20

Аркадию Барашкову, как только он утром появился на работе, сразу сообщили, что в первой хирургии лежит, прооперированный, его знакомый.

– Ашот! – сразу каким-то интуитивным чувством определил Барашков. – Чуяло мое сердце.

– Чуяло, не чуяло, давай забирай его к себе в реанимационную палату, – сказал Барашкову оперировавший Ашота доктор.

– Тяжелый он? – спросил Барашков.

– Не легкий. Кровопотеря была большая. Почти два литра отсосали из плевральной полости. Да и окулист говорит, что не знает, удастся ли глаз сохранить.

– И глаз? – ужаснулся Барашков. – Откуда же его доставили? Машина сбила?

– Какая машина, на хрен? Банальное ограбление. Возле самой больницы ножом пырнули и сумку стащили. Если бы подальше это случилось, не удалось бы доставить живым.

– А кто его привез?

– Мужик какой-то, прохожий. Добрый человек. Редкий случай вообще, что кто-то остановился.

– Он только из Америки вчера прилетел, – зачем-то сказал Барашков.

– Мужик? – удивился хирург.

– Ашот, – подал хирургу руку Барашков. – Если б я его в аэропорту вовремя встретил, ничего бы этого не было.

– Если бы да кабы, – сказал хирург. Пожал протянутую ему руку и убежал. Барашков с тяжелым сердцем пошел в палату к Ашоту.

Пока работы для Азарцева в отделении Михаила Борисовича Ризкина больше не было. Азарцев позвонил по другим больницам – непонятное затишье было везде. То ли приближение праздника повлияло на больных, то ли вообще в преддверии трех выходных дней больных стало меньше, однако работы не было.

«Прекрасно!» – думал Азарцев, но ничего прекрасного на душе не наступило. Привычная темная дыра вместо мыслей и чувств. Сначала на людях было легче. Он чувствовал даже какое-то единение со своими, как он считал, друзьями по несчастью, но вскоре его стало тяготить немного покровительственное отношение к нему, особенно со стороны Николая и Славы. Служитель культа Толик не вызывал у Азарцева тягостного ощущения. Его славная, открытая, дружелюбная улыбка напоминала Азарцеву улыбку сумасшедшего, а с безумного что возьмешь? Поэтому Азарцев с Толиком в разговоры не вступал, да и повода у них не было для разговоров. Толик на месте не сидел, бродил где-то в своей поповской рясе с крестом. О своих делах Азарцеву тоже не рассказывал. Иногда его куда-то увозил на своей машине Николай. Возвращались они молчаливые, усталые. Машина, как однажды заметил Азарцев, почти всегда приезжала грязью заляпанная. Слава тоже особенно Азарцеву не докучал. Ездил по дорожкам по всему кладбищу на своем маленьком экскаваторе, иногда тоже исчезал, но, возвращаясь, всегда привозил деньги. Еще, наверное, где-то работал. В свободные минуты Слава много курил, пил в мастерской чай или кофе, угощал хлебом с колбасой Гришу-студента. Гриша не отказывался, всегда был голодный. Азарцев же есть вообще теперь не хотел. Исхудал как палка. Гриша ел торопясь, чаем обжигался. Казалось, он боится на минуту остаться без дела, сделает кус – и снова стучит своим долотом. Выпьет глоток – и опять стук да стук. Гришина работа больше всего привлекала Азарцева. Гришу он талантливым не считал – уж больно банальными получались у него памятники. Повторы уже готовых, откуда-то привезенных скульптур, которым он приделывал лица. Гипсовые греческие вазы в гирляндах цветов, каменные венки на мраморных плитах, звезды и кресты, согласно прожитой вере, – все это было Азарцеву одновременно и интересно, и скучно.

– Гриша, а почему ты никогда не предлагаешь заказчикам что-то свое, оригинальное? – как-то спросил его Азарцев.

