии, оплот покровительства.

– Совсем забыл! Мы же привезли русские сувениры! – Валерий попросил Сержа достать из машины пакет. Они вместе пошли вниз, а Лена и Катрин, оставшись вдвоем, не знали, что сказать друг другу.

«Вы счастливы с Сержем?» – хотелось Лене спросить у Катрин, но она понимала, что такие вопросы не принято задавать.

– Как вам понравился Париж? – наконец, улыбнувшись, спросила Катрин, и Лена ответила искренне, ни минуты не сомневаясь:

– Он чудесен!

– А я не очень люблю Париж, – сказала Катрин, и в глазах ее мелькнуло что-то грустное, какая-то тень. Лена заметила ее, но расспрашивать побоялась.

– Ваш отец, я слышала, живет в Париже?

– Да.

– Вы, наверное, часто к нему приезжаете?

– Не очень.

Катрин опять замолчала. Лена внимательно всмотрелась в ее лицо. Оказывается, Катрин была уже не так молода, как показалось Лене вначале. Она была светлой шатенкой, с темными глазами, с прекрасной фигурой, но теперь Лена могла бы поручиться, что Катрин была значительно старше Сержа, и прекрасный цвет ее лица, и хорошая фигура – все это было результатом упорной борьбы с возрастом.

О чем-то разговаривая (как они умудрялись это делать на разных языках?), со двора вернулись Валерий и Серж.

– Эти подарки для вас! – сказала Лена, принимая из рук Валерия аккуратно запакованную коробку. Она и сама не знала, что в ней находится. Валерий еще в Москве сказал ей, что подарки привезет сам. Тогда Лена согласилась с этим, но теперь, увидев извлеченные на свет божий купленные им русские сувениры – такие продаются и в Париже в лавках на бульваре Сен-Мишель, – набор расписных черно-красно-золотых деревянных ложек с разделочной доской, пожалела, что не взяла этот труд на себя. К счастью, ложки все-таки вызвали у Катрин восхищение. Лена так и не поняла – искреннее или нарочитое.

Во дворе опять позвонили. Это вернулась Соланж. Серж вышел к ней и помог отвязать корзинку.

– Сейчас будем обедать! – Катрин пригласила гостей в столовую. Туда же поднялся с корзиной Серж. Катрин достала из низкого шкафчика скатерть и положила ее на широкий, массивный стол – на вычурных ножках, с красивой полированной столешницей.

– Позволь мне, Катрин! – Серж мягко отстранил ее от стола, взял скатерть и по-женски взмахнул руками: вышитое бирюзовое полотно безукоризненно ровно легло на столешницу. Широкая стеклянная ваза с толстым дном, наполненная водой, тут же оказалась посередине. Ее поставила Катрин.

– Соланж, срежь в саду розы!

Валерий вызвался помочь девочке. Лена услышала, как внизу они вооружались садовыми ножницами. Через секунду Лена услышала голос Валерия, имитирующего звук летящего самолета, и громкий восторженный смех Соланж. Катрин расставляла по скатерти тарелки.

Интересно, она каждый день кормит Сержа на этой скатерти и из этих тарелок?

Из сада явились Соланж и Валерий. В руках у Соланж была корзинка листового салата. Валерий галантно вручил темно-красные розы Катрин.

– Поставьте их в вазу! – улыбнулась она. Серж, явно стараясь всех развеселить, напялил на голову высокий поварский колпак. Интересно, откуда он его взял. Потом он стал рвать листья салата в салатницу.

– Серж обожает готовить, – сказала Катрин.

Лена с восхищением наблюдала, как ловко он сбрызнул зеленую яркую смесь оливковым маслом и еще чем-то розовым. Вот уже им был порезан багет, в салатницу положены разрезанные на четвертинки вареные яйца, консервированные горошек и кукуруза, ломтики помидора и еще какой-то извлеченный из банки овощ, названия которого Лена не знала. Консервированные сардинки были выложены на специальное прямоугольное блюдо, несколько бутылок с красным и белым вином были открыты, стулья расставлены вокруг стола.

– Прошу садиться! – Серж выдвинул стулья дамам, включая Соланж.

Все уселись, но одно место оставалось свободным.

– Где же Даниэль? – не выдержала Лена.

– Он наверху, – улыбнулась Катрин.

– Разве он не будет есть? – удивился Валерий.

– Он еще утром попросил, чтобы обед принесли ему в комнату. Он обожает есть в своей постели. Соланж ему отнесет на подносе, – спокойно сказала Катрин, и Лена поняла, что никто в этой семье не видит в желании Даниэля чего-то особенного.

Однако Соланж не торопилась тащиться с подносом к брату. Она выбирала со своей тарелки сладкую кукурузу. Серж подливал всем вино. Лена заметила, что Валерий, очевидно, не любивший «траву», почти не притронулся к салату. А между тем салат был очень красив: листья были сочные, разных оттенков – и темно-зеленые, и светлые, и красные с багровой каймой, и почти совсем белые. Лена макала их в острый соус и хрустела, как кролик. Катрин одобрительно ей улыбалась:

– Когда Серж бывает дома, он не вылезает из нашего огорода. Этот салат он вырастил сам. А маринованная морковь – его шедевр и слабость! – С этими словами она поставила на стол еще один салатник с аккуратно уложенными столбиками одинаковых маринованных морковок. Лена выразила восхищение. Серж подал большие тарелки к горячему блюду. Катрин открыла привезенную Соланж корзинку.

– Ах, какой запах! – втянул воздух носом Серж.

– Фирменное блюдо – телятина! – объявила Катрин, накладывая на тарелки пахучее, горячее мясо. Серж достал из корзинки соус к мясу в специальном соуснике с крышкой и плетеную коробку. В ней, в салфетках, оказался жареный картофель.

– Это что, из «Макдоналдса»? – шепнул Валерий на ухо Лене.

– Когда приезжает Серж, я заказываю еду в нашем любимом ресторане, – улыбнулась Катрин. – Невозможно вкуснее приготовить телятину, чем это делает месье Гомез, шеф-повар. А соус у него просто бесподобный!

Валерий попробовал мясо.

– Действительно вкусно. Но Лена потренируется и приготовит не хуже. Правда, Лен? – он взглянул на Лену. Она только пожала плечами в недоумении.

Серж сказал:

– За наших русских друзей!

– За вас и ваш прекрасный дом! – хором ответили гости.

Телятина была на редкость нежной и сочной.

– Даниэль, наверное, голоден! – через некоторое время осторожно сказала Лена. То, что мальчик сидит один там, наверху, ее немного смущало.

– Он спустился бы, если бы проголодался, – сказала с набитым ртом Соланж. Катрин, не торопясь, поставила на поднос тарелки с едой и отправила Соланж наверх.

– Спроси его, хочет ли он десерт? – крикнула она дочери вдогонку.

– Думаю, что не хочет! – ответила Соланж уже сверху. – Даниэль мне вчера сказал, что не будет больше есть сладкое.

И десерт оказался замечательным – пирог с яблоками и взбитыми сливками.

– Лена, ты должна обязательно взять рецепт у Катрин! – сказал Валерий.

– О, я его не знаю, – улыбнулась та. – Я всегда покупаю десерт в кондитерской.

Лицо у Валерия вытянулось:

– А моя мама раньше по праздникам делала торт «Наполеон», – неизвестно к чему сказал он.

– «Наполеон»! В Москве! Это забавно! – сказала, спускаясь со второго этажа, Соланж, явно подражая взрослым. Валерий не стал ей пояснять, что его родители живут не в Москве.

– Мы можем передохнуть немного, а потом отправимся гулять, – предложил Серж. – Мы с Катрин покажем вам замок.

