27

Через неделю бабье лето хоть и с опозданием, но вступило в свои права. День выдался на редкость теплым и мягким. Не хотелось уходить с улицы, заходить в помещение – таким свежим, таким прозрачным казался воздух.

Тина и Барашков одновременно оказались у входа в больницу. Барашков приехал на машине и шел со стоянки, а Тина бежала от троллейбусной остановки мимо магазина-"стекляшки" привычным путем. У стеклянных дверей главного входа в больницу они и столкнулись.

– Странно приходить на работу не к девяти, а к одиннадцати! – заметил Аркадий вместо приветствия.

– Я несу бутылку вина, – ответила Тина, тоже не здороваясь. Последний раз они виделись с Барашковым несколько дней назад на кладбище, но чувство родственной близости между ними, еще более упрочившееся в последние дни, позволило пренебречь правилами этикета. – Сегодня девятый день, надо помянуть! – Они уже шагали вместе по больничному коридору. – Я сделала большую фотографию Валерия Павловича, хочу повесить ее на стену над его столом в ординаторской.

– Ничего пока не получится. Вы сегодня первый день в отделении после болезни – увидите, что у нас творится!

– Ну ремонт. А что еще? – удивилась Тина.

– Да что-то не то! – озабоченно вздохнул Барашков.

Они, не раздеваясь в гардеробе, поднялись по боковой лестнице и вошли к себе.

– Ух ты! – не удержалась и воскликнула Тина. Отделение было не узнать. Белоснежные навесные потолки казались еще белее от света множества вмонтированных в них ламп. На полу красовалась новейшая, самая дорогая испанская плитка, со вкусом уложенная в прекрасный орнамент. Маляры докрашивали стены финской краской, а плотники устанавливали белые пластиковые двери с фигурно вырезанными стеклами. Посреди всего этого великолепия высилась заляпанная краской Тинина пальма – и старая деревянная кадушка, в которой она стояла, по сравнению с немецкими пластиковыми дверями казалась анахронизмом. В палатах бригада строителей меняла окна. Старые шкафы и кровати бесследно исчезли, а все свободное пространство было заставлено коробками с дорогостоящим импортным оборудованием, а в пластиковых чехлах стояла новая мебель. Лишь в ординаторской, которой еще не коснулся ремонт, все оставалось по-прежнему.

– Вот это да! – воскликнула Тина. – Неужели у главного врача проснулась наконец совесть? И он решил, пусть и поздно, потратить на наше отделение деньги? Да уж, лучше поздно, чем никогда!

– Да он даже на похоронах-то не был, – ответил Барашков. – Что, не помните, что он специально, наверное, никому в больнице ничего не сказал, чтобы замять это дело. Ни гражданской панихиды, ни даже простого участия не было, ничего! Сколько человек было на кладбище из больницы? От силы двадцать, да и то, я сказал, много. Наши все, трое хирургов, два терапевта, и все! А вы говорите, совесть у него проснулась. Да у него ее и не было никогда!

– А как же тогда это великолепие объяснить?

– Погодите немного, все и объяснится.

Кроме рабочих в отделении оказалась только Мышка. Она тихо вошла в ординаторскую, поздоровалась и скромно села за свой стол.

– А где Ашот и Таня? – спросила Валентина Николаевна.

– Наркоз в операционных дают, – пояснила Мышка. – Им, так же, как и мне, сказали забрать заявление об отпуске. Мы считаемся на работе. Ашот сейчас в хирургии, а Таня в гинекологии.

– А ты что делаешь? – спросил Барашков.

– За рабочими наблюдаю.

– Ну-ну! – сказал Барашков.

Тина посмотрела на Барашкова, а он на нее. Обычно, когда в отделении производились какие-то перестановки, не говоря уже о ремонте, отвечал за все заведующий.

– Я пойду вниз к главному врачу, – сказала Тина, – а когда соберутся все, накроем здесь стол. – Она достала портрет Валерия Павловича и прислонила его к стене.

– Опять споем? – спросил Барашков.

– Угу! – ответила Тина и вышла из комнаты. Наступило молчание. Барашков закурил. Мышка встала и проверила пальцем, не пора ли полить цветок на подоконнике. Аркадий хотел было надеть халат, а потом махнул рукой – больных нет, на кой ляд халат? Так он и остался курить на синем диване, большой, рыжий, одетый непривычно для глаз – в джинсы и черный джемпер. Мышка достала откуда-то с пола пластиковую бутылку с водой и стала опрыскивать обезьянье дерево из пульверизатора, как сбрызгивают неглаженое белье.

