Глава 5
Форум
Рим и днем изумительно красивый город, но в свете ночных огней это воистину фантастическое место. Татьяне Николаевне еще год назад, при жизни дочери, и присниться не могло, что наступит день и она будет сидеть на верхнем этаже ярко-красного, блестящего, будто игрушечного, туристического автобуса, объезжающего Рим по кругу: специально, чтобы осматривать достопримечательности. Рядом с ней гордо восседал пожилой чернокожий человек с седыми волосами и безумными искрами в светлых глазах и, пользуясь странной смесью нескольких языков и жестов, словно дарил ей все великолепие этого города. У Татьяны Николаевны даже меньше стала болеть рука — должно быть, оттого, что, решив отложить смерть, она забыла о ней. И послушное мыслям тело тоже решило воспользоваться небольшой отсрочкой, предоставленной ему для жизни. Она вдруг увидела город как подарок, который никогда не могла себе представить, проводя день за днем в своем небольшом учреждении. В последние же месяцы только ненависть, иссушающая душу, всецело владела ее существом. То, что открылось ей сейчас со второго этажа красного автобуса, совершенно не согласовывалось с этим чувством. И Татьяна Николаевна испытала сначала удивление, а потом сочувствие — к людям, этому городу, ко всему миру, погруженному в ночь.
Произошло это так. Они с Цезарем отъехали сравнительно недалеко, такое расстояние в Москве она привыкла легко преодолевать пешком. Автобус выехал на незнакомую площадь — впрочем, в Риме для Татьяны Николаевны все площади были незнакомые — и здесь она увидела нечто странное. Площадь опять была перед церковью — Цезарь Август назвал это темное строение базиликой Сан-Джованни. Огромная статуя Христа на фасаде Татьяну Николаевну удивила — в православных церквях нет таких громадных изображений. Но еще больше поразило ее то, что она увидела в следующий момент: наискосок через площадь находилось еще одно здание. К нему вела довольно широкая, некрутая лестница, а по ней на коленях, друг за другом, сосредоточенно ползли человек тридцать туристов. Небольшая группа у подножия, как видно, ожидала своей очереди, другие, уже весело перекликаясь, возвращались откуда-то с другой стороны.
— Что это такое? — в изумлении спросила Татьяна Николаевна.
— Грешники, — небрежно отмахнулся от ее вопроса проводник. — Хотят вымолить прощение за свои грехи.
— Каким образом?
— Эту лестницу раскопала святая Елена, мать того самого императора Константина, который, струсив перед смертью, решил принять христианство, чтобы вымолить прощение за свои грехи, — неохотно начал рассказывать Цезарь. — Языческие боги ведь не обещают загробной жизни, а новая религия открывала ему ворота в Царство Божие. Так вот, Елена привезла эту лестницу из Иерусалима и сказала, что велела вырезать ее из дворца Понтия Пилата. По ней Христа вели на допрос. И люди много лет спустя придумали, что те, кто хочет раскаяться и получить прощение, должны подняться по ней на коленях, чтобы не осквернять ее грязными ступнями. — Цезарь поморщился. — В принципе это идиотизм, но меня он не волнует, так как и Пилат, и Христос жили уже после смерти Великого Августа. Мы можем любить или ненавидеть прошлое, учиться на его ошибках, но знать будущее нам не дано, следовательно, для меня лично не существует ни один из этих людей.
Его последние слова смутили Татьяну Николаевну, но она решила, что не разобрала точно их смысл.
— А ты никогда не поднимался по этой лестнице?
— Зачем? — Ее собеседник небрежно повел плечом.
— Неужели все эти люди так сильно грешны, что не стесняются ползти при всех на коленях?
