14

Валентина Николаевна расслабленно лежала в постели. Полчаса назад она выпила четверть стакана водки и съела пополам с Чарли котлету без хлеба. Теперь в животе у нее было тепло, в голове сонно, а по ногам разлилась приятная тяжесть. Она лежала на широкой кровати поверх одеяла, в черной комбинации, держала в руках какой-то иллюстрированный журнал, кажется, «Лизу» за прошлый год, но не читала. Тина рассеянно смотрела на стрелки настенных часов, висевших напротив, и думала, как было бы хорошо, если бы они не двигались хотя бы еще полчаса. Она уже наметила, что через пятнадцать минут должна обязательно встать, но пока наслаждалась покоем и теплом. На тумбочке перед зеркалом стояла узкая хрустальная ваза. Тина перевела на нее взгляд и задумалась. Когда же она ее купила? Боже, семнадцать лет назад, когда получила первую врачебную зарплату. Ваза стоила пятьдесят рублей, а вся зарплата тогда была сто пятнадцать. И все-таки она эту вазу купила, несмотря на тогдашнюю ужасную бедность. Купила на память. Можно, конечно, было выбрать и подешевле, но ей понравилась именно эта, тяжелая, но узкая ваза из толстого куска хрусталя, сделанная в форме восточного кувшина. С очень тонким горлышком, куда можно поставить только один цветок. Желтую розу, например, или хризантему с нежными кудрявыми лепестками. Но поскольку Валентине Николаевне цветы дарили редко, в вазу она воткнула несколько сухих травинок с метелками, которые специально насобирала на дачном участке еще в прошлом году, когда муж только начинал там строительство.

Теперь дом был практически построен. Тина его не любила. Она и раньше бывала на участке ужасно редко, но считала, что прежняя избушка на курьих ножках, которую они купили вместе с участком, милее, чем этот только что построенный огромный дом. Ей казалось (возможно, она была права), что дом и весь участок приобрели неуловимые черты краснодарской станичной усадьбы, где жили родители мужа и где прошло его детство. Она же тот дом терпеть не могла, как не любила свекровь, которую представляла себе как женщину, постоянно варившую борщи и жарившую свинину, как не любила свекра, с утра до вечера занятого работой во дворе и по дому и за семнадцать лет ее брака едва сказавшего невестке десяток слов.

Она не осуждала их, но и не любила. А как могла она их любить, если в первый же ее приезд услышала слова свекрови, которая нарочно говорила громко, для нее:

– Где же были твои глаза, сыночку, куда ты смотрел и кого выбирал! Вон соседка Галя – какая хорошая дивчина, и ты с ней со школы знаком, и с родителями мы дружим, и хозяйственная, и умелая, и собой хороша! А кого ты привез? Маленькая, хлипкая, белесая, нос в веснушках, глаза зеленые, будто лягушка! И где ей, москвичке, управляться с мужиком и с хозяйством! Да еще беременная!

– Мама, так это ж хорошо, что беременная! Ждать долго не надо! Ребенок будет! – отвечал ее будущий муж.

– А ты уверен, что беременная-то от тебя? – поджимала губы свекровь.

– Да от кого же еще! Вместе же в лагере были! – смеялся он.

– С таким пузом, да в белом платье! Позор! Вся станица смеяться будет! – отвечала свекровь.

Почему она тогда промолчала? Почему не сказала, что в беременности повинен ее сын, силой овладевший ею в душной лагерной палатке? А она побоялась поднимать шум, потому что считала сама себя виноватой – поддалась на приглашение прийти к ним в палатку вечерком, посмотреть, как они с друзьями живут. Потом выяснилось, что он долго тогда распихивал друзей по другим палаткам в надежде, что она останется ночевать. Но она не осталась. Когда он стал ее обнимать, настойчиво и умело, она затихла и сжалась, как зверек, пойманный в капкан, а едва придя в себя, стала рваться наружу, еле сдерживая подступившие слезы и торопливо объясняя, что, если она останется, подруги будут бегать, искать ее по всему лагерю и разразится скандал.

