21

Оля Азарцева сидела на лекции со своим обычным сонным лицом, и никто не мог бы заметить, что она волновалась. Она ждала Ларису, а та все не шла, хотя накануне в машине, когда они возвращались с вечеринки, девушки договаривались встретиться, как обычно, с утра.

Прозвенел звонок на перерыв. С облегчением Оля увидела знакомую фигуру в дверях аудитории. Столкнувшись с выходившим в коридор преподавателем и нисколько не смутившись, Лариса спокойно проскользнула в зал. «Вот дает!» Оля улыбнулась, наблюдая, как Лариса, пританцовывая, двигалась по аудитории. Перекинувшись парой веселых фраз со знакомыми, подружка подошла к Оле:

– Привет! Место мне заняла?

– Я уже стала беспокоиться. – Оля подвинулась, взяла с соседнего стула свою сумку. – Куда ты пропала? Два дня тебя нет.

– Да никуда не пропала. – Лариса достала из сумки помаду, подкрасила губы. – У Витьки осталась в тот вечер ночевать, да там же и задержалась. У него родители очень удачно куда-то уехали.

– А теперь приехали? – спросила Оля.

– Да нет, он мне просто уже надоел за два дня. Какая лекция-то? – Лариса вгляделась в надписи на доске. Достала тетрадку и быстро стала списывать последнюю таблицу. Перерыв закончился. Снова пришел преподаватель.

– Ну, и что ты теперь будешь делать? – помолчав, спросила Оля.

– В смысле? – Лариса, как паинька, ела глазами преподавателя.

– Ну, с Витькой?

Лариса пожала плечами:

– Не знаю. Может, соскучусь, опять к нему приду. Квартира у них – супер! Ванная комната размером с небольшой магазин. Ну, а ты как? – подружка скосила глаз на Олю.

– А что? – У Оли не поворачивался язык рассказать Ларисе, что она думает про своего нового знакомого. Жизнь с матерью приучила ее не откровенничать ни с кем. Расскажешь Юлии что-нибудь, себе только хуже. И то не так, и это не эдак.

– Да, по-моему, этот чудак – интересный. И рыбки у него красивые. Есть на что посмотреть. Я ему записала твой телефон. – Лариса что-то прошептала Оле на ухо и захохотала. – Сознайся! Ведь ты на него запала?

– Может быть. Не разобралась еще, – пробормотала Оля. Преподаватель обернулся от доски и посмотрел в их сторону.

– Давай скорее разбирайся, – Лариса сделала в сторону доски умильную гримаску.

«Почему скорее?» – написала на полях тетрадки Оля.

Преподаватель опять повернулся к доске.

– Пока ты раскачиваешься, мальчика уведут.

Оля промолчала и тоже стала перерисовывать с доски непонятный ей график. Но думала она совсем не о графике.

Действительно, Саша Дорн не выходил у нее из головы. Более того, целых два дня она даже не могла понять, что с ней происходит. Мама, не в пример другим дням, вдруг действительно показалась ей необыкновенно красивой. Погода на улице – восхитительной. Сегодня утром по дороге в институт ей вдруг захотелось выяснить, а где же находится этот замечательный биологический факультет, на котором учится ее новый знакомый? Придя на лекцию, она первым делом раскрыла ноутбук и посмотрела. Оказалось, далеко, не по дороге. Ее это огорчило, но ненадолго. «Все равно же в одном городе!» – даже с облегчением подумала она. И все занятия она думала о Дорне и ставила сроки: «Он позвонит сегодня вечером!» – но он не позвонил, и Оля поставила другой срок. «Нет, сразу же звонить неприлично. Поэтому он и не звонил вчера. Он позвонит сегодня. Или завтра. А если… – Ей не хотелось думать о том, что он может и не позвонить. – Он может потерять эту бумажку с номером телефона. Он ведь и нашел-то ее не сразу… – Оля искала выход. – В конце концов, я сама могу ему позвонить! Жаль, что я не догадалась спросить у него электронный адрес. Я бы послала ему письмо – и насколько это было бы проще! Но если он будет рад моему звонку, какая разница, кто позвонит первым». Оля даже на ночь положила телефон рядом с подушкой. А Саша все молчал. «Скоро Восьмое марта, тогда уж вообще будет неудобно звонить, – Оля волновалась. – А он, наверное, не может меня куда-нибудь пригласить, потому что у него нет денег».