Он посмотрел на нее назидательно:
— Разве это такая уж тяжелая задача? Я заметил: люди всегда стараются устроиться так, чтобы не нести слишком больших тягот ради чего-то нематериального. Лестница, как видишь, не слишком крутая, а дерево, которым она покрыта, приятно на ощупь. Люди преодолевают эти несчастные двадцать восемь ступеней с радостью, многие из них при этом плачут, и все это называется приближением к Богу. Потом они встанут с колен, отправятся заниматься своими делами и будут так же грешить, как и раньше. В этом природа человека. Поэтому бессмысленно полагаться на людскую совесть. Толпу надо держать в узде, как делал тот, чья великая душа живет в моем бренном теле.
«Ну точно. Я связалась с сумасшедшим, — уверилась в своих подозрениях Татьяна Николаевна, но потом остановила себя. — Он болен, но что с того? Разве не менее сумасшедшая я сама, продавшая из ненависти свою квартиру и приехавшая в Рим для того, чтобы здесь умереть, не доставив радости своему врагу? Что может сделать мне плохого этот маленький черный человек с серыми глазами? Ограбить? Сумасшедшие не грабят. Убить? Но разве еще несколько часов назад я сама не искала у него смерти? Получается, как ни поверни, что я должна быть благодарна судьбе за встречу с ним…»
— Мы выходим! — Цезарь тронул ее за плечо.
— Жаль. Так приятно ехать! — Она была искренна. В ее жизни так давно не было удовольствий! Сейчас же перед ней расстилался таинственный, фантастической красоты город. От земли, от домов, огромных пальм, цветущих кустов струилось замечательное тепло. Рядом был человек, которого она могла слушать без раздражения и ненависти. Этого было так много! И Татьяна Николаевна вдруг ощутила себя совсем в другой жизни, в другом времени и пространстве, очень далеко от своей прежней тоски и забот.
Цезарь галантно подал ей руку. Она сбежала по удобным ступенькам автобуса, будто ей снова было сейчас двадцать лет. И прямо перед ней обнаружилась тяжелая громада, известная всему миру по учебникам древней истории, многочисленным открыткам и обложкам путеводителей. Таинственная мощь и неотвратимость прошлого, жестокость и бесшабашность нравов, презрение к смерти и яркое желание победить, а вместе со всем этим следы забвения и распада — вот что открылось Татьяне Николаевне, когда, сойдя с автобуса, в неожиданной близости от себя она увидела Колизей.
— Подойдем поближе! — шепотом сказала она, будто боялась, что здание, простоявшее на этом месте две тысячи лет, вдруг исчезнет.
— Вообще-то я вел тебя не к нему, — заметил Цезарь, но прислушался к ее просьбе и подвел к простой, но мощной решетке.
— Колизей… — как завороженная прошептала Татьяна Николаевна. В проемы наружных арок были видны освещенные изнутри внутренние ряды древнего амфитеатра. Ей стало казаться, что она слышит неумолкаемый шум толпы, рев животных и даже различает смутные фигуры горожан, тесно сидящих на каменных скамьях. Две тысячи лет вихрем пронеслись куда-то мимо нее и испарились. Перед ней шумел колоссальный цирк, где ценой представления была смерть.
«Оказывается, смерть не такое уж страшное дело, — подумала Татьяна Николаевна. — Для тех, кто живет, она обыденная сущность логического конца. Лишь у некоторых великих ранняя или насильственная смерть приобретает трагические черты из-за невозможности реализовать их планы. Смерть остальных не волнует никого, кроме них самих и их близких, как, впрочем, и их незначительная жизнь…»
— Смотри! — Цезарь показал куда-то в глубину проема. — Вон вышагивает прямой потомок тех тигров, что выступали здесь в древности! — Пушистая белая кошка не спеша прошла сквозь наружную древнюю арку и скрылась в кустах улицы по своим делам. Татьяна Николаевна рассмеялась.
Подъехавший сзади автобус высадил у бордюра толпу туристов-соотечественников. Послышалась родная речь. Какой-то мужчина от избытка чувств привычно матюкнулся. Полная дама полезла на бордюр, чтобы выше всех сфотографироваться на фоне исторической достопримечательности. Шум древней толпы в ушах Татьяны Николаевны исчез, очарование пропало.