– Отлично! – сказала Катрин, хотя Лена могла бы дать голову на отсечение, что после обеда ей хотелось бы отдохнуть.

Поблагодарив хозяев, гости встали из-за стола. На втором этаже дома оказалась еще одна гостиная, практически пустая. Только старый диван, обтянутый кожей, да такой же старый книжный шкаф, набитый старыми книгами, стояли у стены. Кофе было решено для экзотики выпить здесь, в этом зале. Окна здесь были расположены на другую сторону – в город, и со второго этажа прекрасно были видны разбегающиеся вниз улочки. И всюду над ними – красные черепичные крыши домов.

– Нет ли у вас подзорной трубы? – спросил Валерий.

Тут же нашелся старый бинокль в потрепанном кожаном футляре. Лена с Валерием по очереди стали смотреть. Улицы городка сбегали вниз, к реке. Окна во многих домах были открыты. На подоконниках стояли обыкновеные герани в горшках, зеленый плющ поднимался с земли и увивал и стены, и крыши, и деревянные ставни окон. Людей почти не было. Только в единственном доме, в небольшом окне под самой крышей Лена увидела девочку, ровесницу Соланж, в красном платье и блестящих стеклянных бусах. Девочка сидела в темном проеме окна и, задумавшись, подперев щеку рукой, с грустью смотрела вниз, на улицу.

– Как картина в раме. Подумать только, какая она печальная! Считай, на другом конце земли, а и у нее свои хлопоты, проблемы! – изумилась и даже умилилась Лена, и ей захотелось приблизиться к девчушке, приласкать ее, погладить по темным волосам и утешить. Но оказалось, что окно было очень далеко – так велико было разрешение у бинокля.

– Серж, это – военный бинокль?! – спросил Валерий, внимательно рассматривая вещицу. Но Сержа уже не было в комнате. По звяканью посуды внизу можно было догадаться, что он там занимается послеобеденной уборкой.

– Это мой прадедушка воевал, – сказала Катрин.

– Неужели при Наполеоне? – вырвалось у Лены. Валерий взглядом показал ей на бинокль, и пока Катрин не видела, выразительно постучал себе по виску: мол, ничего не соображаешь.

Лена смутилась.

– На Первой мировой, – вздохнула Катрин. – Но мой прадедушка уцелел. Собственно, этот дом, в котором мы живем, и есть его дом. В комнатах детей есть портреты всех наших предков. Ребята сами так захотели.

– Можно нам посмотреть?

– Я думаю, да.

Все вышли в коридор, и Катрин постучалась в ближайшую дверь.

– Соланж! Можно к тебе войти?

Соланж сама появилась в дверях, любезно распахивая их навстречу гостям. Ее комната была такой же веселой и светлой, как и она сама. Куклы в старинных одеяниях – в платьях с кринолинами, с кружевными воротниками, в плащах с капюшонами, в париках – висели на стенах, прикрепленные в шахматном порядке.

– Соланж играет в детском итальянском театре, – с гордостью заметила Катрин. – Они там сами мастерят наряды.

– Можно посмотреть фотографии дедушки и бабушки? – спросила Лена.

Соланж тут же встала и с видом экскурсовода вытащила из ящика стола красивую коробку. В ней были аккуратно сложены фотографии в старинных рамках. Мужчины на них были с тросточками, в костюмах и галстуках. Некоторые держали в руках шляпы-котелки. Дамы выглядели не роскошно, но «прилично», в скромных длинных платьях, в более поздние годы – тоже в костюмах и маленьких шляпках.

– Кем были ваши предки? – не удержался, спросил Валерий. Лена подумала – мелкими буржуа.

– Их можно назвать фермерами, – ответила Катрин. – За городом прадедушка сумел купить участок земли. Посадили небольшой виноградник. Вся семья трудилась на нем. Потом дети выросли, занялись кто чем. Но на первом месте была торговля. До сих пор младший брат моего отца держит у нас в городе винный магазин.

– А ваш отец?

– Он пошел на государственную службу. Хотя в шестидесятые годы, – тут Катрин мило улыбнулась, – он был ярым революционером! Теперь он сам вспоминает о том времени, смеясь.

И снова Лена заметила, что мимолетная тень пробежала по лицу Катрин, когда она говорила об отце.

Тем временем они подошли к комнате Даниэля. Тот вовсе не торопился им открывать.

– Мы хотим посмотреть портрет дедушки! – мягко сказала Катрин, постучав снова. Наконец что-то щелкнуло, и замок открылся автоматически. Боже, что творилось в комнате Даниэля! На полу и на столе засыхали остатки недоеденных трапез по меньшей мере трех предыдущих дней. Кровать представляла собой некое сооружение, напоминающее то ли старинный балдахин, то ли корабль под парусами. Книги, диски, смятые журналы, старые тапочки и новые ботинки – все это было навалено прямо на нее и на пол. В самой середине постели на подушках возлежал сам хозяин и недовольно блестел на вошедших квадратными стеклами очков.

– Мы на минуту, – извиняющимся тоном сказала Катрин.

«Моя мама сгорела бы со стыда, если бы кто-нибудь увидел такой беспорядок», – подумала Лена. Катрин спокойно обвела взглядом комнату:

– А где портрет прадедушки?

– Вот он! – недовольно показал мальчик на стену пальцем и пробурчал в сторону матери: – Я ведь просил меня не беспокоить!

Лена и Валерий остановились у самого порога, боясь ступить на середину комнаты. Напротив кровати Даниэля висел небольшой плакат с изображением какого-то рокера с гитарой и на мотоцикле.

– Ах, да! – Катрин, осторожно обходя подносы с остатками завтрака, подошла к стене и перевернула плакат обратной стороной. Зрителям предстал застекленный кусок белого картона с рисунком по нему черным карандашом. Верхнюю часть широкого, молодого лица с подкрученными усами скрывала лихо надетая на лоб шляпа-котелок. В глазах проблескивало что-то семейное, присущее лицам Катрин и детей. Это и был портрет прадедушки, написанный, что привело в изумление Лену, самим Модильяни в Париже в 1910 году.

– Они были знакомы?

– Да-да. Прадедушка тоже баловался живописью. Но до дружка Моди ему было далеко, и он быстро оставил свое увлечение. Но вот у Даниэля явно наследственные склонности к богемной жизни! – Катрин улыбнулась и потрепала сына по голове: – Пойдешь с нами гулять?

Даниэль только презрительно хмыкнул. Лена, взглянув на Валерия, заметила на его лице признаки недоумения.

Когда они попятились к дверям, Даниэль даже и не подумал вылезти из постели, чтобы попрощаться. Катрин аккуратно повернула рисунок назад к стене. Помахала сыну.

Вся компания вышла из комнаты.

– Все-таки странно, что взрослый парень развел такой свинарник и никто не заставит его там убрать, – заметил Валерий, когда они на минутку остались с Леной одни – Катрин вышла переодеться к прогулке.

– Наверное, у него переходный возраст, – сказала Лена.

– Сдать бы его в казарму. Научился бы там заправлять койку в линеечку! – пробурчал Валерий, глядя в окно. Несколько лодок с отдыхающими двигались по реке вверх или вниз по течению.

– Вот твой сын вырастет, ты его и сдашь! – сказала Лена.

– Да уж будь спокойна, такой свинарник развести я ему не позволю!

Из кухни доносились веселые голоса Катрин и Сержа. Вот они вышли к гостям, готовые к прогулке.

– Не хотите, чтобы Даниэль стал военным? – спросил Валерий.

– Еще есть время подумать, – улыбнулась Катрин.