Да, это было неудачное лето. Она перешла на шестой курс, и ей предложили в составе бригады врачей поехать на практику в Анапу, в комплекс студенческих спортивных лагерей. Ее будущий муж тогда подвернул ногу на волейбольной площадке. В тот день в медпункте она случайно оказалась одна. Потом почти целую неделю лил дождь, купаться было нельзя. Он приходил к ней в медпункт и рассказывал байки из жизни студентов их строительного института. Он ей не очень-то и нравился. А потом, когда дождь перестал, он по вечерам ходил с ней на море купаться и дня через три пригласил посмотреть их палаточный городок.

Городок виднелся издалека. Белые палатки в дюнах. За несколько лет до того она ездила с родителями и сестрой в Прибалтику. Песчаные холмы Джамете напомнили ей Палангу. Та поездка с родителями была последней перед страшным прыжком Леночки в пропасть с моста. После она уже никуда не ездила – только в тот год на практику в Анапу.

Зачем она решила принять его приглашение? После того вечера он в медпункт больше не приходил. То, что она беременна, выяснилось уже в Москве.

Почему она тогда не сделала аборт? Испугалась. Решила рожать. Он нашел ее уже осенью. Прогуливался возле института. Объяснил, что решил повидаться, так как соскучился. Мог бы и не найти. У них в институте много клиник и корпусов.

Зачем она ему все рассказала? Даже мама с папой не знали. Знала одна подруга. Она сказала:

– Раз сразу же предложил жениться, значит, порядочный человек. Выходи за него.

И вот она вышла. Жить было негде. Он-то не знал, что в ее родительской квартире в одной комнате – Леночка, а в другой – родители. Денег сначала тоже не было. Надо было ходить на занятия. Родила она перед распределением. На госэкзамены оставляла ребенка маме, а когда выяснилось, что у нее окончательно пропало молоко, свекровь по телефону сказала:

– Вези его к нам. Неужели мы свою кровиночку не вырастим!

Насчет кровиночки свекровь была права. Когда ее выписывали из роддома, все сестры детского отделения умилялись, насколько сын оказался точной уменьшенной копией отца. Родился богатырем, а потом перестал прибавлять в весе, заболел сначала одним, потом другим, потом стал похож на маленького старичка… А в маленькой комнатке тогда умирала Лена, и родители ничем не могли помочь. Значит, она должна была пойти работать, а муж – доучиваться, заканчивать институт. И они решили на год отвезти ребенка в станицу. А потом мальчик остался там почти на семь лет. До школы.

Сколько денег она тогда тратила на самолеты! Стюардессы рейсов Москва – Краснодар ее знали в лицо! Приходила с дежурства, хватала сумку, спала два часа в самолете и два в автобусе – ради того, чтобы на две ночи, а бывало, что только на одну, ощутить с собой рядом родное тельце.

Однажды, когда сыну было пять лет, он сказал:

– Мам, ты такая худая, будто кошка бродячая!

– А ты стройных женщин не любишь? – спросила она.

– Мамы должны быть толстыми, добрыми… Как бабушка!

– Хорошо, я поправлюсь! – сказала Тина. И всю обратную дорогу, давясь рыданиями, запихивала в себя жаренные на свином сале свекровины пирожки. В конце концов ее вырвало, и на работу она явилась прямо из аэропорта измученная и больная.

Муж не понимал ее бесконечных поездок.

– Неужели ты думаешь, что ему там плохо? – удивлялся он.

– Это мне плохо, – отвечала Тина.

Постепенно они отдалялись друг от друга.

У мужа были другие женщины, она не сомневалась. Он был молодой, цветущий, здоровый. Выпивал, приходил поздно. Но было не до разборок. Больница, дежурства, авиакассы, "Детский мир", поцелуи, родное тельце рядом на одну ночь, снова поцелуи, дорога и снова больница. Очнулась она, когда ей уже исполнилось тридцать лет, а сын должен был пойти в первый класс.