— Пойдем, — сказала она. — Боюсь, тебе со мной не очень интересно.
— Это все не совсем то, что надо увидеть в Древнем Риме, — ответил Цезарь. — Колизей ведь был построен уже во времена нашей эры. Когда-то на этом месте были сады и дворец Нерона, потом их разрушили и выкопали огромную яму, ее залило водой. Еще через какое-то время, уже при Флавиях, здесь построили этот громадный амфитеатр — он пережил и Флавиев, и саму империю. Разрушили его готы, потом итальянцы сами превратили останки в гигантскую каменоломню — из этих камней построили гавань, дома горожан и даже папскую канцелярию. Восстановили же Колизей всего триста с небольшим лет назад: какой-то папа счел, что его надо объявить святым местом, раз на этой арене погибло несколько тысяч мучеников-христиан. Как будто смерти миллионов язычников, сражавшихся здесь до христиан, менее значительны… — Цезарь невесело ухмыльнулся. — Впрочем, те, кого я ценю — мой двоюродный дедушка Юлий Цезарь, или Помпей, или Брут, или даже Клеопатра, никто из них не видел этого огромного монстра, построенного для уничтожения людей.
— Разве великий Цезарь не устраивал гладиаторские бои?
— Устраивал. И он, и Помпей, и я. Но масштабы смерти были совсем другие. И цирк был в другом месте — вон там! — Нищий показал вдаль рукой, но Татьяна Николаевна ничего не увидела. — Там был естественный спуск к реке. Амфитеатр, построенный императором Цезарем, то есть мной, органично вписывался в окружающий ландшафт, как теперь говорят.
Так они разговаривали друг с другом, не прекращая идти, и Татьяне Николаевне казалось, что она прекрасно понимает все, о чем рассказывает ей собеседник, хотя доведись ей когда-нибудь повторить этот разговор жестов, улыбок, отдельных слов, у нее никогда бы не получилось.
— Куда мы теперь идем?
— На Форум. — По тому, как он произнес это слово — выдохнул серьезно, с благоговением, она поняла, что это самое дорогое ему место в Риме, и решила молчать, не задавать вопросы, а только слушать, чтобы случайно не осквернить своим незнанием или праздным любопытством его любовь, его интерес. Ей стало безразлично, болен этот странный человек или здоров, кто он по профессии и откуда родом. Она чутьем поняла, что встреча с ним — самое главное в ее авантюрной поездке, и преисполнилась к своему новому знакомому вниманием и благодарностью.
Они прошли мимо огромной триумфальной арки, на которую Цезарь тоже посмотрел с некоторым презрением, и двинулись дальше по улице, по обеим сторонам которой располагалось что-то вроде парка, в котором ведется строительство. Это оказалось зоной раскопок. Внезапно Цезарь потянул ее в сторону, они свернули с улицы на узкую дорожку, поднимавшуюся круто вверх мимо лавровых растений, прошли еще, так что Татьяна Николаевна запыхалась, и вдруг глазам ее открылось нечто: внизу в темноте лежала зеленая долина, усеянная обломками белых колонн. Темная таинственная часть какого-то мрачного здания высилась слева, пугая обвалившимися стенами, провалами арок и окон. И где-то дальше за этой громадой угадывались верхушки пальм и плоские кроны знаменитых итальянских сосен. Татьяна Николаевна узнала две триумфальные арки, расположенные друг от друга на приличном расстоянии, но по одной прямой. Одна, ближайшая к ней, была однопролетной и скромной. Другая казалась по сравнению с первой более помпезной и вычурной — ее украшали скорее угадываемые, чем видимые барельефы.
— Через эту арку проезжала в своей роскошной колеснице Клеопатра! — торжественно сказала Татьяна Николаевна.