– Мы на него не давим, – сказал Серж. – Чем больше давление, тем больше сопротивление, не так ли?

– Я своего сына обязательно сделаю летчиком! – произнес Валерий.

– Если он захочет, – добавила Лена.

– Кто его будет спрашивать?! Не захочет, заставим! – улыбнулся Валерий, но Лена не поняла, сказал он это всерьез или в шутку.

Соланж передумала идти с ними и добровольно вызвалась отвезти назад в ресторан использованную посуду. Серж с Катрин и Валерий с Леной отправились гулять вчетвером. Осматривали прелестный замок, в который пришла к королю Жанна д’Арк с предложением спасти Францию; смотрели на прогулочную повозку под лиловым балдахином, запряженную парой белых лошадей. Лену удивило, что родители вместе с детишками весело махали из повозки прохожим: кто руками, кто разноцветными флажками, а незнакомые люди с улыбками махали им в ответ, будто в повозке катались их собственные дети, а не чужие туристы. Ей тоже захотелось прокатиться. Катрин и Серж ее с удовольствием поддержали. Повозка оказалась широкой, будто небольшой автобус. Они уселись попарно – Валерий рядом с Катрин, она с Сержем. Потом к ним подсели другие пассажиры. Серж незаметно для остальных погладил ее по руке. Лена от этого волновалась всю прогулку.

И еще попутно ей лезло в голову, что, когда они уходили, Катрин кому-то позвонила и дала распоряжения по хозяйству: привести в порядок все комнаты, кроме детских, подмести дворик перед домом. Помыть машину.

«Катрин не работает, – думала Лена, – не готовит, не убирает, не возится в огороде, чем же она занята целый день?»

Лена изучающе вглядывалась в лицо Катрин, та ей вежливо улыбалась, но улыбка Катрин казалась Лене таинственной и немного грустной. Лена подумала, что как бы ни сложилась ее собственная жизнь, но жить так, как живет Катрин, ей уж точно не придется, и было непонятно – хорошо это в принципе или плохо. И еще вспоминалось Лене, как Валерий сказал: «Не захочет, заставим…»

Пока в Блуа катилась повозка, я ожидала Михаэля в своем номере. И он пришел. Просто пришел, как самый нормальный человек, не опоздав, не обманув, не вывалив на меня море всяких отговорок и экивоков.

– Ну, давай сюда твою ногу!

Я ожидала боли, но больно не было – Михаэль ловко обработал мою рану, приклеил пластырь.

– Ну, вот и все! Теперь нога будет спасена!

Не знаю, что со мной в этот момент произошло. Огромная волна благодарности, водопад нежности, озеро умиления вдруг всколыхнули и затопили мою, непривыкшую к ласке душу. Конечно, я понимала, что он не сделал для меня чего-то особенного, и океан моей признательности был вовсе несоразмерен его небольшой услуге, но со мной никогда никто так нежно не обращался. Я потянулась к его руке, схватила ее, притянула Михаэля к себе и стала покрывать поцелуями его лицо, руки, шею… Я была как безумная. Я закрыла глаза, чтобы не видеть его лицо. Закрыла специально, чтобы не натолкнуться на его удивление или еще хуже – на отвращение к моей внезапной, слюнявой нежности. Мне непременно был нужен кто-то, кому я могла бы показать, что я – женщина, что я хочу любить, что я хочу и умею ласкать мужское тело, что я хочу в ответ получать ласку. И я буквально сбила Михаэля с ног, затопила его потоком поцелуев. Моя выплеснутая на него энергия была равна огромной силе артериальной крови, пробивающей себе каналы сквозь толщу тромба. Этим тромбом была моя прошлая любовь, а энергией – нежность, которую я вдруг почувствовала к Михаэлю.

Я не помнила, как мы оба оказались раздеты. Инстинкты природы работали за меня. Я очнулась только тогда, когда уже лежала без сил, как во сне или, вернее, в бреду, с ощущением бессилия во всем теле, а горячие влажные поцелуи Михаэля обжигали мне щеки. Я открыла глаза и ужаснулась. Чужое лицо склонилось надо мной. Я это лицо не узнала – в тесной близи все лица кажутся чужими. Лицо не улыбалось. Оно смотрело на меня с тревожным вниманием, даже с любопытством.

– Тебе было хорошо? – спросил этот чужой человек.

Я не ответила.

Он чуть отодвинулся от меня. Повторил:

– Хорошо тебе было?

Тяжелые шестеренки, маховики стали медленно вращаться в моей башке, как в тот день, когда Лена впервые спросила меня, хочу ли я поехать в Париж. Я сообразила: для него это был всего лишь очередной акт с незнакомой, немного взбалмошной женщиной.

Мне захотелось размозжить чем-нибудь тяжелым это незнакомое лицо. Но все-таки какая-то часть моего мозга, видимо, еще остающаяся живой и способной соображать, заметила мне, что этот человек ни в чем передо мной не виноват. Я сама ввергла его в пучину моих нереализованных страстей и удушающих комплексов. Я сказала:

– Да, было хорошо. Но теперь – уходи.

Он удивился:

– Но как же? Мы ведь хотели вместе позавтракать? – Он потянулся куда-то, пошарил на тумбочке, посмотрел на табло своего мобильного телефона. – Завтрак еще не закончился.

– Нет. Уходи, – сказала я, закрывая глаза и поворачиваясь к нему спиной. – Я не пойду с тобой завтракать. И вообще, никогда не приходи ко мне больше.

Я не слышала, а чувствовала, как он помолчал несколько секунд. Потом поверхность кровати немного поднялась – это он встал. Я не смотрела в его сторону, но будто видела: он одевается. Потом он снова присел рядом, на край – зашнуровывал ботинки. Потом раздались шаги, они стали удаляться, и тихо захлопнулась дверь. Я осталась одна. Я еще полежала. Потом вдруг резко вскочила и села на постели. Обвела взглядом комнату – она была пуста. Холодный, скучный свет падал из окна – это солнце закрыла одинокая туча. Бешенство напало на меня. Я встала на четвереньки и стала крушить постель – она не поддавалась. Головные валики – это не подушки, их можно бить, но нелься скомкать, поднять, вонзить в них кулаки, бросить на пол. Я переключилась на одеяло. Я пинала это невинное создание рук человеческих, я сжимала его, будто мяла тесто, я рычала, рвала углы зубами, я бесновалась, обливаясь потом, не помня себя. Наконец я бросила одеяло на пол, свалив со стола стеклянный кувшин с принесенными мне ромашками. Вода пролилась, замочив ткань, ромашки выпали, но кувшин не разбился. Я опомнилась. Подняла кувшин, подняла одеяло, отжала мокрый конец, развесила сушиться на стуле. Потом собрала ромашки, сломала их стебли и отнесла в ванную комнату в мусорную корзину. Потом я вернулась в комнату и повалилась навзничь на кровать поперек, без подушки, без валика, без одеяла. Кровать еще хранила чужой запах. Запах был мне одновременно и приятен, и невыносим. Он свидетельствовал о моем предательстве. Я снова встала, подошла к тумбочке, открыла банку с растворимым кофе, понюхала – так делают в парфюмерных магазинах. Мне бы больше хотелось пожевать кофейные зерна, но в номере их не было. Я поставила банку рядом с собой, снова легла на постель. Закрыла глаза.

«Что же, Танька, – услышала я вдруг знакомый голос с небес. – А ведь ты сейчас поступила как обыкновенная шалава!»

Я молчала.

«Да, дружок! – ЕГО голос будто надо мной издевался. – Это и есть самое что ни на есть настоящее предательство!»

Я не отвечала, но слезы сами вдруг полились из моих глаз.