Тогда они уже жили в двух комнатах в коммунальной квартире.

Одну из них сразу получил ее муж, как только стал работать прорабом на стройке. Он строил новые микрорайоны. Они могли бы довольно быстро получить квартиру в новостройках, но муж, всегда отличавшийся житейской сметкой, сказал:

– Не торопись. У нас будет хорошая квартира в центре.

Так и получилось. Сначала получили квартиру их соседи, и им удалось получить ордер на вторую комнату. Потом умерла старушка из маленькой комнаты. И уж тогда муж стал уговаривать оставшихся соседей съехаться с их престарелыми родителями. Для того чтобы выкупить эту последнюю комнату, они залезли в крупные долги, но зато квартира перестала быть коммунальной. Правда, денег на ремонт у них тогда не было ни копейки, надо было отдавать долги. Тина опять работала день и ночь, и года три они еще жили, как раньше, в двух комнатах, а в две оставшиеся свозили стройматериалы. На дворе стояла перестройка, материалы были такие, что теперь их и даром никто бы не взял, но когда, наконец, они побелили потолки, постелили новый линолеум и поклеили обои, квартиру стало не узнать.

За разменами и ремонтом пролетело еще не менее пяти лет. Мальчик пошел уже в пятый класс. Перестали платить зарплату, стали отключать отопление, свет. Президент страны смотрел на это сквозь пальцы, зато искал тридцать девять снайперов. На рынках кавказские лица полностью вытеснили славянские. Банкиры стали делить нефть, газ и производство алмазов. По телевизору показывали только боевики и фильмы тридцатилетней давности. И когда она вдруг опомнилась, их семья вместе со всей страной оказалась перед входом в новое тысячелетие. Но что бы ни происходило в стране и в ее личной жизни, череда Тининых рабочих дней и ночей непрестанно составлялась из смены дежурств, историй болезни, диагнозов и выработанных годами схем и методик для лечения больных с разными видами патологии. Для нее это было святое. И в любое время суток, днем или ночью, в состоянии бодрствования, сна или даже алкогольного опьянения, как хорошо отлаженная, умная машина, Валентина Николаевна готова была в несколько секунд выдать ответ, что нужно было сделать больному, как и в какой последовательности, чтобы помочь тому, кому еще можно было помочь.

Правда, случались в ее практике и атипичные случаи, вроде сегодняшнего, с этим больным алкашом. Но такое, в общем, бывало нечасто. А в целом, почти за семнадцать лет работы Валентина Николаевна достигла высшей компетентности. Другое дело, что доступные пониманию задачи далеко не всегда удавалось реализовать из-за отсутствия необходимого оборудования, недостаточного уровня лабораторных исследований, да и просто условий работы. Но это она не могла изменить, как не могла изменить ту обстановку, что сложилась у нее дома. Проще сказать, что лучше всего Валентина Николаевна чувствовала себя тогда, когда в квартире, кроме нее и Чарли, больше никого не было. А если дома оставались мужчины, она стояла у плиты и следила за тем, чтобы все было сделано правильно, ничего не перекипело, не убежало и не пригорело. Как-то само собой получилось, что она или отсутствовала дома, или занималась работой – стиркой, уборкой, готовкой… Теперь, правда, стирка не вызывала таких проблем, но разговаривать друг с другом вместо того, чтобы стирать, оказалось уже невозможно.

Несколько лет тому назад муж купил участок и затеял там стройку. Ей же не нужен был этот большой дом, она предпочитала оставаться в квартире.

– Зачем нам дом, если у нас на троих четырехкомнатная квартира? – спрашивала Тина. Такая позиция не способствовала укреплению семьи, но ничего с собой поделать Тина уже не могла. Слишком накопилась усталость, тяжело было притворяться. Щебетать и хитрить, как делают многие другие женщины, чтобы удержать возле себя мужчину, она считала ненужным.