Наконец, вконец измученная своим воображением, в котором личность Дорна приобретала совсем уж фантастические черты, Оля решилась набрать его номер.

– Здравствуй, Саша, это Оля, – сказала она, и некоторое время вместо ответа в трубке было молчание.

– Алло? – повторила Оля, чтобы проверить связь.

– Да, я слушаю. – Связь работала, это было очевидно.

– Я была на вечеринке у тебя в квартире два дня назад. Мы еще разговаривали о твоих опытах! – напомнила она.

– А, это ты – Оля, – откликнулся Дорн. – Я помню, ты была с подругой, а она – с другом. Я даже не понял, что тебя зовут Оля. Ты, по-моему, и не говорила.

– Это правда, – отозвалась Оля. – Я не говорила, потому что ты и не спрашивал.

– Ну, вот теперь я знаю, что ты – Оля, – он замолчал как-то неуверенно.

– А я думала, почему ты не звонишь? И вот сама позвонила… – набралась храбрости Оля.

– Ну, правильно… – Снова возникла пауза, и потом Саша Дорн спросил: – Так я тебя слушаю, Оля?

– Ну, я просто хотела узнать, как твои дела, как опыты? – Сердце у Оли упало.

– Да все хоккей, нормально, только опыты пока застопорились. На лабораторных крыс денег нет, варана Кешу на опыты пускать жалко. Так что перерыв пока взял. Да и в университете тоже надо поучиться, а то я в этот семестр уже порядочно пропустил.

Оля вдруг поняла, что ей надо сделать.

– Знаешь, – сказала она, – может быть, я могу купить тебе крыс для опытов? У меня есть деньги.

– Не знаю… может быть, потом… – Предложение прозвучало неожиданно и заманчиво. Саша размышлял. – Знаешь, в данный момент крысы мне пока не будут нужны. Их надо кормить, поить, клеточки чистить. Лишняя трата времени. А мне сейчас очень некогда. Да надо еще все хорошенько перепроверить. То, что получается на крысах, может и не получиться на человеке. Так что у меня пока перерыв. И лекарств пока нет. Нужно будет еще достать…

– Ясно, – разочарованно проговорила Оля.

– Но, ты знаешь, – Саше показалось опрометчивым терять такое знакомство, – если ты серьезно насчет крыс, то, когда надо будет, я тебе свистну. Договорились?!

– Хорошо! – согласилась Оля. – Я буду рада тебе помочь. – Саша отключился, она еще долго слушала гудки. Ей было все равно, каким словом он это назвал. Если из всего многообразия русского языка он выбрал слово «свистну», пусть «свистнет». Главное, что она все-таки будет ему нужна. Оля вспомнила, что когда-то на глаза ей попалась книжка «Сто выдающихся супружеских пар» или что-то в этом роде. Она смутно вспомнила начало: Женни Маркс, Мария Кюри, Софья Толстая… дальше не было времени почитать. «Надо будет разыскать эту книжку, – подумала Оля. – Наверное, в этом и есть настоящее счастье – быть полезной любимому человеку».

И в голове у Оли все встало на свои места. Она поняла наконец, чего она хочет в этой жизни: быть рядом. Главное, чтобы человек, которому она хочет посвятить свою жизнь, был бы великим, необыкновенным, не таким, как другие. Она стала бы ему помогать, беречь его, нянчить, создавать условия. Целый вечер Оля размышляла о том, не нужно ли ей бросить свой институт и не поступить ли на будущий год на биологический факультет. Ей не было жалко уже потраченных на обучение двух с половиной лет, ни маминых и папиных денег. Ее остановило лишь одно – то, что она ровным счетом ничего не понимала в биологии. Поэтому Оля решила все-таки получить образование там, где уже училась; да и с экономической точки зрения это было выгоднее – чем раньше она начнет работать, тем больше денег у ее милого будет на опыты. На следующий день Оля пошла в магазин «Медицинская книга» на Фрунзенской и скупила там всю имеющуюся литературу по вопросам наркозависимости.

Когда Азарцев вошел в мастерскую, Гриша сидел на корточках, с закрытыми глазами, привалившись спиной к печке. Услышав шаги, он встрепенулся:

– Уехали?