– Боюсь, не справлюсь, – Гриша был честен до наивности. – Дядя Коля тогда понесет убытки, а я этого не хочу. Он и так платит за мое образование. И живу я у него на квартире.

– А сколько тебе лет? – спросил Азарцев.

– Восемнадцать.

«На год моложе моей Оли». – Азарцев не стал больше приставать к Грише, только иногда подсаживался к нему сзади и молча следил за его работой.

– Меня это нервирует, – как-то сказал ему Гриша. – Я спиной все чувствую. Если хотите смотреть, садитесь рядом. – Но Азарцев не сел. Однообразие Гришиных работ его раздражало.

– Извини, я больше не буду. – Он отошел.

– Думаешь, ты мог бы лучше делать? – как-то спросил его Слава, когда они вышли на улицу покурить.

– Не знаю точно, но думаю, смог бы.

– Это тебе только кажется, – сказал ему Слава. Он всегда смотрел на Азарцева как бы с насмешкой. Серые Славины глаза в мохнатых ресницах были вроде бы и серьезны, но вот мышцы с одной стороны лица всегда были напряжены больше, отчего Азарцеву казалось, что Слава все время кривится, когда разговаривает с ним. «Я ему не нравлюсь, но и он мне не нравится. Нам нечего с ним делить, поэтому надо принять его кривизну, как неисправимый дефект», – думал Азарцев. Но когда по вечерам приезжал в мастерскую от своих дневных трудов Николай, когда появлялся Толик с неизменной детской улыбкой поверх всегда черных одеяний, когда они звали Гришу, и он, испачканный гипсовый пылью, с ласковыми черными глазами, наконец отрывался от своей работы и садился в их круг, и появлялся Слава – крепкий, невысокий, с красными ручищами и мохнатыми глазами, – Азарцев не замечал Славиной кривизны. Он наслаждался единением этого небольшого мужского сообщества – полутаинственного, полулегального, занятого выполнением какой-то непонятной ему миссии, но вместе с тем надежного и прочного, своего рода, братства.

Этот день был как раз пятым в мартовском календаре, то есть нарядные дамы уже вовсю сновали по улицам с букетами цветов, и улыбки на их лицах были растерянно-восторженные. Они все – и Азарцев, и Гриша, и Слава, и уже слегка пьяненький отец Анатолий – собрались на первом этаже мастерской. Не было только Николая. Все пили чай из металлических кружек с коричневым сахаром, который приносил Слава. «Дороже, зато слаще, – говорил он. – Куски, как раньше были в деревне у моей бабушки». Азарцеву было все равно – он сахар в чай не клал. Наконец, приехал Николай – собранный, не по-праздничному серьезный. «Сейчас он приедет, – тихо сказал Николай Анатолию. – У него как раз годовщина. Год назад жена умерла».

– Всегда готов, – так же тихо ответил Толик, и Азарцев увидел, как он машинально прикоснулся поверх рясы к бедру – к тому месту, где под темной тканью был в джинсах карман. Азарцеву стало тревожно. «Что-то затевается», – почувствовал он. Слава невозмутимо прихлебывал чай, взял себе ломоть хлеба, ел не торопясь, обстоятельно, стряхивая крошки в широкую ладонь. Николай тоже выпил чаю, вышел на минутку на улицу, будто высмотрел что-то. Вернулся и кивнул Толику:

– Здесь.

Толик улыбнулся, подошел к Славе, ласково его приобнял:

– Пойдем покурим. Посмотрим одного человечка.

Слава и не удивился, и не отказался.

– Ну, пойдем посмотрим.

– А я? – Гриша поднял на Николая свои косульи глаза.

– А ты с Володей здесь посиди. Покарауль мастерскую.

Гриша ссутулился, задрожал мелко плечами, отошел к печке. Николай, Толик и Слава ушли.

– Куда они? – спросил Гришу Азарцев.