— Да нет, — поморщился Цезарь. — Вовсе не через нее, хотя по этому самому месту. Сама арка была построена лет через двести пятьдесят после смерти Клеопатры. Впрочем, триумфальные и праздничные шествия здесь действительно проходили.
— Что же здесь все не то да не так? — обиделась Татьяна Николаевна. — А сохранилось ли что-нибудь, что было при тех, о ком я хоть немного знаю?
— Для этого я тебя сюда и привел, — сказал Цезарь. — Смотри! — Он торжественно помолчал, чтобы придать должный вес своему рассказу, но Татьяна Николаевна и так была открыта ему всем существом. — Смотри! — Он подвел ее к остаткам небольшой полукруглой лестницы, на которой теснились три небольшие колонны под обломками портика, а за ними виднелись куски стены, увитой дикими розами. — Это храм Весты! — торжественно провозгласил ее спутник. — Девственной весталкой была тетка великого Цезаря. Здесь на ритуальное празднество собирались все знатные римлянки той поры. Сюда пришла вторая его жена Помпея. Вход мужчинам в храм был запрещен. Но некто Клодий, чтобы соблазнить Помпею, проник в него, переодевшись женщиной. Помпея убежала, но Клодия обнаружили, и этот поступок обсуждался в сенате. Вина Помпеи не была доказана, но Цезарь развелся с ней прямо на этом же заседании, объявив, что его жена должна быть вне подозрений.
Татьяна Николаевна сочла такой поступок великого человека несправедливым. Хотя надо признать, что этот случай отнюдь не единственная тень, брошенная на образ одного из самых гуманных людей той эпохи.
Чернокожий гид помолчал некоторое время, дожидаясь, пока русская женщина насладится теплом колонны — свидетельницы тех событий.
— Юлий Цезарь сделал меня своим наследником, — наконец сказал он. — Я всем ему обязан. Кое в чем я даже ему сочувствую — он слишком долго добивался власти. Власть стоила ему жизни, а сделать для Рима он успел не так много, как хотел. С ним кончилась республика и распри политиков, и уставший народ назвал уже мое правление золотым веком. Может, ты слышала поговорку: «Юлий оставил Рим кирпичным, Август одел его в мрамор».
Но Татьяна Николаевна ничего такого не слышала.
— А у тебя была жена? — Она немного запуталась, не в силах осознать, кто сейчас стоит перед ней: сумасшедший больной в красной рубашке или действительно император Август.
— У меня было три жены, как и у Юлия, — усмехнулся ее седой экскурсовод. — Первую я отпустил домой, не тронув ее, потому что разругался с ее матерью. Вторая подарила мне дочь. Видят боги, как я любил эту девочку. Она же опозорила меня своей глупостью и безнравственностью, и в конце концов я вынужден был с ней расстаться. А третья жена, которую я любил так, что взял беременной, заставив развестись с мужем, не принесла мне моих собственных детей. Но именно она понимала меня лучше всех. Гордилась мной и боялась… — Глаза его блеснули в неполной темноте. Сам Форум был не освещен, но отблески огней с улиц все-таки позволяли различать траву, строения, деревья. — Она боялась развода до того, — голос его стал сухим, в нем появились зловещие нотки, — что, будучи уже старой и некрасивой, сама отбирала мне молоденьких девушек для развлечений…
«Он, наверное, сексуальный маньяк!» Неожиданная догадка пронзила Татьяну Николаевну. Открытие было неприятным. Перспектива быть изнасилованной, пусть даже на самом Форуме, ее никак не прельщала.