– Уехали. – Азарцев вздохнул. Внутри у него все дрожало – от напряжения и от гнева. Во что этот Николай втягивает его? То, чем они тут занимаются, самые настоящие бандитские терки. Уж меньше всего на свете Азарцев хотел бы быть причастным к какой-нибудь банде. Хватит с него Лысой Головы. Достаточно посмотреть на Юлию, как она лебезит перед этим косоглазым. И это Юлия! У которой девяносто девять процентов населения страны, включая и его, Азарцева, абсолютные идиоты, на которых даже не стоит обращать внимания.

Он подошел к Грише, так же как он, привалился спиной к печке.

– Ты знаешь этого человека, которого они сейчас увезли?

– Я никого не знаю. Слышал только, что это он посадил Славу в тюрьму.

– Каким образом?

Гриша помолчал, как будто оценивая, тот ли человек Азарцев, которому можно что-то рассказать. Потом поднял глаза, и Азарцев увидел в них жалость и страх. Возможно, такой же страх, который был и у него самого на сердце.

– Расскажи мне все, что знаешь, – попросил он.

Гриша все-таки не решался, но потом глубоко вздохнул и стал говорить – сбивчиво, торопливо:

– Слава был судебно-медицинским экспертом. Он после института работал в районе, где начальником милиции был этот… этот… эта гнида, гадина… – Азарцев видел, как бегают, перебирая одежду, Гришины пальцы со сломанными ногтями и ободранной на самых кончиках кожей. «Это у него от постоянной работы с камнем», – подумал он.

– …И, как я понял, он хотел, чтобы Слава дал поддельное заключение…

– И Слава дал?

– Слава не дал. И тогда этот… эта гнида сделала так, чтобы Славу посадили в тюрьму. Он сказал, что ему не нужны такие несговорчивые эксперты в районе. Славе дали восемь лет. И он отсидел полностью. – Гриша вздохнул. – У Славы были жена и ребенок. Маленький тогда еще. Они должны были получить квартиру. Квартиру не дали. И жена тоже ушла. Замуж, кажется, снова вышла. Славин сын теперь уже ходит в школу, но Славе не дают с ним видеться.

Азарцев тут же вспомнил Олю.

– Почему?

– Этот гад так подстроил, будто это Слава, наоборот, за деньги дал неправильное заключение. И еще его лишили права работать врачом. Теперь он здесь, на кладбище, а жена его вроде как говорит, что ее сын обойдется без общения с отцом-могильщиком. И самое ужасное, – Гриша смотрел на Азарцева глазами огромными, черными, страдающими, – что Слава в одиночку пьет.

Азарцев удивился:

– Слава пьет? – Когда они выпивали здесь, в мастерской, вечерами, Азарцев не замечал, чтобы кто-нибудь напивался.

– Он пьет, когда никто не видит, – сказал Гриша. – Но очень сильно.

– А ты откуда знаешь?

– Я иногда здесь ночую. Мне в мастерской лучше, чем дома. Дядя Николай, когда один остается в квартире, страшный. Он ходит из угла в угол, что-то бормочет, взмахивает руками… И я тогда сюда прихожу ночевать, а тут иногда бывает Слава. Он лежит прямо на полу. У печки. Он как бесчувственный тогда. Ничего не замечает.

– Николай тебя бьет? – почему-то спросил Азарцев.

– Нет, что вы! – Гриша взглянул испуганно. – Он меня очень любит. Говорит, я у него один остался. Что он меня никуда не отпустит от себя, что я ему как сын. Но мне почему-то все равно страшно. Мой отец был совсем другой. Он был настоящий. А дядя Николай… – Гриша помолчал. – Он как будто в кино снимается про Бэтмена…

Азарцев молчал, смотрел в угол.

– Вы не подумайте! – вдруг испугался Гриша. – Я всех люблю: и дядю Николая, и Славу, и Толика, и вас… Но, мне кажется, это все скоро закончится. И эта мастерская, и вот то, как мы все здесь живем… – Гриша вдруг гордо вскинул голову, повернулся и прямо и строго взглянул на Азарцева: – Но я никогда их не оставлю. Куда они пойдут, туда и я с ними.

Азарцев встал, походил из угла в угол.

– А почему Слава не может найти себе другую работу? На стройке, например? Почему обязательно надо ездить на экскаваторе по кладбищу?