Так и катилась, не радуя особенно, жизнь, а вот сейчас, Тина это чувствовала, настало время перемен.

"А надо ли было ей что-то менять? Да и в какую сторону что-либо могло измениться?" – маячил в слегка затуманенном алкоголем мозгу Валентины Николаевны вопрос.

Однако стрелки часов показывали, что до приезда Азарцева осталось не более тридцати минут.

Тина со вздохом встала и прошла по комнатам. В самую большую комнату муж купил дорогой гарнитур, но мебель была ей не по вкусу, от нее за версту несло магазином, казенщиной. А мужу этот гарнитур нравился своей монументальностью, темными оттенками дерева, синей с желтыми полосками обивкой, которая напоминала Тине матрас. Теперь она считала эту комнату мужниной. Как-то так постепенно получилось, что он переехал туда из их общей спальни. Тина не возражала – с возрастом муж стал сильно храпеть, а ей это мешало заснуть.

Затем Тина заглянула во владения сына. Беспорядок, царивший там, свидетельствовал о переходном возрасте хозяина и неумении идти на компромиссы. Средняя комната, которую она называла "гостиной", нравилась ей больше всего. Муж считал эту комнату старомодной, сын выражался конкретнее: "Мать нашла себе кучу старья!" Это Тина потребовала убрать из комнаты телевизор и сохранить старую обстановку. В результате, кроме нее самой, в гостиной почти никто никогда не бывал. Но Тине хватало и того, что телевизоры постоянно орали и на кухне, и в комнате сына, и там, где стоял дорогой гарнитур. Она накрывала в гостиной овальный стол, только когда к ним приходили ее родители. Обычно это бывало два раза в год – на день рождения мужа и сына. К Леночке тогда приглашали сиделку. Родители мужа приезжали всего один или два раза, не на кого было оставить большое хозяйство. К своим родителям Тина забегала сама каждую неделю, приносила лекарства для Леночки, гости сына собирались в его комнате, причем он и не думал там убирать даже перед приходом приятелей, а в последнее время туда приходили и мальчики, и девочки, а муж встречался с друзьями и знакомыми где-то в других местах. К Валентине же Николаевне никогда никто, кроме Барашкова, не заходил. Подруг юности она растеряла, а новых не завела – образ жизни не оставлял на них времени.

Тине нравилась ее гостиная. Как-то на экскурсии в музее в Абрамцеве она с удивлением заметила, что ее комната напоминает обстановку того дома. А вообще-то, это не очень-то удивительно. Мебель для гостиной Тина купила у родственника их покойной соседки-старушки, вдовы какого-то сталинского начальника средней руки. А той она досталась, видимо, еще от ее родителей. Муж не хотел покупать эту мебель, уж больно старой и немодной она ему казалась: высокий шкаф-сервант для посуды, овальный стол на птичьей ноге, несколько стульев с гнутыми спинками и еще один узкий шкафчик непонятного предназначения, типа буфета с резными дверцами. Тина приспособила его для книг. Еще от старушки ей на память досталась ваза из толстого синего прозрачного стекла, расписанная то ли диковинными жар-птицами, то ли петухами. Вазу Тина поставила на кухню. Ромашки и колокольчики смотрелись в ней замечательно.

Мебель родственник отдал за бесценок, только чтобы не тратиться на перевозку. Муж не понимал, зачем Тине нужна эта рухлядь. А ее почему-то всегда завораживала солнечная теплота дерева и мягкий блеск карельской березы. Тину восхищал изящный рисунок двух симметричных лиловых с золотом ирисов на стеклах серванта, мягкая резьба перьев на птичьей ноге у ножки стола… Ей казалось, что на этих простых деревянных стульях удобно и не холодно сидеть. Ручки на дверцах буфета представляли собой вырезанные из дерева львиные морды, и Тина украдкой их гладила. Реставрация обошлась на порядок дороже тогдашних гарнитуров. А про то, с каким трудом и с какой руганью мужу и грузчикам пришлось втаскивать шкафы на их высокий четвертый этаж, Тине не хотелось и вспоминать.