— Великие боги! — поднял к небу глаза Цезарь Август. Ко всему прочему оказалось, что ему присущ дар угадывания чужих мыслей. Его маленькая фигурка вдруг приобрела такое величие, что Татьяне Николаевне показалось, что на нем надеты не рубашка и джинсы, а пурпурная тога. «Я тоже рехнулась!» — подумала она. — У меня были сотни, нет, тысячи наложниц — рабынь, служанок, дочерей азиатских князьков, африканских царей. Я мог выбирать, сколько хотел. Почтенные римские матроны чуть не дрались, предлагая мне в любовницы своих дочерей. Сенаторы сочли бы за честь, возьми я в любовницы их жен. Но я был строг и воздержан. И вдруг какая-то русская женщина испугалась, что я овладею ею прямо на ступенях храма девственных весталок, словно этот дурак Клодий! Недаром, кстати, его потом прирезали прямо на улице в очередной потасовке. О, парадоксы, великие боги! Кого вы ко мне привели?
Татьяна Николаевна с облегчением уняла сердцебиение после этой тирады, но в то же время (действительно, мир состоит из парадоксов) ее немного задело, что ее, российскую гражданку с высшим образованием, поставили ниже служанок, рабынь, парфянских принцесс и римских матрон. Она невольно поджала губы. Цезарь мгновенно заметил это и рассмеялся.
— Так что, может, тебе больше понравится любовь у Диоскуров? — Она уловила насмешку в его глазах.
— Где-где?
— Вон там. Фотографии этих колонн есть во всех путеводителях мира. На этих ступенях стоял Калигула и принимал поклонение народа между огромными статуями близнецов Диоскуров — сыновей Зевса.
— Калигула, кажется, был отвратительный тип…
— Самовлюбленный тиран, нисколько не заботящийся о благе народа! Правильно, что его убили!
— И великого Цезаря тоже убили…
Они помолчали. Потом ее спутник набрал в грудь побольше воздуха и картинно произнес:
— Знаешь, если я, как наследник Юлия и его приемный сын, величал его перед народом выше всех и даже выше себя, если отомстил всем его врагам и говорил, что продолжаю его дело на благо Рима и ничего при этом не хотел для себя… Если я запрещал называть себя «господином» и возвеличивать своих детей, если я старался подражать ему и боролся против роскоши и сохранил сенат, все-таки это не означает, что я действительно в душе считаю Юлия во всем первым.
— Ты как наш Сталин… — сказала, подумав, Татьяна Николаевна. — Тот тоже на словах ставил Ленина выше всех.
— Кто такой Сталин и кто такой Ленин? — высокомерно спросил Цезарь Август.
— Не знаешь? А Черчилля и Рузвельта знаешь? А Гитлера? А Муссолини? — Она подумала, что он ее разыгрывает.
— Понятия не имею, — с невозмутимым видом пожал плечами негр. — Они все жили после меня. Впрочем, Муссолини и Гитлер — знакомые фамилии. Они сделали много хорошего?
— Они ужасные убийцы.
— Вот видишь! Они были твоими современниками, и ты так их называешь! А со времени моего правления прошло две тысячи лет, а меня все еще называют божественным Августом! Чувствуешь разницу?
— Чувствую. — Татьяне Николаевне не понравилось, что ее назвали современницей Сталина и Гитлера — она родилась через пятнадцать лет после войны.
Цезарь Август насупил брови, чувствуя, что, наверное, сказал что-то не то, и взял ее за руку. — Ну ладно, пошли!
— Куда?
— На Палатин!
«Палатин! — подумала Татьяна Николаевна. — Тот знаменитый холм, где жили аристократы… где жил Юлий Цезарь!»
Они свернули с поля, усеянного обломками мрамора, и Август потащил ее по узкой дорожке опять вверх, мимо нагромождения красных каменных развалин.
В темноте Татьяна Николаевна потеряла ориентацию и следила только за тем, чтобы не упасть. Сбоку доносился неясный шум ручья и темнели кусты. Однажды она все-таки задрала голову и увидела наверху, будто на гребне невысокой горы, ряд ровных, одинаковых плосковерхушечных итальянских сосен.
— Ночью вход закрыт, но мы пройдем окольным путем, — сказал Август.
— Ты знаешь здесь все дороги?
— Все дороги ведут в Рим, а дорогу к дому найдет каждый, — ответил он.