«А как красиво ты хотела все изобразить! – Голос напирал на меня, он давил, обвинял, разрастался, заполнял мое существо. – Я уж тут чуть было не уписался от умиления: Танька едет в Париж для того, чтобы повидаться со мной, вспомнить меня. Подышать со мной одним воздухом! Какое благородство! Какая красота души! А свелось все к банальному…»

– Ты не смеешь так говорить! – шептала я куда-то в направлении окна. – Я действительно так по тебе скучала! Я до сих пор скучаю по тебе. Я скучаю по твоему телу. Я даже тоскую по той несправедливости, с которой ты поступал со мной.

«Какая же в моем отношении к тебе несправедливость? – удивился голос. – Ты получала, что заслуживала».

– Неправда! Неправда! – я от слез теряла силы к сопротивлению. – Я ни разу тебе не изменила за все годы! И за те, что была с тобой, и за те, что ты был не со мной, и даже за те, что я была уже без тебя…

«Что же, милая, уповать на прошлые заслуги! Сегодняшний эпизод все перевешивает!» – ОН все издевался надо мной, все потешался, все ерничал…

– Это нечестно! Это вышло случайно! У меня просто не осталось сил, чтобы быть одной! – Я и сама не поняла, как из меня выскочили эти слова. Голос как будто даже обрадовался:

«Вот это ты правду сказала, что у тебя больше не осталось сил. Ну так надо оценивать силы, прежде чем брать на себя тяжелую ношу. К тому же я тебя ни о чем не просил».

– Не просил? – Я вдруг села на постели. В моей памяти будто открылась некая запрятанная коробка. И эпизоды моей прошлой жизни стали выскакивать из нее один за другим. – Не просил? – я уже говорила громко, вслух и смотрела в окно, будто именно там, в сером небе, находился тот, к кому я обращала свои слова. – Значит, это не ты просил меня провезти в этих чертовых бусах какие-то бумажки, то порошки… Значит. Это не ты просил меня рискнуть разок, ради тебя. Только один разок ради тебя. Но потом эти разы становились все чаще. Да, с тобой в Париж я ездила только раз. Но ты возил меня по Москве. Возил с собой в Питер, еще куда-то, и каждый раз я надевала на себя эти бусы. И когда мы приезжали, ты часто оставлял меня одну – уставшую, голодную. Хватал эти африканские мерзости и куда-то уносил. Потом возвращал мне их, уже не такие тяжелые, как раньше, и заваливался спать. А я смотрела на тебя, спящего, и думала, что я могу сделать для тебя что угодно. Лишь бы ты снова и снова просил меня: «Танька! Давай съездим с твоими бусами еще разок!» Я одна любила тебя так, как больше никто не любил.

«Откуда ты знаешь, что никто?»

– О любви судят не по словам, а по делам. Больше, чем я, для тебя никто ничего не делал. Я даже сама себе приказала не вспоминать, что фактически ты использовал меня как связную. Как глупую закланную овцу, которая за тебя пойдет в тюрьму и даже на Голгофу…

«Ну, это уже гордыня! Максимум, что ты бы получила – это пять лет. А если бы хорошо себя вела. Тебя бы выпустили как ранее не судимую по амнистии. Подумаешь, пять лет, если любишь!»

– Ты подлец! – крикнула я.

«А еще говорила, что ты МЕНЯ любишь. Любовь нужна была прежде всего тебе самой…»

Я обессиленно замолчала. У меня больше не было аргументов. Туча в окне ушла, и я снова увидела чистое небо. Все-таки в этот мой приезд погода в Париже была замечательная.

А не вскрыть ли вены, пока Ленка не вернулась? – мелькнула мысль. Где-то по краешку сознания прошло видение площади перед моргом у Нотр-Дам. К тому же я не хотела портить Ленке дни перед свадьбой. Нет! В Париже оставалось быть три дня, с самоубийством можно было и подождать, по крайней мере, до возвращения в Москву. Уж если приспичит, можно это дело обделать потихоньку и дома. Так сказать, не отходя от кассы…

Мне захотелось есть. Я вытерла слезы. С сожалением подумала, что завтрак я пропустила – не хватало еще встретить внизу Михаэля. Я влезла в юбку, взяла свое новое пальто. Оно нравилось мне все больше. Умываться, краситься, причесываться не хотелось. Я помотала головой, чтобы дать волосам свободу. Сойдет и так. Я подошла к окну, чтобы его закрыть. Сверху мне подмигнуло осеннее солнце. Совсем как мой друг – он любил отпустить мне парочку гадостей, после чего чувствовал себя превосходно.

– Свинья! – вдруг сказала я прямо солнцу и с силой захлопнула окно. Несколько прохожих, случайно проходивших мимо гостиницы, с удивлением на меня посмотрели. Я извинилась. Они поняли, что ничего со мной не случилось, и пошли дальше, каждый к своей жизни.

Тем временем повозка катилась по будто игрушечной улочке, уставленной магазинчиками и уютными кафе. Почти в каждом окне красовалось изображение королевской лилии, а у каждого входа – деревянная кадка с цветущим в ней олеандром. Георгины, розы, фиалки образовывали огромную круглую клумбу в центре крошечной площади, так что казалось, будто площадь существует для того, чтобы все могли любоваться цветами. Повозка сделала по площади круг и снова подъехала к замку.

– Ну, теперь в кафе! Здесь готовят очень вкусный кофе, – предложил Серж. Катрин по-прежнему ласково улыбалась, и было непонятно, хочет она в кафе или нет. Валерий был готов следовать за ними, но Лена, выбравшаяся из повозки последней, все не могла отвести взгляда от потрясающей красоты замка с двумя эмалевыми барельефами перед въездными воротами – на одном из них женщина в мужском костюме с королевским флагом ехала на белом коне. На другом был изображен король – с лицом, выражающим брезгливость и обещающим предательство. Перед замком полукругом расстилалась небольшая площадь, а дальше, за ней, к берегам Луары спускался город. И в глазах рябило от черепичных крыш.

– Давайте еще погуляем здесь! – сказала Лена и вдруг наткнулась на скучающий, равнодушный взгляд Катрин: та в этот момент на долю секунды перестала следить за собой. Лене стало не по себе – незваный гость хуже татарина. Она посмотрела на остальных. Серж улыбнулся ей, а Валерий сказал:

– Мы тут посидим, – он пригласил Катрин присесть на нагретые за день камни бордюра, за которым был виден город. Но Серж сказал:

– Смотрите, Лена! Старинный фонтан. – И повел ее в глубь площади.

Чаша фонтана без воды, с низким ободом из того же камня, что и бордюр, окаймляющий площадь, лежал прямо перед ними. Он был почти разрушен, а на дне его лежали сжавшиеся серые листья – следы летней засухи. Серж мягко сказал:

– Это мой любимый фонтан.

Она наклонилась – на одном боку чаши, выбитый из камня, на нее смотрел сидящий дикобраз. Он повернулся к ней в профиль и косил из глубины столетий хитрым глазом.

– Боже мой! Он как живой!

Оказывается, Валерий и Катрин подошли к ним сзади.

– Дикобраз – символическое животное той династии, что построила замок, – сказала Катрин заученным тоном.

– Ему преположительно столько же лет, сколько и Джоконде, – сказал Серж. Он наклонился и погладил каменное животное.

Дикобраз был стар и лыс. Он вытягивал вперед морщинистую шею и царапал землю когтями. Длинные острые иглы на его спине свидетельствовали о его мощи.

– Это действительно старинный фонтан, – сказала Катрин. – Пока у города нет денег, чтобы привести его в порядок. Может быть, когда-нибудь он опять заработает. Если откроется благотворительный фонд, я с удовольствием дам деньги на его починку.