За стеклом серванта не стояла красивая посуда, но отреставрированные светло-сиреневые ирисы с золотыми листьями были лучшим украшением, чем какие-нибудь хрустальные бокалы и немецкие перламутровые тарелки. Светло-желтое дерево, украшенное резьбой, мягко сияло, а когда в окна падало солнце, после полудня в любое время года, вся комната заливалась веселым, радостным светом. Весной и летом в окне показывались зеленые ветки берез, кленов и тополей. Зимой в окна стучалась вьюга, но в свободном просторном углу этой комнаты сверкала огнями огромная елка, таящая под нижними ветками приятные сюрпризы. Блестящие елочные украшения многократно отражались и в стеклах с ирисами, и на самой поверхности полированного дерева.

Традицию обязательно ставить елку Тина переняла от родителей. Когда они с сестрой были детьми, в доме обязательно появлялась нарядная, украшенная игрушками елка, и они с Леночкой, родители и подружки непременно устраивали праздничный концерт.

Приехавший на свой первый Новый год в Москву ее мальчик с гордостью заявил, что в Деда Мороза не верит, как не верит в Кащея и в Бабу-ягу, и начал с того, что съел все шоколадки, вывешенные на елку, не дожидаясь боя курантов. Тогда же, в новогоднюю ночь, его здорово рвало от шоколада, он лежал в постели обессиленный и бледный, но не выпускал из маленьких рук китайский заводной паровозик и рельсы к нему. Таким запомнился Тине первый Новый год, когда вся семья собралась вместе.

Осенью, как сейчас, ее любимый мебельный гарнитур светился золотом от пожелтевших листьев деревьев. Валентина Николаевна, какой бы усталой и занятой она ни была, всегда стремилась пройтись специальной салфеткой по шкафам и столу, чтобы стереть накопившуюся за день пыль и вернуть дереву сияющий блеск.

В этой комнате не хватало только одного – музыкального инструмента. Иногда Валентину Николаевну посещало неудержимое желание играть на фортепиано и петь. Но инструмента не было, муж не любил музыку и не понимал пения. И когда Тину одолевало такое желание, она спешно надевала фартук и шла на кухню жарить котлеты.

Родители несколько раз предлагали забрать инструмент из их дома, ведь Леночка больше не могла играть. Но Тина не хотела этого делать.

– Пусть пианино стоит там же, где и раньше, у вас, – говорила она. – Когда мне играть? Некогда, да и некому. Мое желание теперь – каприз, причуда, не более того.

Воспоминания о музыке посещали Тину все реже. Правда, она странно взволновалась, когда Азарцев упомянул о рояле, стоящем в гостиной новой косметологической клиники.

– Ерунда, пустяки. Ничего у меня не выйдет! – вслух сказала Тина. Машинально достала тряпку, которой всегда вытирала пыль со шкафов, прошлась по полкам и дверцам, ласково погладила львиные морды на ручках, легко перебрала пальцами корешки медицинских книг в псевдобуфете и в который раз за сегодняшний день посмотрела на часы. И опять ахнула. До прихода Азарцева оставалось ровно десять минут. Она наспех обозвала себя "идиоткой, не нашедшей лучшего времени, для того чтобы полировать шкафы", и ринулась в ванную умываться и чистить зубы.

"Чтобы убить запах водки, надо поесть чего-то другого, перебивающего этот запах. Например, два зубчика чеснока", – мелькнуло в голове. Валентина Николаевна чертыхнулась и слегка помассировала щеки полотенцем, чтобы они не казались слишком бледными.