Они взбирались все выше и выше, а потом вдруг с высоты заскользили по травянистой тропинке, как ей показалось, наугад, вниз, в темноту. Дальше опять начались развалины каких-то фундаментов, пока Цезарь не остановился с благоговением возле каменных напольных плит, окруженных обломками стен, — все это отдаленно напоминало здание, погибшее от бомбежки.
— Это дом моей Ливии, — грустно сказал он. — Я провел здесь немало приятных часов. Сейчас не видно, но я знаю, что на полу сохранилась мозаика, которой касались ее босые подошвы.
Татьяна Николаевна попятилась к стене, чтобы ненароком не наступить на такое священное место.
— У твоей жены был свой отдельный дом?
— Да, она жила в нем уже после замужества, до переезда во дворец.
— А где жил ты?
— В маленьком доме моей матери. Возле моего собственного Форума. Я построил себе свой Форум — на старом народу стало тесно. Прямо на него выходили окна моей старой спальни — комнатки площадью метров пятнадцать.
— Правитель Рима жил в такой скромной квартирке?
— Народ хотел, чтобы я построил себе дворец. Я его построил, но не любил. В маленьком доме меньше возможности для покушений. Впрочем, в сенат я часто ходил пешком, как и Цезарь. Кроме того, горожане обожали звать меня на помолвки и свадьбы. У меня часто болел желудок после них — скорее всего подсыпали яду, но боги не дали мне умереть от рук отравителей.
«Простой и скромный любимец народа, — подумала Татьяна Николаевна. — Интересно, многих ли он уморил сам?»
Цезарь стоял на склоне Палатина и грустно смотрел вниз. Там белели во тьме стены какого-то здания.
— Это твой дворец?
— Это музей, — сказал он. — У меня ничего не осталось. Только развалины стен, на которые я прихожу смотреть ночью. Да и вид их не приносит мне радости. Я переехал сюда, когда уже стал стар и перестал бояться смерти. А там, внизу, подо мной, простирался огромный цирк. Когда-то он был деревянным, Цезарь обшил его камнем. Я же запретил женщинам во время представлений сидеть в первых рядах — беременным и кормящим не нужно смотреть, как убивают.
— Разве на твоих руках нет крови?
— Есть, конечно. Власть ко мне пришла в восемнадцать лет. И пришлось побороться, чтобы укрепить ее, а потом пятьдесят шесть лет править. Долгих пятьдесят шесть лет. Для сравнения скажу, что Юлий правил всего четыре года. Мне пришлось пережить внуков, на которых возлагал надежды, и в результате усыновить чужого ребенка, Тиберия, чтобы передать ему государство, как это сделал Юлий. Не для его блага, для блага государства. — Он посмотрел на эту русскую назидательно, потому что она ничего не знала. Она жила, как птица, заботами своего гнезда. Так живет большинство, и ее, по всей видимости, нисколько не волновал конечный распад его государства.
«Все они так, — подумал он. — И такие люди потом о нас судят!»
Но Татьяна Николаевна не была лишена воображения. Она смотрела вниз на развалины и видела там призрак огромного цирка, узкие улицы, на которых с трудом расходились двое носилок, рабов в холщовых повязках, матрон в одеяниях со множеством складок, всадников в металлических доспехах на сильных конях, дома бедноты с плоскими крышами, термы, похожие на театры, и театры, похожие на открытые площадки с установленными на них трибунами… И ей казалось, что она тоже когда-то здесь жила. Не царицей, нет — просто горожанкой, благополучие семьи которой зависело от ежемесячной выдачи хлеба, вина и мяса. Со всеми волнениями, всегда сопутствующими жизни женщины, — заберут ли сыновей на войну, удастся ли дочке удачно выскочить замуж. Она интуитивно сумела почувствовать горести и разлуки, ужасы войн и переворотов, в которых женщины снова и снова теряли детей и любимых, и теперь ее собственная короткая жизнь и необходимость умереть перестали казаться ей страшными. Стоя на этом холме, каким-то непостижимым образом Татьяна Николаевна поверила, что время можно обратить вспять и что, покончив счеты с жизнью здесь, в Риме, она может оказаться совсем в другом временном измерении. В первый раз за все последние дни она почувствовала радость от того, что по чистой случайности приехала именно сюда.