– Что ж это, у нас в отделении ремонт, денег затрачена целая куча, а твое дерево, реагирующее на деньги, как не росло, так и не растет?

– Краской воняет очень, – ответила Мышка спокойно. – Растениям это не нравится. Как и некоторым людям.

Она сделала паузу и осторожно проговорила, укоризненно глядя на Аркадия:

– В больнице ведь полагается курить в специально отведенных для этого местах!

– Да ладно, – сказал Барашков. – Я здесь курил, когда тебя еще на свете не было.

Мышка опять помолчала, а потом дипломатично заговорила о другом.

Вскоре дверь приоткрылась, и в нее бочком пролезло чье-то тело в больничной пижаме, со всклокоченными черными волосами. Барашков с трудом узнал в вошедшем алкоголика, из-за которого вышел спор у Татьяны и Чистякова. Того самого, с прободной язвой и кровотечением, которому Ашот потом срочно давал наркоз.

Больной, осматриваясь, покрутил головой по сторонам.

– Тебе кого? – Барашков подумал, что больной ищет Чистякова. Может, хочет спросить что-нибудь, а может, поблагодарить. Ведь именно Чистякову он был обязан спасением.

– Не кого, а чего, – уточнил больной. Озираясь по сторонам, он скривил губы, как бы желая сказать: "Да! У вас тут ремонт, и взять у вас нечего!"

– Спиртику хоть чуть-чуть налей! – обратился он к Аркадию и протянул ему какую-то грязную бутылку. – Располосовали ни за что ни про что! Теперь у меня все болит, зараза! Шов-то не заживает, гниет! Спиртиком бы простерилизовать! А то небось грязным инструментом меня, как собаку, резали.

– С чего это ты взял, что грязным? – с мрачным любопытством поинтересовался Барашков.

– А то как же! Шов-то не заживает, гноится. Значит, инфекцию занесли. А я ведь знаю, что меня экстренным путем-то резали. До меня одному мужику язву удаляли, а потом теми же инструментами – и меня. Факт!

– Да вам витаминов надо больше есть, – не выдержала и вмешалась Мышка. – А нестерильными инструментами никто никогда операцию делать не станет.

– Ой, барышня, вы меня не учите! – обрадовался возможности завести дискуссию алкоголик. – Я ведь все знаю, что у нас в больницах-то делается! Как лекарства приготовляют, как ножики точат!

– Ну-ка быстро иди отсюда! – топнул на него ногой Барашков. – Чтобы я тебя больше здесь близко не видел!

– И-э-эх, мать вашу за ногу! – вздохнул алкоголик, но быстро растворился в отремонтированных просторах коридора.

– Ужасный тип! – задумчиво покачала головой Мышка. – Наверное, Таня была права. Чтобы отделение начало приносить прибыль, сначала надо избавляться от таких больных.

– А они будут подыхать на улицах пачками. А заодно с ними – и те, кто упал случайно. Шел человек по улице – бах, инфаркт! Или ногу сломал. Платить не может. Ну вот неплатежеспособен, например, как я. "Скорая" приезжает и пихает его подальше в канаву. Везти-то некуда, все кругом платное. Так у нас очень быстро исчезнут все врачи и учителя. И зарплату платить им не надо, и хлопот никаких. Очень по-деловому, – закинул ногу на ногу Барашков.

– Ну, если бы отделение получало прибыль, вы были бы платежеспособны.

– Да откуда у нас возьмется прибыль? Богатые лечатся в ЦКБ, оперируются в Америке, сидят на диете в Швейцарии. К нам они лечиться не пойдут. Мы существуем для тех, у кого нет выбора. И судя по тому, насколько переполнены наши отделения, выбор есть далеко не у всех.

– Сегодня ровно в час состоится собрание. К нам придет главный врач.

– Чего же ты раньше не сказала?

– Валентина Николаевна сама пошла вниз, она там все узнает.

– Ну что ж, будет и мне интересно узнать, – пробурчал Барашков.