"Интересно, что лучше? Если от вас пахнет водкой или чесноком? – философски размышляла она. – Что за глупости лезут в голову!" Но в голове опять крутилось: "Все-таки водкой или чесноком?" Она уж и отгоняла эту мысль от себя как летнюю муху, но мысль возвращалась снова и снова.

Тина вышла из ванной и полезла в кухонный шкафчик. Муж обожал по воскресеньям на даче готовить что-нибудь мясное, например, шашлык. У него была своя коробка со специями, которые он привозил от родителей с юга. Тина пошарила в ней и нашла то, что искала. На самом дне металлической круглой коробки из-под когда-то дефицитного растворимого индийского кофе болтался маленький огрызок мускатного ореха, испачканный крупинками перца и желтой пылью шафрана. Тина потерла орех о халат, подозрительно понюхала и откусила половину. Что с ней стало! Как только терпкий вкус муската разлился во рту, на нее напал такой дикий приступ чихания, что его можно было сравнить разве что с тем, как чихал Моргунов в фильме "Операция Ы".

– Все! Умираю! – выдавила из себя Тина и, продолжая чихать, ползком добралась до ванной. Там она сумела прополоскать рот и нос чистой холодной водой, тут же закинула в себя две таблетки супрастина, запила их водой из-под крана и через пять минут наконец смогла вздохнуть полной грудью.

Итак, она сидела на краю ванны в распахнутом мокром на груди халате, с лицом, красным от напряжения и уже не требующим никакого растирания, с влажными на лбу, потемневшими прядями волос и издевательскими чертиками в глазах.

– С такими приключениями я не собиралась на свидания никогда в жизни! – сказала отражению Валентина Николаевна, закрутила кран и пошла одеваться.

В первую очередь она надела колготки. Потом достала короткие замшевые сапожки, про которые в магазинном чеке было написано, что они "ботильоны". Обувь с таким названием следовало уважать, и, прежде чем натянуть их на ноги, Тина провела по ним пару раз щеткой. Затем положила на смятую, разобранную постель черное платье и стала краситься и причесываться. Нанеся завершающий мазок помады, Валентина Николаевна выглянула из окна гостиной во двор. У ее подъезда стояла темно-серая "восьмерка", а возле "восьмерки" в той же самой куртке, что и в магазине, стоял Владимир Сергеевич Азарцев собственной персоной и разглядывал бумажку с адресом.

– Елки зеленые, все-таки приехал! – воскликнула Валентина Николаевна, хотя сомнений у нее, в общем, не возникало. "Что же мужики-то мои вечером будут есть без меня? Суп-то, наверное, поленятся разогреть!" – с раскаянием подумала Валентина Николаевна, побежала натягивать платье и наткнулась на Чарли. У этой собаки была удивительная манера каждый раз подворачиваться под ноги в тот момент, когда нужно собраться как можно скорее.

– Ну, ты тут еще! – возмущенно сказала Валентина Николаевна и, вернувшись к холодильнику, дала Чарли кусок колбасы. Он благодарно вильнул хвостом и снова улегся в коридоре посреди дороги.

Платье вползло на тело сверху вниз, как футляр, и тут же прилипло к ногам. Десять секунд ушло на то, чтобы найти антистатик и сбрызнуть колготы. Теперь одной рукой Тина нашаривала в шкафу парадную черную сумку, а другой, изогнувшись, пыталась застегнуть на спине длинную "молнию". Сумку в шкафу она нашла, а вот замок застежки заело. Причем заело посередине спины, в самом неудобном для застегивания месте, где-то между лопаток.

– Какой же черт придумал шить такие узкие платья! – в сердцах выругалась рассерженная Тина, пытаясь извернуться как червяк и выползти из футляра. Но не смогла – ни через голову, ни через ноги. Тина опять выглянула в окно. "Восьмерка" стояла на прежнем месте. Азарцев присел на хлипкую влажную лавочку, подстелив под себя все тот же журнал с красотками, уже порядком измятый, и внимательно разглядывал лежавшие под ногами желтые листья клена.