Цезарь Август присел у ее ног на обломок колонны и что-то засвистел.
— О чем ты думаешь? — спросила она.
— Понимаешь, — серьезно ответил он, — я помню все. Все события, войны, врагов…
— А друзей?
— У меня не было друзей, кроме матери и моей Ливии. Но я хотел сказать не это. Я не могу вспомнить музыку! Я помню, как произносили речи в сенате, как разговаривал со мной мой врач, как читала стихи моя внучка, тоже, кстати, потом не оправдавшая надежд, но как она пела — я не помню! Я не помню, как пела мне мать! И это свербит мою память и не дает мне успокоиться! Я прихожу сюда по ночам и пытаюсь вспомнить… Иногда это вызывает страшную головную боль.
— Разве не сохранились древние ноты?
Он пожал плечами:
— Я знаю только, что ни одна современная мелодия не созвучна той.
— Попробуй положить на мелодию древние стихи! — придумала Татьяна Николаевна.
— У меня тоже была такая мысль, но не получается!
— Не получается — плюнь! — посоветовала русская. — Может, тогда и музыки никакой не было!
— Мать пела мне колыбельную, — упрямо сказал бывший император.
— Твоя мать — племянница великого Цезаря? — догадалась Татьяна Николаевна.
— Племянница, — пробурчал Август. Он поднял голову и посмотрел на Татьяну Николаевну. — Вот почему ты сказала так? — с горечью спросил он. — Юлий двадцать лет боролся за власть, а был диктатором всего четыре года. При нем в народе не было согласия. Многие боялись и ненавидели его. Его любили солдаты, но простые горожане на стенах терм писали ему издевательские стишки. Он хотел подмять под себя сенат, но просто не смог с ним справиться. Наконец, не исключено, что во главе заговора против него стоял его собственный сын. И что? Люди все равно называют его великим. А я? Я был императором, но сохранил республику. Сенат единогласно присвоил мне титул Божественный. Я правил единолично сорок один год и наконец умер собственной смертью, народ меня прославлял — я отдал ему свою долю по завещанию Цезаря и даже больше, хотя мне пришлось занять для этого деньги. Много денег. Я разбил в Риме сады. Я восстановил курию Помпея. И что же в конце концов? Откройте любую энциклопедию на слове «Цезарь» — там рядом будет стоять имя Юлий! А обо мне, божественном Августе, будут помнить лишь в связи с названием месяца, и то лишь потому, что я собственноручно издал эдикт о возвращении в обиход Юлиева календаря.
— Не переживай, — ответила ему Татьяна Николаевна. — Иногда лучше забыть, чем помнить. Видишь, ты мучаешься, что не можешь вспомнить мелодию, которую пела твоя мать. А если вспомнишь, возможно, ее примутся горланить на всех перекрестках и она тебе опротивет. Так что неизвестно, что лучше.
Цезарь помолчал.
— Надо идти, — вздохнул он. — Ты, наверное, устала и хочешь есть. Днем я ничего не заработал, но, если ты пойдешь со мной, я попытаюсь достать деньги и свожу тебя в ночную харчевню. Чашка кофе и булка с сосиской нам бы не помешали.
Татьяна Николаевна с удивлением отметила в нем эту простую перемену, но ничего не стала говорить. Ей даже стало стыдно, что она в свое время не дала ему денег, но как сейчас вернуться к этому вопросу, не оскорбив в нем императорского достоинства, она не знала.
— Я не хочу есть, — сказала она.
— Все равно пора идти. Меня ждут.
Они еще раз окинули взглядом великие развалины и спустились в метро.