– Он же здесь много зарабатывает, – сказал Гриша. – А денег нужно очень много. По-настоящему много, чтобы их не поймали. И чтобы выполнить то, что задумал дядя Николай. И чтобы здесь никто не лез в их дела. А Славу люди боятся. На кладбище-то уж точно боятся. Он как посмотрит…

– Как? – но Азарцев понимал, о чем говорит Гриша.

– Каждому ясно, что Славе жизнь не дорога.

Азарцев закурил. Он стал много курить в последнее время.

– Слушай, Гриша, – вдруг сказал он. Он как-то раньше к Грише относился несерьезно, а тут вдруг спросил. Очень захотелось ему узнать Гришино мнение. – А как ты думаешь, что в жизни важнее всего?

Гриша ответил быстро, как будто ответ так и сидел у него на губах:

– Чтобы тебя кто-нибудь любил. По-настоящему. Не один месяц или год, а всегда.

Азарцев переспросил:

– Чтоб ты любил или тебя любили?

Гриша передернулся даже от такого непонимания.

– Что б вас любили. Как мамы любят.

Азарцев подумал.

– Ну, вот тебя Николай любит, а ты же его боишься?

И Гриша так же быстро ответил:

– Если б он меня не любил, я бы умер. Слава вот поэтому и пьет. Он тоже хочет умереть.

Азарцев посмотрел на Гришу, спросил:

– Тебе долго еще учиться?

– Четыре года. А что?

– Уходить тебе надо отсюда, вот что. Не дело тебе на кладбище сидеть.

Гриша помолчал, будто раздумывал, вздохнул:

– Нет. Если я отсюда уйду, памятники некому будет делать. А это тоже деньги немаленькие. Я никого не хочу подвести. Мой отец ведь тоже там, – Гриша мотнул головой в сторону мемориала в глубине кладбища. – И если я уйду, это значит, что я простил мучителей своего отца. А я их простить не могу. Дядя Николай их найдет, я верю.

Азарцев походил еще, взял чайник, пощупал его остывший бок.

– Чаю хочешь?

– Нет, – Гриша прошел к своей незаконченной работе и взял троянку. – У меня заказ срочный. Кстати, не посмотрите? Лицо на фотографии какое-то кривое, никак не получается.

Азарцев подошел, посмотрел фотографию, посмотрел Гришину работу. Свернул фотографию пополам вдоль лица.

– Ты на кривую часть не смотри. Делай обе половины лица одинаковыми. Родственников это больше устроит. Кому же охота деньги платить за кривой памятник? К тому же, может, когда этого человека фотографировали, у него в этот момент зуб болел?

– Похоже, – улыбнулся Гриша. – Спасибо за совет.

– Так остаешься работать? Не поедешь домой? – еще раз спросил Азарцев.

– Нет, не поеду. А вы идите, – Гриша от старания закусил губу. – Мне уже не так страшно. Я буду работать и их ждать.

– А что, они сказали, что сюда приедут? – Азарцев подумал, что это было бы крайне неосмотрительно.

– Не знаю. – Гриша смахнул пыль с каменного лица будущего памятника специальной кисточкой и еще чуть подправил пальцем. – Но я буду их ждать, когда бы они ни вернулись.