– Не знаю. – Гриша помолчал. – Мне не говорят. Берегут, наверное. Я не хочу, чтобы они уходили. Зачем им эта справедливость? Нам здесь так хорошо. Мы все работаем… Все по-честному… Я боюсь, что они тоже могут не вернуться, как отец…

Азарцев подошел к печке, приложил ладони к ее теплому боку. Постоял.

– Никуда не выходи, я сейчас вернусь, – сказал он. Гриша присел на корточки возле очередной гипсовой вазы, зажал голову руками.

– Не выходи! – повторил Азарцев и вышел сам.

По обледенелой дорожке он прошел к входным воротам, а оттуда, через площадь перед церковью, в глубину кладбища. Было уже темно, но выпавший накануне ночью снежок еще белел на узкой нехоженой боковой тропке. Сейчас на ней были видны свежие следы. Азарцев пошел между могилами по следам. Вдалеке, возле крупного белого памятника – плачущий ангел с куриными крыльями, – он увидел сначала высокую фигуру Толика, который стоял позади всех, потом Николая и сбоку Славу. Незнакомый человек в чем-то темном ерзал по земле перед ними, и Николай удерживал его на расстоянии вытянутой руки.

«Почему тот не отбивается?» – спросил себя Азарцев и тут же понял, что Николай удерживал незнакомца с помощью веревочной петли, накинутой на шею. Азарцев подошел совсем близко и встал рядом с Толиком.

– Ну, что будем делать с этим гадом? – спросил Николай и посмотрел на Славу. Тот выплюнул окурок и стоял молча, глядя не на человека, а в землю, только его огромные сжатые кулаки мелко подрагивали.

– Ребята, ребята… – В сумерках Азарцеву было видно, как блестит у этого человека слюна, вытекающая изо рта. – Вы меня не трогайте… У меня есть деньги, я могу заплатить!

– Ну-ну, – сказал Николай. – Это уже интереснее. Во сколько же ты ценишь свою жизнь?

– Да я все отдам! – заюлил человек. Под его коленями таял снег и сбивалась кучками жидкая темная земля. Азарцев вспомнил себя – как он сидел в своем кабинете, а адвокат Лысой Головы молча подсовывал ему бумаги на подпись. Сам же Магомет сидел развалясь в мягком кресле и задумчиво, по-деловому, потирал гладкий, без единой морщинки, сделанный самим Азарцевым лоб. А Юлия суетилась вокруг него, запинаясь о его длинные, вытянутые по ковру ноги, предлагая то кофе, то чай, и Магомет даже не подумал их убрать.

– А что у тебя есть? – поддернул веревку на шее незнакомца Николай.

– Деньги, золото, машина хорошая… Да я ведь не воровал… Само в руки шло… – торопливо перечислял незнакомец, заглядывая в глаза и стараясь вызвать сочувствие у Николая и остальных.

Азарцеву стало неизмеримо горько и одновременно противно. Он отошел чуть вбок и встал за могилу, чтобы видеть всех.

Отец Анатолий и на человека на коленях смотрел тоже ласково, улыбаясь. Слава же на него по-прежнему не смотрел. Вытащил новую сигарету, опять закурил. Лицо Николая не выражало ничего особенного – было похоже на лицо опытного рыбака, который, поймав крупную рыбу, спокойно и крепко удерживает ее за голову и вынимает крючок из широко раскрытого рыбьего рта, чтобы со спокойной душой и чувством удовлетворения отправить в корзину с уловом.

– Я ведь никого не неволил… – продолжал человек. – Люди сами мне деньги несли…

– Еще бы не понести, – так же ласково заметил Толик, – все понесут – матери, чтобы выручить сыновей; жены, чтоб спасти мужей… Как не понести начальнику милиции? А ты специально всех подставлял. Уголовные дела заводил на тех, кто не хотел тебе подчиняться…

– А не помнишь ты одного врача, – вступил Николай, – молоденького еще, неопытного совсем, который только-только начал работать после института в районной экспертизе? По жестокой случайности в том же самом районе, где ты тогда начальствовал – и заодно домину такую себе отгрохал, что все в районе знали – с этим человеком лучше не связываться – уроет… Не помнишь?