Валентина Николаевна в это время стояла в коридоре возле приемной главврача и в третий раз тупо перечитывала приказ, вывешенный на доске объявлений. В нем черным по белому было написано, что инцидент (так называлось убийство Чистякова), имевший место в отделении реанимации, произошел вследствие систематического нарушения трудовой дисциплины сотрудниками отделения реанимации. А смерть больного с инфарктом стала следствием халатности, допущенной врачами этого отделения. Из приказа следовало, что всем докторам поставлено на вид, а заведующей отделением В.Н. Толмачёвой и врачу А.П. Барашкову объявлены строгие выговоры.

Тина стояла у двери в начальственный кабинет и не знала, что она сейчас будет делать: смеяться, плакать, танцевать у главного врача на столе или стучать по этому столу кулаком. Главное, ей очень хотелось устроить скандал – с криками, воплями и битьем по физиономии. И плевать ей было на последствия.

Спасло главного то, что, как сказала секретарша, он отсутствовал в кабинете. Та же секретарша, округлив глаза и отставив временно в сторону гжельскую чашку, из которой пила чай, поведала Тине, что их отделение будет кардинально изменено и сегодня в час дня по этому поводу должно состояться собрание.

– Должно быть, считается хорошим тоном, что заведующая узнает обо всем в последнюю очередь, – сказала Тина, и секретарша с обиженным видом поджала губки и уставилась в свой компьютер.

"Конечно, ей компьютер нужнее, чем нам, например, – подумала Тина. – Докторов у нас как собак нерезаных, могут и от руки истории болезни писать. А секретарша у нас одна! Ее беречь надо!"

Она вышла из приемной и побрела по лестнице в свое отделение. Недолеченная пневмония еще давала о себе знать. Опершись о перила, Тина закашлялась.

"Послать бы все это к черту! – подумала она. – Сколько можно работать! – Только сейчас она поняла, как же на самом деле устала. – Спрошу у главного телефон Азарцева и уйду к нему. Будь что будет!"

Тина прошла мимо отремонтированных палат, мимо наставленных до самого потолка коробок с надписями по-английски и даже не заинтересовалась, что там внутри. Скорее всего, понимала она, там было то, к чему она всегда стремилась, что она так долго ждала. В этих коробках заключалась возможность начать работать по-новому, лечить лучше, уставать меньше. Но Тине вдруг стало все равно. Она прошла мимо ординаторской. Там, она знала, на синем диване сидит человек, который сможет все это освоить, кому это будет все в самый раз. Она думала о Барашкове.

"Пусть он возьмет на себя отделение, – думала она, – а я перейду к Азарцеву с легким сердцем". Если уж она не смогла составить протекцию Барашкову в косметологической клинике, пусть он остается здесь. В конце концов, может быть, когда-нибудь она вернется! Ей очень хотелось помочь Аркадию выбраться из рутины, из нищеты. К тому же у него дочка-умница. Хочет поступать в институт.

Тина вспомнила о сыне, и у нее болезненно сжалось сердце. Как ему с отцом? Что он делает? Учится ли? Здоров ли? Как узнать? И что за подлость – ни разу не позвонить матери!

Она вошла в свой маленький кабинет, села. Окинула взглядом стол и шкаф с книжками, широкий подоконник, на котором так и оставалась невымытая чашка со следами кофе. Крошки сыра, наверное, растащили по укромным местам тараканы. Тина решительно сложила в сумку фотографии со стола. Повыдвигала ящики, обнаружила в одном обрывок бечевки, связала в стопку самые нужные книги. Покидала в пакет разные мелочи, полуботинки, в которых ходила на вскрытие, щетку для волос, флакончик духов. Посмотрела из окошка на улицу, на дерево, которое прощально помахало ей уже почти голыми ветками.

Да, бабье лето не спешило. Сквозь ветки в окно светило солнце, и у Тины появилось счастливое ощущение, что она покидает старый дом и готовится переехать в новую квартиру. Душа ее очистилась, почувствовала свободу, и Толмачёва, перебрав в последний раз в памяти события последних дней – смерть Чистякова, внезапно затеянный ремонт в отделении, расставание с мужем, предательство сына – отринула все сомнения, нашла лист бумаги, сняла колпачок с ручки и быстро написала заявление об уходе.

В кабинет робко постучала Мышка. Тина подняла голову.

– Что тебе, Маша?

– Я хотела бы поговорить.

– Подожди, Мышка, потом. Я сейчас занята. И скажу тебе по секрету: со всеми производственными вопросами подходи теперь не ко мне.