Азарцев вышел. Он сел в свою машину и завел двигатель, но не тронулся с места. Ему хотелось ехать, но он не знал куда. Он вспоминал слова Гриши о любви. Он думал, что Гриша, наверное, прав, хотя Азарцева всегда учили, что главное – любить самому. Твоя любовь дает счастье тому, кого ты любишь. Нет, Гриша, конечно, прав. Важно, чтобы любили тебя. Тогда ты защищен колпаком чужой любви от одиночества, от неприятия тебя миром, от бедности. Тот, кого любят, уже богат. И Гриша был богат, когда его любила мама и любил отец. И он, Азарцев, в детстве тоже был богат любовью. А потом? Кто его любил потом? Юлия точно не любила. Оля? Это он ее любил и любит. Это и правильно – родители всегда должны больше любить детей. И он всегда получал любовь от своих родителей, только теперь уже почему-то забыл об этом. А Гриша не забыл. Гриша счастливый – его любили, он отвечал на любовь и никого не предавал. А вот он, Азарцев? Он предавал. И его предавали. И снова возникло в его памяти белое пятно. Оно возникало всегда в последние два месяца, когда он хотел подумать о той, которую предал последней. Какое это громкое слово – «предательство». Но разве он виноват? Разве он поступил хуже, чем поступают многие? Нет. Он поступил обычно. Он даже не хотел вспоминать ее по имени – ту, с которой обошелся так плохо. А как поступили с ним? Не в любви, в большем… Сначала заманили, потом отобрали. Отобрали дело всей его жизни, и он теперь бальзамирует каких-то покойников. Он вспомнил Славу. От него, оказывается, ушла жена. Но он, Азарцев, ни от кого не уходил. Просто так вышло. Когда он жил с той (он опять не хотел даже мысленно называть Тину по имени), его душа была пуста, несмотря на все ее советы и ухищрения. А потом вдруг расцветилась неожиданной встречей. Он этой встречи не искал, она произошла случайно. Зачем? Он тоже этого не знал. Но мир, который до этого был пуст и тускл до отвращения, вдруг осветился присутствием другой. Как это произошло, сколько продолжалось – он ничего не помнил. Не помнил деталей – только все самое общее. Откуда-то из небытия возникла девушка – волосы, глаза, ноги… Ничего не помнил конкретно – только взгляды, запахи, прикосновения, объятия. Если это называется любовью – он ее полюбил. И она его полюбила. Они любили друг друга, а та женщина, с которой он все-таки жил, вошла и увидела. Банально, до глупости. Противно до омерзения. И непонятно то, что она, та, с кем он жил, она его точно любила. И он ее, наверное, когда-то любил. Но вот парадокс. Любовь матери дает счастье. А любовь женщины, которую сам не любишь, счастья не дает. Дает приют, чувство безопасности, заботу, даже тепло. А счастье – нет. И с ним так было. О нем заботились, грели его и холили по мере сил. Его любили, а он был несчастлив. А юная красивая девушка его, скорее всего, все-таки не любила – иначе как объяснить, что смылась в одно мгновение, как только почувствовала опасность? А он был счастлив с ней. Как это понять? Кто он такой? Подлец, обыватель или просто тюхтя, как называла его Юлия и как, наверное, думает о нем Слава? Обыватель? Наверное. Подлец? По отношению к той – да. Но, черт возьми, что он может сделать со всем этим? Нет, он не великий человек, думал про себя Азарцев, он не годится на подвиги, но все-таки в нем что-то есть – и не плохое, и не хорошее, а что-то свое, что отличает его от многих других. И самое главное, он хочет оставаться таким, как есть. Не плохим и не хорошим. Самим собой. Каким он появился на этот свет. Вот точно таким, каким он себя ощущает сейчас.

Азарцев вышел из машины, открыл ворота и выехал со двора. Сбоку светлели церковные стены. Он машинально взглянул вверх – на колокольне темнел проем, в котором, он знал, висел колокол. Азарцев вернулся, чтобы запереть ворота. Поверх льда блестела под луной тонкая кромка воды. Он поскользнулся, чуть не упал, но удержался. Так куда ему теперь ехать? И вдруг ему до смерти захотелось увидеть свою бывшую клинику. Что в ней теперь? Он был готов ко всему – от публичного дома до супермаркета, но он страстно желал снова «пощупать» взглядом прекрасные пропорции дома, который он строил сам не так уж давно – какие-то четыре года назад. Он хотел только взглянуть, чтобы заново оценить правильность и красоту колонн, погрузиться в таинственную глубину каменной террасы, узнать, куда девались осколки разбитой головы каменной Афродиты, и посмотреть, горит ли в окнах свет… У него будто вынули внутренности, так ему было невмоготу сознавать, что все то, что образовывало смысл его жизни, теперь принадлежит чужому – и этот чужой, возможно, развалился сейчас в его кабинете и даже не вспоминает о нем, об истинном хозяине. А в холле, где раньше стояла золоченая клетка от пола до потолка с красивыми маленькими птичками, теперь, может быть, резвятся слуги этого чужого. И все-таки больше всего ему хотелось бы узнать, что теперь находится в той комнате, где раньше у него была операционная. Вот в ней, в этой комнате, он как раз и ощущал себя счастливым, потому что был одновременно творцом, властелином, слугой и рабом и все-таки в конечном счете оставался самим собой.