– Не помню, – сказал человек и замолчал.

– А зря не помнишь. Ты ему, гнида, всю жизнь поломал. – Николай сильнее затянул петлю.

– Не было никакого врача! – вдруг заорал мужик, закашлялся, задохнулся и забил кулаками об землю.

– Ну, как же не было? Вот он стоит, на тебя смотрит, – уже серьезно сказал Толик. Николай опять поддернул веревку так, чтобы начальник милиции поднял голову.

Слава стоял в тени памятника, а тут вышел наружу, на лунный свет. Прекрасная ночь, однако, заменила в этот день весенние сумерки. И луна, почти наполовину полная, придавала кладбищу печальный и умиротворенный вид. Но не печальным и отнюдь не умиротворенным было в эту минуту лицо Славы. Его будто грубо высеченные черты прорезали тени, кривая сторона еще больше напряглась, и Азарцев ясно увидел, что мускулы под одним глазом подрагивали.

«Да это у него тик», – понял Азарцев.

Слава бросил окурок и сплюнул себе под ноги.

– Значит, не узнаешь, – тихо, размеренно сказал он.

– Не узнаю, Боженька видит, не узнаю! Боже помилуй мя, грешного… – с мужиком началась истерика – он рыдал, кашлял, смеялся и, наконец, хотел повалиться на землю. Веревка не дала, и он тонко завизжал, задергавшись, как свинья.

– Хватит, заткнись, – сказал Слава. Мужик замолчал.

Толик подошел к мужику.

– Дай мне крест! Дай мне крест целовать! – заорал мужик, протягивая к Толику лицо. Азарцев увидел, что руки у него были связаны за спиной.

– Ну да, еще оборудование о тебя пачкать. Куда его повезем? – Толик повернулся к Николаю.

– Да в тот его прекрасный дом и повезем. – Николай приподнял мужика, поставил его на ноги, чтобы тот мог идти.

– Отпустишь ведь? – наклонился к мужчине Толик.

– Отпущу! Только не убивайте, у меня дети… – Мужчина всхлипывал, и слезы текли по его испачканному лицу. Толик вынул свой белоснежный платок.

– И у других тоже дети. Вот ты другим больным детям дом свой в дар и отдашь.

– Все отдам! Только жизнь мне оставьте!

– Ну, тише, тише… Раз натворил таких нехороших дел, надо и отвечать. – Толик вытер ему лицо, спрятал платок, достал темную повязку и завязал мужчине глаза.

– Умоляю, помилуйте!

– Давай, пошли! – Николай толкнул мужика в спину, Толик крепко держал за локти и приговаривал:

– Здесь осторожнее – ямка, – или: – Не ушибитесь, пожалуйста. Здесь металлическая загородочка покосилась и из земли неудачно торчит.

Слава шел за ними молча. Кулаки у него все так же были сжаты, лицо сосредоточенно и сурово. Когда они вышли на площадь, Слава сказал:

– По луже его проведите несколько раз и сами пройдитесь.

Толик посмотрел на Славу со своей привычной доброй улыбкой:

– Зачем?

– Чтобы почву с собой эту кладбищенскую на ногах не тащить. Следы не оставлять. В городе ведь не такой состав грязи. Просто на всякий случай. Мало ли что.

И Азарцев, который шел за ними, увидел, как темные фигуры зашли в большую лужу и сделали вид, что играют в ней в футбол. Ворота кладбища были уже закрыты, только машина Николая стояла у входа рядом с еще одной, огромной, похожей на майского жука машиной. Толя подал Николаю ключи, они все сели в нее и уехали. Азарцев постоял еще в воротах, повернулся и пошел в мастерскую.