– А деньги не украдут? – вырвалось у Валерия.

Видно было, что Катрин удивилась его вопросу:

– Как же украсть? Фонтан не иголка! Сразу видно – работает он или нет.

Лене стало неудобно:

– У нас русское мышление, – сказала она. Валерий толкнул ее в бок.

– У нас в России сейчас процветает коррупция… – промямлила Лена и поняла, что сказала еще хуже. Валерий так и впился в нее взглядом.

– Во Франции тоже встречаются такие явления, – спокойно отозвался Серж. – И очень много злоупотреблений было во время революции.

– Особенно по части отрубания голов! – прибавила Катрин и снова улыбнулась.

– Франция стара, как этот дикобраз, и мудра от пережитого. У вас еще все впереди, – сказал Серж, имея в виду Россию. Лена увидела, что Валерий еле сдержался, чтобы не ответить ему чем-то резким.

– Пойдемте в кафе! – снова предложила Катрин. Они покинули площадь, вышли на улицу и остановились перед небольшим зданием с широкими, зеркальными витринами. – Я уже говорила вам, что семья моего дяди занимается виноторговлей. Вот их магазин и при нем небольшой дегустационный зал.

– Как идут дела? – поинтересовался Валерий.

– Неплохо, – улыбнулась Катрин. – У хозяев заключен договор с туристическими фирмами, и все гиды приводят туристов сюда.

– Хотя в магазинчике по соседству можно купить вино не хуже, но дешевле, – заметил Серж и, все так же улыбаясь, посмотрел на жену.

– Бизнес есть бизнес, – сказала она. – Здесь вино можно попробовать. И бутылки упакованы в подарочные коробки. – Лена поняла, что она не просто так привела их к магазину своих родственников.

– Мы обязательно купим здесь вино на память, – сказала она. – И, когда откроем бутылки в Москве, будем вспоминать вас и ваш чудесный город.

Катрин улыбнулась и открыла перед ними дверь. И они вышли через час, нагруженные пакетами, коробками и коробочками, провожаемые до порога родственниками Катрин.

– Печенье в дорогу! – прибежала еще девочка лет восьми и протянула Лене фирменный пакетик. Лена пожалела, что ей нечего подарить в ответ.

– Не волнуйся, они на нас сделали хороший бизнес! – шепотом успокоил ее Валерий.

– Катрин, это для вас и Сержа! – Лена передала часть пакетов своим французским друзьям. – Откройте это вино в Новый год! И тогда, через огромное расстояние, вы почувствуете наш привет вам и нашу любовь!

– О-о! – Катрин все-таки смутилась, а Серж внимательно посмотрел на Лену.

Минута для прощания была выбрана подходящая. И как ни предлагали хозяева остаться у них ночевать и ехать в Париж рано утром, Валерий твердо стоял на своем. Утром ему уже надо было быть на аэродроме. Наши самолеты улетали в Москву.

Как настойчиво Серж ни предлагал отвезти гостей назад в Париж, ими было решено самим добираться на поезде.

– Дорогу из Парижа на аэродром я уже знаю хорошо, – сказал Валерий. – Только проводите нас на вокзал, чтобы мы не уехали куда-нибудь в Ниццу.

Все засмеялись, а Лена решила, что Катрин, наверное, восприняла их отъезд с облегчением.

«Что же ее все-таки тяготит?» – думала она, но не могла найти ответа. На минутку они снова вошли в дом за своими вещами.

«А я ведь, скорее всего, больше сюда уже никогда не приеду, – Лене стало грустно от этой мысли, – …и никогда больше не увижу ни Катрин, ни Соланж, ни Сержа, ни даже этого сердитого мальчика Даниэля…»

Когда они расставались, Лена крепко поцеловала Соланж, поблагодарила Катрин. Она надеялась, что Серж один пойдет их провожать, но Катрин не оставила мужа.

Поезд был серебристый, похожий на длинную змею. Оставалось еще несколько минут до отправления. Уже были выкуплены билеты, пожаты руки, озвучены последние пожелания здоровья и счастья. Пора было садиться. Лена и Валерий прошли за заградительный отсек на перроне. Катрин и Серж остались снаружи. Лена дошла до своего вагона и остановилась, чтобы в последний раз обернуться и махнуть рукой на прощание. Но Катрин и Сержа уже не было у барьера. Они уже отвернулись от поезда и удалялись в глубину вокзального пространства. Она увидела, как Серж взял Катрин под руку и, наклонившись к ней, стал что-то говорить.

– Заходи, опоздаем! – подтолкнул ее Валерий, она переступила через еле заметную щель, отделяющую пол поезда от перрона, и, как только они нашли свои места, серебристая змея тут же тронулась, почти мгновенно набрав скорость. И одновременно с тем, как ее спина вместе с набором скорости все крепче вжималась в спинку сиденья, Лена чувствовала, как с нее слетают, как сухие листья у фонтана, воспоминания и сожаления об этом чудесно проведенном дне. Она впомнила удаляющиеся фигуры Катрин и Сержа и ощутила радость, что вот сейчас, оставшись с Валерием, она может расслабиться рядом с ним, поболтать, посплетничать, в общем, сделать все те простые и простительные вещи, которые делают все люди, возвращаясь из гостей.

Из-за большой скорости пейзаж за окном стал неразличим. Лена опустила шторку и посмотрела на Валерия. Он сидел рядом с ней, плотно сжав губы, прикрыв глаза. Она подумала, что он спит.

Ей захотелось достать зеркальце, чтобы подкрасить глаза. В дорожной сумке куда-то задевался ее тюбик с тушью для ресниц. Нужно было выложить из сумки разные мелочи, чтобы легче было отыскать маленькую косметичку той самой французской фирмы, в которой мы вместе с ней работали. Фирма снабжала своих сотрудников к праздникам всякими мелочами собственного изготовления. В этих хлопотах выскользнул на пол шелковистый и поэтому скользкий платок – его утренний подарок. Она осторожно спустила с колен сумку, чтобы поднять его. Но Валерий, оказывается, не спал. Он сам наклонился и подал ей платок. Она улыбнулась, взяла его. Вот отыскались и тушь, и зеркальце. Спать ей не хотелось, надо было скоротать время. Она огляделась по сторонам – ничего интересного: поезд выглядел изнутри, как длинный самолет. В отдалении дремали самые обычные пассажиры. От скуки она подкрасила ресницы, примерила платок. Его бледный оттенок опять ей не понравился. Она повязала платок, как бандану. Ну, так еще было ничего.

– Ты не умеешь его носить, – вдруг она услышала голос Валерия. Он смотрел на нее из-под полуприкрытых век. – Его надо повязать по-русски, как носит Мари.

Лена посмотрела на него внимательнее. Ни нежности, ни любви – ничего, что отличает выражение влюбленного человека или, уж по крайней мере, жениха, не было на его лице. Только усталость и холодное раздражение. Что-то вдруг всколыхнулось в ней – протест и желание заявить о своих правах, восстановить свой статус невесты.

– За сегодняшний день ты меня ни разу не поцеловал, – сказала она.

– Я устал. Поездка меня утомила.

– Тебя? Привыкшего к гораздо большим нагрузкам?

– Я привык нагружаться по делу, а не заниматься самоуничижением.

– Чем? – Лене показалось, что он сказал недостаточно разборчиво.

– Тем, что ты слышала. Самоуничижением!

Она не поняла, о чем он говорит.

– Ты так шутишь?