– А к кому?

– Думаю, к Барашкову.

Маша помолчала и через секунду исчезла. Тина же опять склонилась к бумаге, перечитывая написанное, чтобы, не дай бог, от волнения не пропустить какую-нибудь букву, и не заметила, как странно вдруг сверкнули Мышкины глаза.

Когда Тина с листком бумаги вошла в ординаторскую, никого, кроме Барашкова, еще не было.

– Я написала заявление об уходе, – сказала она.

– Зачем это ты? – спросил Аркадий.

– Я устала. Не хочу больше работать там, где меня не ценят. Если главный врач заведет разговор о том, кто будет работать вместо меня, я скажу, что это должен быть ты. Как самый опытный и достойный.

– Это после того, как мне пришили нарушение трудовой дисциплины?

– Да пустяки. Как пришили, так и отошьют, ты же понимаешь. Работать-то некому. Ашота он не поставит, тот молод, о девочках я не говорю, Таня только заканчивает ординатуру, а Мышка вообще у нас первый год. Чистякова нет, я ухожу. Будет логично, если заведующим будешь ты. Я, во всяком случае, этого очень хочу.

– Ты на меня не сердишься?

– За что?

– За то, что, по-видимому, у нас все закончилось, – Барашков пожал ей руку выше локтя.

– Не сержусь, дорогой. Все всегда приходит к логическому концу. Во всяком случае, мне с тобой почти всегда было интересно.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Барашкова в щеку. А он обнял ее за плечи и несколько минут подержал так, прижавшись щекой к волосам. Тинины волосы пахли бабьим летом – свежестью, теплом и сухими листьями. Конечно же, именно в этот момент в ординаторскую вошел главный врач, а следом за ним в дверь протиснулась Мышка. Но Тине было уже на все наплевать, а Барашкова от природы было смутить нелегко.

– Добрый день! – без тени смущения поздоровались они хором и тут же уселись рядышком на диван. Главный врач ничего не сказал, но сердито сверкнул очками.

– Две минуты второго! – заметил он, демонстративно поглядев на часы.

– Должно быть, операции еще не закончились, – пожал плечами Барашков.

– Я всем позвонил, чтобы к часу закончили, – недовольно проговорил главный врач. В другой ситуации Тина бы, как всегда, промолчала. Но сейчас ее задело за живое.

– Видите ли… – начала она. Она хотела сказать, что приказ начальства не есть приказание Господа, который руководит всем, в том числе и длительностью оперативных вмешательств, но ей помешали шаги и голоса. В ординаторскую вошли Ашот и Татьяна, в руках они держали колбасу, булки и два пакета кефира. С удивлением они уставились на начальство.

– Где вы ходите? – грозно спросил главный врач.

– После операций мы зашли в буфет. Хотели отдохнуть и перекусить…

– Не переработали! – сказал как отрезал начальник.

В глазах Ашота Тина заметила бешеный огонек. Татьяна же залилась краской, Тина не поняла, от смущения или от гнева.

– Люди, – сказала Тина, – иногда хотят есть и спать. Или вы думаете, что в нашем отделении работают роботы?

– В вашем отделении, – чеканно произнес главный врач, – рабочий день врача составляет пять с половиной часов. Поэтому обеденный перерыв у вас не предусмотрен.

– Поэтому мы и работаем сутками, – улыбнулась Тина.

– А если бы мы работали по пять с половиной часов, как полагается, – заржал Барашков, – нам обеденный перерыв был бы не нужен! Все равно не на что было бы обедать.

– Оставим прения, – холодно ответил главный врач. – Я пригласил всех вас сюда, господа, чтобы объявить следующее…

Тут Ашота понесло.

– К нам едет ревизор? – не удержавшись, спросил он.

– Нет, – внимательно посмотрел поверх очков главный врач. – Отделение анестезиологии и реаниматологии в нашей больнице будет расформировано, и на его базе создается новое отделение – интенсивных методов терапии. Заведовать новым отделением будет, – главный врач оглядел присутствующих взглядом, не терпящим никаких возражений, – всем вам хорошо известная Марья Филипповна.

Происходящее весьма напоминало финальную сцену из "Ревизора". Все ошарашенно переводили глаза то на Мышку, то на главного врача. Мышка сидела, скромно потупившись. Наконец встала и тихо произнесла:

– Естественно, я прошу всех остаться работать в новом отделении.