– Прямо "Три тополя на Плющихе", – сказала Тина и повернулась к Чарли: – Ну, что теперь делать?

Чарли вопросительно приподнял уши и постучал по полу хвостом. Тина вздохнула и медленно пошла в спальню. Там она уже без энтузиазма на всякий случай повязала на шею шелковую косынку в надежде, что та закроет прореху на спине, но номер не прошел. Прореха зияла; более того, платье, узкое в талии, теперь некрасиво съезжало с плеч. Идти прямо так, надев сверху пальто, было немыслимо. И Тина легла на кровать прямо в ботильонах и в незастегнутом платье и беспомощно, по-детски, заплакала. Ей было жалко себя не оттого, что, видимо, сорвалось свидание, на которое она и не очень-то хотела идти, а оттого, что, несмотря на усталость, она все-таки встала, накрасилась, собралась, пережила жуткий приступ чихания и в конце концов так глупо осталась дома из-за не вовремя заевшей застежки! Чарли пришел к ней в комнату, лег на коврик перед кроватью и время от времени тяжело, по-собачьи, вздыхал.

На часах была ровно половина восьмого, когда все-таки раздался деликатный звонок в дверь. Чарли навострил уши и побежал в коридор за Тиной.

"Скажу, что у меня зверски болит голова!" – решила Тина и, накинув на платье кофту, в которой была на работе, пошла открывать. Увидев ее, Азарцев радостно улыбнулся.

– А я уж испугался, что вас что-то задержало в больнице! Хотел уж ехать за вами назад в больницу! – Его тон был настолько по-домашнему прост, что Тина, неожиданно для себя, сказала чистую правду:

– Я уже было совсем собралась, но в последний момент заело застежку на платье, и я теперь не могу ни застегнуть его, ни переодеться!

– Ну-ка, покажите! – сказал Азарцев тем тоном, которым обычно говорят врачи, когда хотят осмотреть больного. Валентина Николаевна без всякого стеснения стянула с плеч старую кофту и повернулась к нему спиной. Чарли занял место у двери и стал напряженно рычать: он увидел, что Азарцев приближается к хозяйке на недозволенно близкое расстояние.

– Минутку, – сказала Тина. – Свои, Чарли, свои! – И, успокоив собаку, включила в коридоре свет, чтобы Азарцеву было лучше видно.

– Да ничего страшного! – сказал Владимир Сергеевич после секундного разглядывания замка. – Просто ткань платья сбоку попала в "собачку". Сейчас я ее освобожу!

Но сделать это оказалось не так-то просто. Во-первых, ткань заело достаточно крепко, а во-вторых, Азарцеву мешала сосредоточиться спина Валентины Николаевны. Причем именно те особенности кожи Тины, которые ужасно не нравились ее свекрови.

"Да она у тебя будто лягушка пятнистая!" – как-то с раздражением сказала свекровь сыну, однажды увидев, как Тина переодевается (ее спина была покрыта веснушками). Тот только плечами пожал. А вот Азарцева веснушки Тины почему-то умилили. Он наклонился к застежке и почувствовал теплоту живой кожи, не молочно-белой, а желтовато-розовой, именно того оттенка, что называется "персиковый". И по всей ее теплой персиковой спине были разбрызганы небольшие желтые пятнышки, будто осколки солнца. Все это нежное великолепие благоухало, словно воздух в жаркий летний день где-нибудь на прогретой солнцем поляне. И еще Азарцева ужасно взволновали черная бретелька комбинации и кусок кружевного черного лифчика, видимый в открытой части спины. Ему ужасно нравилось, что лифчик не болтается на спине, как у худосочных манекенщиц, а мягко вдавливается в здоровое, ароматное тело.

– Ничего не получается! Придется снимать платье! – промучившись с минуту, наконец сказал он, причем без всякой задней мысли.