– Нисколько. – Он приподнялся на своем месте и теперь смотрел на нее, как строгий институтский преподаватель. Губы его сжались в одну тонкую бледную нить. Рыжеватые волосы, которые он зачесывал назад, растрепались. Ей захотелось поправить их. Она протянула руку, но он уклонился.

– Я думал, ты описаешься от умиления, такой ты расточала елей перед этими французами. – Лена остолбенела от неожиданности.

– Я просто была вежливой. – В первый раз он разговаривал с ней в таком тоне. Она хотела думать, что это недоразумение.

– Серж и Катрин пригласили нас в гости. Они были нашими хозяевами, такими милыми, любезными…

Он стоял на своем:

– Ты вела себя так, как будто мы занимаем по отношению к ним унизительное положение! Как будто мы – какие-то недоумки, приехавшие из Африки, только что слезшие с дерева. Мы! Да они с завистью смотрят на нашу технику. Мой самолет…

– При чем тут самолет? – Лена никак не могла его понять.

– Да при том, что мы соревновались с ними на полетах!

– Ты что же, их гостеприимство мерил достоинствами твоего «Су»? Ты думаешь, что, если бы твой самолет был хуже «Миража», Серж не пригласил бы тебя в гости?

– Ты что, не понимаешь? – прошипел он. – Серж никогда не пригласил бы в гости ни тебя, ни меня, если бы ему это не приказали. И я не поехал бы к нему, если бы это не входило в программу нашего визита.

«Тогда, вечером, меня он пригласил без приказаний», – подумала Лена. Ей стало очень горько. Ей важно было знать мнение Валерия о чужой семье, ведь им только предстояло устраивать свою. Лену интересовало все – и устройство их дома, и отношения с детьми, и отношения между самими Сержем и Катрин. Но Валерий будто не понимал этого. Он ужасным тоном продолжал читать ей нотацию:

– Ты должна всегда помнить, что летчики в небе не играют в игрушки. Как бы мы ни пожимали друг другу руки, на самом деле мы с Сержем больше противники, чем союзники. Ты должна была быть дипломатом, держаться нейтрально. А от тебя только и было слышно: то у нас коррупция, то у нас еще что-нибудь. Можно подумать, у них коррупции нет! Прицепилась к какому-то фонтану. «Как это мило! Как замечательно! Ах! Ах! Ах!» Можно подумать, ты в жизни не видела ни одного фонтана, кроме их разбитого корыта с облезшим дикобразом!

– Послушай, ты несправедлив, – Лена чувствовала себя будто загнанной в клетку. – Ты только вспомни хотя бы этих детишек, что катались с нами в повозке! Какие открытые, чудесные у них лица! На улицах никто не плюет, не кричит, не пьет пиво и не матерится! Вспомни, какой чудесный дом у Катрин! Без всех прибамбасов российского богатства! Без золоченых люстр, без наборного паркета, без мраморного камина, хотя камин в доме есть, ты заметил? Он был в кухне! И какая в этом доме чудесная атмосфера!

– Да уж, атмосфера лучше некуда! – скривился Валерий. – Распустили белоручек, теперь не знают, что с ними делать! Не могут справиться с сопливым подростком! Пару раз дали бы ему ремня – быстро б навел порядок не только в своей комнате, но и во всем доме!

– А может, они уважают его достоинство? – тихо спросила Лена, но в голосе ее послышались твердые нотки.

– А ты называешь достоинством сидеть в таком свинарнике? Между прочим, нам с тобой придется воспитывать сына. И, может быть, не одного. Как ты знаешь, я хочу иметь несколько детей.

Лена уже холодно взглянула на него:

– Я думаю, об этом не говорят приказным тоном?

– А что, – он тоже посмотрел ей прямо в глаза, – ты не согласна?

– С твоим тоном – да!

Она уже давно в пылу разговора стянула с головы этот не нравящийся ей платок и сейчас, волнуясь, перебирала его похолодевшими пальцами. Взгляд ее случайно упал на него. Она сжала ткань в ладошке.

– И вообще, – она сама испугалась того, что готовилась сейчас сказать, но некое чувство, волевой импульс, который все-таки заставляет людей прыгать в реку, в холодную воду, или бросаться вниз с парашютом, в страшную дыру самолетного люка, заставил ее броситься в этот, страшный для нее, разговор. Она подняла платок и почти сунула его Валерию в лицо.

– Я хотела тебя спросить, – тут голос ее предательски дрогнул, она сглотнула, – ты купил мне такой же платок, как у Маши. Ты сделал это специально?

Внезапно он замолчал. Она застала его врасплох. Он купил платок ненарочно. Интуитивно взгляд его выбрал нечто похожее на то, что носила Мари. И он вдруг испугался, что Лена это поняла.

– Мари живет в Париже уже много лет. Она понимает толк в моде. Ничего нет плохого в том, что у тебя будет такая же вещь, как у нее. И я не вижу ничего плохого в том, что ты будешь на нее похожа.

Лена свернула платок и протянула его Валерию.

– Возьми назад! Он мне не нужен. И знай: я – сама по себе. И я совсем не хочу быть похожей на Машу.

Валерий усмехнулся, платок не взял.

– Ты сейчас, как пьяный заяц.

Ей захотелось его ударить.

– Какое право ты имеешь давать мне оценки?! Никакой я не заяц, я – человек, твоя невеста! И, кстати, я имею право спросить: что это за старая фотография, которую ты носишь в своем бумажнике, и когда наконец ты расскажешь мне всю правду, что на самом деле произошло с твоей женой?!

Валерий усмехнулся и покрутил головой:

– Так я и думал, что эта стервоза, твоя соседка, вытащила у меня из кармана бумажник!

Лена шепотом заорала, насколько могла заорать в присутствии других людей, в чужой стране, в скоростном поезде, летящем в темноте в неизвестность:

– Никто не вытаскивал у тебя твой бумажник, идиот! Он сам выпал из кармана твоей куртки! И не смей говорить плохо про Таньку! (Если бы я слышала Лену в этот момент, я бы ее расцеловала.) Она просто хочет уберечь меня от твоих грязных делишек!

Он посмотрел на Лену с изумлением:

– От каких делишек?

Она продолжала, с утра настропаленная мной. Как ни фантастически звучали мои предупреждения, но Лена их запомнила.

– От таких делишек, Синяя Борода!

Валерий смотрел на нее оторопело.

– Может быть, объяснишь тогда, почему моя тетка так похожа на женщину на фотографии? Кто эта девушка в платье невесты? Наша родственница? И ты об этом знал?

– Клянусь тебе, дурочка… – он будто пришел в себя, взял у Лены с колен ее сумку и вложил в нее платок. – …Клянусь тебе, слово офицера! Сходство твоей тетки и моей жены случайное. Но поразительное! – Я сам никогда ничего подобного не видел.

– Так, значит, ты видишь в Маше свою погибшую жену? – осенило Лену. – Ты все еще ее любишь?!

– Кого? – Он посмотрел на Лену изумленно. – Кого я люблю? Что ты несешь?

Лена вдруг испугалась, растерялась, запуталась:

– Не знаю я, кого ты любишь. Кажется мне только, что не меня.

Он ничего не ответил, притянул ее за шею и поцеловал. Остаток пути они ехали молча. Скоро поезд стал понемногу сбавлять ход. Они ехали то ли в открытом туннеле, то ли по мосту. Откуда-то сверху разливались огни.

– Кажется, мы подъезжаем, – сказал Валерий. Лена достала билет, прочитала: вокзал Монпарнас. Поезд втянулся на перрон и остановился. Пассажиры стали вставать, продвигаться к выходу. Встал и Валерий. Взял сумки.

– Мы с тобой договорились, что поженимся? – посмотрел он на Лену, перед тем как шагнуть в проход.