Первой опомнилась Тина. "Как хорошо я сделала, – подумала она, – что написала заявление заранее!"

– Я прошу вас удовлетворить мою просьбу, – сказала она главному врачу и подала заявление. Тот медленно, шевеля губами, прочитал, потом написал утвердительную резолюцию и положил заявление в папку.

– Ашот Гургенович? – Мышка подняла на Ашота свои круглые серые глаза.

– Я давно уже собирался написать заявление, – заявил доктор Оганесян. – Родные прислали мне гостевую визу, я хочу поехать навестить мать.

– Татьяна? – спросила Мышка.

– Татьяна Васильевна! – вдруг с вызовом поправила ее Таня. – Я выхожу замуж. У меня будет богатый муж, и не возникнет необходимости больше работать!

Тина заметила, с каким удивлением посмотрел на Татьяну Ашот. Та перехватила его взгляд и быстро залилась краской.

Мышка стояла у стола бледная, одна ее рука лежала в кармане, а другая, та, что оставалась на виду, судорожно сжалась в кулачок.

– Аркадий Петрович? – очень тихо спросила она. Аркадий и Тина сидели рядышком на диване. Аркадий сидел, опустив кудрявую голову, и смотрел в пол. Крупные, красивые свои руки он стиснул так, что побелели суставы.

– Да катитесь вы! – прошептал Барашков.

– Молчи и соглашайся! – шепнула ему Тина. – Денежную работу так сразу тяжело найти, а у тебя семья.

Аркадий распрямился, демонстративно протянул руку, взял со стола пачку сигарет, закурил, выпуская дым в потолок, и сказал:

– Ладно уж, поработаю маленько!

Мышка облегченно вздохнула. Выдохнула: "Спасибо!" Главный врач встал, повернулся к Мышке.

– Со всеми вопросами обращайтесь прямо ко мне! – произнес он и направился к двери.

– Одну минуту! – воскликнула Тина. Она задержала его в ординаторской, так как ей не хотелось идти к нему в кабинет и не хотелось разговаривать с ним в коридоре, чтобы не сложилось впечатления, что она о чем-то просит.

– Я потеряла телефон нашего с вами общего знакомого, доктора Азарцева! – громко сказала Тина. – Вы не могли бы помочь мне его восстановить? Он мне очень нужен!

– Первый раз слышу эту фамилию! – ответил ей главный врач. – Не понимаю, о каком телефоне вы говорите!

Он уставился на нее спокойным непонимающим взглядом.

Тина в растерянности открыла рот, чтобы что-то сказать, уличить его во лжи, но мгновенно поняла, что все ее попытки бесполезны. Она закрыла рот, плотно сомкнула губы и отошла.

Главный врач ушел. Мышка торопливо собрала сумку и тоже исчезла. За ней, как-то неожиданно тихо, бочком, не попрощавшись, ушла Татьяна. В ординаторской остались Ашот, Тина и Аркадий.

– Что с тобой? – спросил через минуту Барашков, заметив, что Тина выглядит странно и вся дрожит.

– Есть у нас водка? – поинтересовалась Тина.

– Сейчас разведем спирт, – быстро отреагировал Ашот.

– И споем?

– Споем! – хором ответили Ашот и Барашков.

Через полчаса случайно заглянувшая в ординаторскую Марина увидела удивительную картину: на синем диване в обнимку, как в греческом танце сиртаки, сидели рядком Аркадий Петрович, кудрявый и рыжий, как греческий бог; Ашот Гургенович, подвижный, как ртуть, остряк и дамский угодник с лицом Пушкина, только без бакенбардов, и Валентина Николаевна, усталая блондинка с курносым носом, зелеными глазами, веснушками и очаровательными кругленькими коленями. Они яростным шепотом хором пели, а Валентина Николаевна еще и осторожно прихлопывала в такт по коленке своей маленькой ручкой с некрашеными ногтями, высунувшейся по локоть из короткого рукава старенькой кофточки.

Перед ними на покрытом газетой стуле, заляпанном краской, стояли два пакета кефира, три неполных стакана разведенного спирта, лежали грубо нарезанные куски колбасы и неровно наломанные булки. А сверху, с обшарпанной, выкрашенной масляной краской стены, на все это великолепие равнодушно и издалека смотрел с портрета их коллега Валерий Павлович Чистяков.