– А как снимать, если оно застряло! – воскликнула Тина. – Если бы можно было, я бы уже давно сняла!

Она тоже взволновалась. Ей было ужасно приятно, что он вот так близко копошится за ее спиной. Но платье снимать не хотелось. Тина представила, что Азарцев увидит ее слегка выпирающий животик, далекий от идеала, который настойчиво преподносят журналы мод, и ей стало не по себе. Все-таки ведь не рассматривать ее он приехал!

– Давайте осторожно стягивать с плеч! – сказал Азарцев и осторожно, но сильно стал настойчивыми движениями стягивать платье. Валентина Николаевна замерла. Движение молекул в мире остановилось. Они с Азарцевым стояли в опасной близости друг за другом, почти прижавшись, в залитом светом коридоре ее квартиры и не слышали ничего вокруг, в том числе и то, что Чарли вдруг стал тревожно поскуливать. Задетое ненароком черное пальто Тины упало с вешалки и валялось на полу. Тина не обратила на это никакого внимания. Ее ужасно волновало прикосновение пальцев Азарцева к ее плечам и спине. А он действительно изо всех сил пытался освободить ее от плена платья.

И вдруг замок "молнии" поддался. Край ткани выскочил из него и освободил путь. Платье сползло.

– Я вас поздравляю! – засмеялся Азарцев. Тина повернулась и оказалась в его руках. Ей стало так по-детски весело и хорошо, как давно уже не было. Она запрокинула голову и засмеялась. Она хохотала и хохотала и поэтому не слышала, как в замочной скважине повернулся ключ, дверь распахнулась, и на пороге показался ее собственный сын в обнимку с какой-то девушкой. Последовала немая сцена.

– Ты почему не на занятиях? – сразу перестав хохотать, строгим голосом спросила Тина, натягивая платье, ревниво поглядывая на девушку и застегивая застежку на спине (теперь уже свободно). – Ты собираешься в институт поступать или нет? Вот я все отцу расскажу, как ты на занятия ходишь!

– Может быть, ты меня познакомишь? – противно ехидным голосом спросил сын, и тут Тина поняла, что виденная подростками сцена может быть истолкована ими по-своему.

– Это мой сын, Алексей. А это доктор Азарцев, – сказала Тина. – Мы сейчас с ним едем осматривать его новую клинику.

Азарцев протянул мальчику руку, тот пожал ее с какой-то наглой усмешкой:

– Как приятно познакомиться с мамиными коллегами!

– Суп и котлеты в холодильнике! – выходя из квартиры, успела сказать Тина и услышала в ответ:

– Спасибо заботливой мамочке!

– Переходный возраст, – заметила она.

– Мне это знакомо, – ответил Азарцев.

И только спускаясь по лестнице, Тина вспомнила и про смятую, незаправленную постель, и про пальто, валявшееся на полу в коридоре, пока его не поднял Азарцев, и про свой смех в его объятиях.

"Да. Пожалуй, мне трудно будет это объяснить Алеше", – подумала Тина. Про мужа она почему-то даже не вспомнила. Теперь надо хотя бы на время об этом столкновении с сыном забыть и следовать намеченной программе. Если она сейчас вернется домой, это будет выглядеть как извинение. А извиняться на самом деле не за что. И вообще, каким это образом сын вместо занятий оказался дома, да еще и с незнакомой девчонкой? Наверное, нужно проверить, ходит ли он вообще на эти занятия. Может быть, гуляет по улицам, если она дома, или сидит в квартире в то время, когда ее нет? А все муж с разговорами, что возьмет его работать к себе на фирму. Сам-то он сначала институт окончил, а потом фирму создал! Как надоело играть роль семейного цербера! Но делать нечего – придется разобраться и вправить мозги. Хотя бы одному, если не удастся обоим.

С этими мыслями Тина храбро перекинула сумку через плечо и как можно изящнее опустилась на переднее сидение в машине Азарцева. Тот бережно закрыл за ней дверцу.