– Раньше – вроде договорились. – Она разговаривала теперь спокойно, как с чужим.

– Договор остается в силе, – сказал он, глядя куда-то поверх ее головы.

Она промолчала, подумав, что он мог бы на этот счет спросить и ее мнение, но поезд остановился, и выяснять отношения дальше времени не было. Они приготовили билеты для контроля и вышли следом за всеми. Была половина двенадцатого ночи. Метро еще работало.

– Тебе надо ехать к своим. Дорогу знаешь? – спросила Лена, когда они вместе вошли в метро и сели в вагон. Часть дороги им было по пути.

– Естественно, знаю. Поднаторел уже, – отозвался Валерий.

– Тогда не провожай меня. Тебе завтра улетать. Я доберусь сама.

Он помолчал, раздумывая.

– А точно доедешь?

Она улыбнулась:

– Точняк.

Тогда он сказал:

– Разойдемся на этой станции. Тебе прямо, без пересадки, а я – направо, на другую линию.

Лена замялась на минутку, но потом все-таки спросила:

– Встретимся в Москве?

Он обнял ее и поцеловал в щеку:

– Встретимся в Москве.

Вагон остановился. Валерий повернул ручку двери, чтобы выйти, и постоял на перроне, пока вагон не тронулся. У них обоих не нашлось сил, чтобы помахать друг другу на прощание. Но все-таки Лена, пока ехала до нужной ей станции, испытывала мрачное удовлетворение от того, что, как ей казалось, она одержала первую свою победу над этим странным, сильным человеком.

Пока мы с Леной проводили этот день каждая по-своему, Маша с утра, как всегда, отправилась на работу. Настроение у нее было отвратительное. Правда, она сама перед собой делала вид, что настроение ее сейчас зависит от обстоятельств скорее внутренних, чем внешних – приближались ежемесячные страдания, но в глубине души она все-таки сознавала, что вовсе не они причина ее смятения и упадка духа, а то предложение, которое она накануне получила от Валерия. Необходимо отметить, что само предложение казалось ей невозможным и даже абсурдным, но… оно ведь было сделано!

«Боже мой! – думала Мари, – как незаметно прошла жизнь! Мне уже сорок, и что впереди? Еще двадцать, тридцать лет такого же спокойного прозябания? Ежемесячные взносы в банк, летом – поездки к морю вместе с Лулу, всегда в одно и то же место, где хорошо относятся к собакам, и… все? Да, – думала Мари, глотая каждодневный утренний кофе (ей даже не захотелось выйти на свою крышу, что она всегда делала с удовольствием в любую погоду, и она плюхнулась на единственный стул в кухне), – я сознательно оберегала себя от случайных знакомых, ненужных связей. Обжегшись с одним, я стала избегать других…» – она поставила чашку, встала, подошла к зеркалу в коридоре, придирчиво себя осмотрела.

«Мои усилия не пропали даром. Я выгляжу хорошо. – Она встряхнула волосы, погладила ладонями грудь. – Но только разве это кого-то волнует, кроме меня?»

Все это время Лулу крутилась у нее под ногами. Лулу была сердита: уже несколько дней хозяйка почти не обращает на нее внимания. Сначала Лулу попыталась спрятаться под диван, но, просидев там безрезультатно около часа, поняла, что ее акт сопротивления не возымел никакого действия. Она вылезла из-под дивана, подошла к Мари и громко тявкнула. Мари коротко взглянула на нее и сказала:

– Ах, да, Лулу! Я чуть про тебя не забыла… – и налила в мисочку молока. Лулу не хотелось есть, она ждала ласки. Но хозяйка отошла, не погладила ее, не почесала.

Лулу тявкнула еще несколько раз. Никакого эффекта! Собачка не знала, что и подумать. Она незаметно подошла к Мари сзади и уселась возле ее ног. Мари не видела ее. Она торопилась – слишком много времени она уделила сегодня размышлениям о своей жизни. Она уже опаздывала. В сумку летели косынка, ключи, множество разных мелочей. Вот Мари еще раз отступила, чтобы напоследок поглядеть на себя в зеркало. Хвост Лулу оказался под ее каблуком. Лулу отчаянно завизжала – скорее не от боли, а от обиды, что так неудачно закончились все ее попытки привлечь внимание хозяйки к себе. Мари оступилась и чудом успела уцепиться за косяк. Нога подвернулась в лакированной лодочке. Мари даже вскрикнула – такой острой, нестерпимой показалась ей боль.

– Вот черт! Что ты тут вертишься под ногами! – Мари в сердцах ругнулась на Лулу. Та от несправедливости, от обиды то ли загавкала, то ли завыла – отчаянно, громко, с переливами и переходами от полного собачьего отчаяния, что ее больше не любят.

– А ну, замолчи! Сейчас еще тапкой дам! – Расстройство Мари было схоже с отчаянием собаки. Но так уж повелось, что и в животном мире чаще всего страдает невинный. Конечно, Мари и не думала драться тапками, но Лулу от ее слов завизжала так, будто ее режут.

Тут же раздался резкий звонок в дверь. Лулу от визга перешла к заливистому лаю. Наступить на ногу было невозможно. Мари допрыгала до двери и открыла. В голове сверкнуло в этот момент: «Это Валерий! Он меня спасет».

– Да, замолчи ты, дурацкая собака! – Мари повернула замок и…

Как говорится, нет в мире совершенства, тем более неблагодарна собачья участь. Пускай понарошку, пускай не всерьез, но как же скоро Лулу из верной подруги жизни превратилась для Мари в «дурацкую собаку»!

Перед дверью стоял вовсе не Валерий, а вчерашний сосед.

– Мадам! – Вид у него был суров, как будто он собирался защитить от Мари не покой собственной жены, а по меньшей мере свободу всей Франции. – Мадам, я вынужден вас известить, что сегодня же подаю жалобу в комиссариат!

– Пуркуа? – спросила Мари, стоя на одной ноге. – Видите ли, я случайно наступила ей на хвост.

– Я всегда говорил, что вы не умеете обращаться с животными. Но сейчас я еще укажу, что вы садистски издеваетесь над собакой. Специально наступаете ей на хвост, чтобы она визжала!

– Я не специально. Я ногу подвернула!

– Тем хуже для вас, мадам! – Мужчина уже повернулся и шел к лифту.

– Дурак! – сказала по-русски Мари и закрыла за ним дверь. Сустав все-таки очень болел, и она поняла, что без перевязки далеко не доковыляет. Она взяла телефон.

– Шарль, – сказала она своему начальнику. – Я очень сожалею, но я подвернула ногу.

– Ты шла на работу? – забеспокоился он. – Немедленно вызывай «Амбуланс»!

– Ты беспокоишься о страховке? Хоть бы спросил, как я себя чувствую.

– Спрашиваю. Как ты себя чувствуешь? – В голосе патрона не было теплоты. Естественно, Мари халтурила уже три дня, и ее беспорочная служба в течение восьми лет была забыта. – Я надеюсь, ты не сломала ногу?

– Нет. Ничего серьезного. Я сейчас сделаю тугую повязку и приеду.

– Да, да, конечно, не торопись, приезжай, как сможешь! – Голос Шарля теперь стал даже чересчур заботлив. – Но имей в виду, Мари, без тебя у нас будет полный завал! Вспомни, ты отпрашивалась у меня позавчера и на целый день.

– Впервые за последние девяносто лет! – сердито сказала Мари. Шарль помолчал, а потом произнес с таким выражеием, будто неожиданно решил выдать премию в размере годового оклада:

– Ну, хорошо, Мари, хорошо! Оставайся дома и сегодня. Но завтра – живую или мертвую, я тебя жду. Накопилось слишком много дел!

– Спасибо, Шарль! – Вообще-то она действительно собиралась приехать, но раз он разрешил ей не приходить… Ура! Нога действительно болела сильно.

Мари взяла Лулу к себе на колени, наклонилась и поцеловала в лохматый лоб:

– Нам повезло! Я остаюсь сегодня дома! – Лулу смотрела на нее не мигая, и было непонятно, чего все-таки больше в ее взгляде – радости или смятения от смутного собачьего страха: к чему в конечном счете приведет нарушение расписания их привычной совместной жизни?

Мари осмотрела ногу: в общем, ничего страшного. Нога даже особенно не распухла. Тем лучше – Мари все-таки крепко перевязала сустав и залегла на диван. Нечасто ей выпадало свободное утро. Но если раньше при таких же обстоятельствах радость ее от свободного ничегонеделания была бы безмерной, то сейчас Мари вдруг подумала: «Свободна! Прекрасно… А для кого я свободна?» Она рассердилась на себя и погладила Лулу. Действительно, утром она была к ней несправедлива. Мари вздохнула и решила поспать. Только закрыла глаза – перед ней всплыл город ее детства – залитая солнцем воскресная, еще доперестроечная Москва. Вот они с классом плывут на речном трамвайчике мимо Кремля, вот идут в Музей Дарвина. Потом выпускной, как водится, на Красной площади, очередь в кинотеатр «Художественный», иняз, куда всей душой хотела поступить учиться… Мари встала, сварила кофе, вышла на террасу. Буквально рядом вздымалась железная игла. Туристы ползали по ней, как мухи.

«А Шаховская башня тоже ажурная!» – почему-то пришло в голову.

«Тьфу, пропасть! Нашла тоже, с чем сравнивать! – заругалась на себя Мари. – Давно не стояла в очереди за сапогами?»

Она машинально взяла в руки мобильник и посмотрела на табло. С раздражением бросила его на постель. Не было на табло известий о том, что кто-то пытался ей дозвониться.

– Ну, и ладно! Что думать о том, чему не суждено сбыться, – она снова улеглась в постель, обняла Лулу. – Но Дюпон!.. – она покачала головой, вспомнив о начальнике. Сколько раз ведь она его выручала! Оставалась работать по вечерам, сверхурочно, а стоило у нее появиться проблемам… «Мари, ты позавчера у меня отпрашивалась!» – она передразнила Шарля и почувствовала, что с превеликим бы удовольствием послала к черту всю его контору, в которой трудилась много лет. Лулу тихонько залезла к ней под одеяло и там прижухла. От ее тепла Маша расслабилась, согрелась и задремала. Не прошло и четверти часа, как из-под одеяла донесся храп. Мари проснулась, откинула одеяло. Собачка лежала на спине, сложив на груди лапки, запрокинув мордочку, и храпела, как здоровенный мужик. Маша, давно привыкшая к ее храпу, подтолкнула Лулу, чтобы та повернулась на бок. Но Лулу только недовольно заворчала и опять начала храпеть. Мари мысленно плюнула на ее храп, вытянула больную ногу и тоже заснула. Очнулись они обе уже часа в два. Лулу – оттого, что ее с утра еще не выводили гулять, а Мари – оттого, что собака ее разбудила.

– Ладно, Лулу, сейчас пойдем! – Маша оделась, взяла сумку с совочком и пакетиком для продуктов собачьей жизнедеятельности, и они вышли на улицу. Через полчаса они уже мирно дефилировали вдоль фасада Высшей военной школы, где на газоне все еще цвели Машины любимые темно-красные розы. (В день своего приезда Лена обратила внимание на белые – цветущие с бокового фасада.) И тут из-за угла уже известной нам улицы Бурдонне (жужжание колоколов и шмелей) вдруг появилась я, собственной персоной, с перевязанной правой ногой. Я сюда приперлась поглазеть на детище мадам де Помпадур. Мадам, несмотря на свою мировую славу любвеобильной женщины, еще и занималась благотворительностью. Это на ее деньги была построена Высшая военная школа, чтобы молодые люди из самых простых семей могли получить образование в привилегированном военном учебном заведении. Мадам не зря любила образованных людей.

Но сначала я натолкнулась на мохнатую фигурку Лулу. Мари я не узнала, так как она была не в своем ослепительном плаще, а в серенькой курточке, в которой ходила прогуливать собаку. Зато Лулу узнала меня и противно, настороженно тявкнула.

Боже мой! Ничего комичнее я в жизни не видела. В серой курточке Маша потеряла весь свой парижский лоск. Мне показалось даже, что она плакала – набрякшие мешочки откуда-то взялись у нее под глазами. Но самое смешное было в том, что у нее тоже была перевязана нога – только левая.

– Здравствуйте, Маша!

Она, между прочим, меня сразу же узнала.

– Что у вас с ногой?

– Собиралась на работу, шла, поскользнулась, очнулась – гипс.

В общем-то, если разобраться, действительно не было ничего комичного в этой ситуации, но вдруг мы с Мари, не сговариваясь, начали хохотать. И хохотали так, что не могли остановиться.

– Только русские тетки могут встретиться вот так, не сговариваясь, в Париже, у Эйфелевой башни, и при этом обе будут с перевязанными ногами! – заливалась Маша, держась за живот.

– Случайно, заметьте, встретиться! – вторила ей я. Лулу, глядя на нас, стала тихонько подлаивать и кусать поводок. Прохожие стали обходить нас сторонкой.

– Нет, правда! Что… что случилось с вашей ногой? – хохотала я, пальцем показывая на ее ногу, как невоспитанная идиотка.

– Подвернула! – рассыпалась колокольчиком Маша. – А с вами что случилось?

– Пятку натерла! – гордо орала я на все Марсово поле. И дежурные Высшей военной школы стали пристальнее следить за входом в свое закрытое учебное заведение и даже дополнительно вытерли для ясности специальной тряпочкой стеклышко своей скрытой видеокамеры.

Наконец мы с Мари отдышались – приступ смеха утих.

– Куда мы теперь идем? – спросила она. Расстаться сразу после такого припадка смеха было невозможно.

– Не знаю. Мне все равно. – Этот день был первым за много лет, когда я вовсе не думала о моем друге.

Мари остановилась и огляделась. Немного наискосок за домами виднелся золоченый купол Дома инвалидов.

– Ты уже видела могилу Наполеона? – Она назвала меня на «ты».

– Нет.

– Надо сходить. Это примета. Все, кто когда-нибудь приезжает в Париж, должны сходить к императору на поклон, чтобы вернуться.

– Правда? А если я не захочу?

– Не захочешь вернуться?

Я задумалась. Ей-богу, у меня вдруг возникло чувство, что свою миссию в Париже я уже выполнила.

– Кланяться не хочу.

– Ты увидишь, он тебя заставит! Он такой! – таинственно сказала Мари.

– Меня? – Я недоверчиво улыбнулась. Я не испытывала ни малейшей симпатии к Наполеону. Мари вдруг протянула мне руку:

– На спор!

Я пожала плечами:

– Ну, хорошо. А о чем спорим?

– О том, что ты поклонишься.

Я рассмеялась и спросила:

– А какой приз тому, кто выиграет?

Мари сказала:

– Новая поездка в Париж.

– Тебе-то зачем? – удивилась я. – Ты уже и так здесь живешь.

Мари грустно улыбнулась:

– Тогда мне – в Москву.

– Ладно. По рукам! – Мы с ней на мгновение сцепили руки. Рука у нее оказалась не слабая и в меру горячая, а моя – хоть уже и не холодная, как дохлая рыба, но еще и не теплая.