Глава 5. В которой повествуется о некоторых, весьма естественного свойства трудностях, коии встречаются при пересечении границы
— Дуся, вставай, — шепотом произнес Себастьян и еще пальцем ткнул, хотя Евдокия проснулась еще тогда, когда вагон остановился.
Следовало заметить, что остановка сия не была предусмотрена расписанием, а потому сразу показалась Себастьяну донельзя подозрительной.
За окном была ночь.
Темень. Звезды.
Луна кособокая, которая умудрялась заглянуть в проталину на грязном окне. По дощатому полу ползла белая дорожка света, глядевшаяся одновременно и зловещею, и загадочной.
Люди не спали.
Себастьян чувствовал их дыхание, и обеспокоенность, и недовольство… и даже страх. Не тот страх, который заставляет цепенеть, лишая, что воли, что сил, но иного свойства, подталкивающий к деяниям вовсе безумным.
Кто-то вздохнул.
Кто-то поднялся, но тут же сел… запахло сигаретным дымом, и тоненький девичий голосок затянул было молитву Иржене, да она оборвалась резко, нитью.
— Прошу сохранять спокойствие, — в черном проходе появился проводник. Фигура его, очерченная единственно светом масляной лампы, казалась на удивление огромной, будто бы за прошедшие часы человек мало того, что вырос на полголовы, так изрядно раздался вширь.
— Что происходит? — нервически поинтересовался мужской голос.
И вспыхнул еще один огонек, на сей раз бледно — зеленый, самого, что ни на есть, магического свойства. Любопытно. Выходит, паренек-то непростой… нет, в то, что простых людей в оном вагоне нет, Себастьян не сомневался, и Сигизмундуса с его бурчанием, что подобное любопытство ни к чему хорошему не приведет, заткнул.
Любопытствовать, как по мнению Сигизмундуса — впрочем, оным мнением редко кто интересовался — следовало исключительно в научное плоскости.
— Приграничный досмотр.
Евдокия села.
Сонно потянулась и так же сонно спросила:
— А нам не говорили, что досмотр будет, — голос ее был капризен.
— Новое распоряжение…
— Я, может, не хочу, чтобы меня досматривали…
Проводник вошел в вагон.
И форму железнодорожного ведомства надеть не поленился. А форма-то новая, не обмятая… значит, досматривать будут не свои…
— Ежели панночка не желает быть досмотреною, то пускай скажет о том войсковым… всех прошу покинуть вагон…
— Все хорошо, — Себастьян подал руку. — Главное, не нервничай… и не спеши.
Первой из вагона вышла панна Зузинская с выводком невест. И Нюся не упустила случая одарить коварного обманщика, каковым она вполне искренне полагала Сигизмундуса, гневливым взглядом. Это ж надо было такому случиться, чтобы взял да порушил светлые девичьи мечты.
Планы расстроил.
Она уже, может, придумала себе не только жизнь до самой старости, но и похороны сочинила, красивые… с песнопениями, жрецом из соседних Петушков да блинною неделей.
А он, поганец этакий, и не глядит в Нюсину сторону. Не жрец, конечно, студиозус… небось, из-за сродственницы своей, которая про Нюсю гадостей наговорила… а как иначе-то?
— Погоди еще, — Себастьян придержал Евдокию, пропуская и молчаливую девицу, и монахинь, и печального некроманта, на лице которого застыло выражение мрачной решимости.
Никак из дому сбег.
— Веди себя естественно…
— Это как? — Евдокия с трудом подавила зевок. Даже совестно стало: ночь, досмотр непонятный, все переживают, а ее вот в сон тянет.
— Как до того…
— Думаешь…
— Полагаю, — Себастьян прихватил кожаный портфельчик с оторванною ручкой, — что существует некая вероятность меня… скажем так, вернуть на путь истинный. Всего-то и надо, что передать прямой приказ, печатью заверенный. Дуся… вот чтоб я хоть раз еще кровью поклялся!
Он спустился по шаткой лесенке первым, и был столь любезен, чтобы руку подать.
— Где это мы? — Евдокия спросила чуть громче, чем следовало бы, и ей ответили.
— Петушки…
Петушки были деревней, небольшою, в два десятка дворов, тихою. Невзирая на близость к границе, жизнь здесь текла мирно, неторопливо, и оттого появление королевских улан вызвало небывалый доселе ажиотаж. Девки радовались. Парни были мрачны. Староста мысленно считал убытки, прикидывая, сумеет ли добиться от казны возмещения оных…
— Доброй ноче, панове, — громко возвестил улан в малом чине, и на голос его дружным хором отозвались деревенские собаки.
Себастьян лишь фыркнул и локтем Евдокию подпихнул.
— Что происходит?!
Вывели лишь тех, кто обретался в вагонах второго и третьего класса. Однако и, оказавшись вне поезда, люди держались своих вагонов, не то из опасения потерять их во тьме, не то из нежелания мешаться с теми, кого полагали ниже званием.
И бледная панночка, вида не то очень уж благородного, не то заморенного, повисла на руке серьезного господина. Этот, судя по выправке, из военных, и пусть бы путешествует всего-то вторым классом, но скорее из соображений экономии, чем от недостатку средств.
Стоит. Хмурится.
Молчит.
Переминается с ноги на ногу пухленький господин, вертит растерянно головою, щурится. На голове господина — ночной колпак, на ногах — тапочки вида самого домашнего, на плечах — шаль женская, с кистями. И вид собственный, и то, что иные люди стали свидетелем оного, господина смущает донельзя. Он то втягивает живот, стремясь казаться стройней, то напротив, горбится, кутается в шаль, будто надеясь, что она поможет исчезнуть…
Себастьянов взгляд ненадолго остановился на женщине в годах, в черных траурных одеждах да с толстенным кошаком на руках. Кошак к суете относился с редкостным безразличием, верно, полагая, что оная его не касается… его хозяйка озиралась и на сухом, костлявом ее лице застыло выражение крайнего неудовольствия…
Меж тем, улан широким шагом прошелся вдоль шеренги и вернулся к Евдокии:
— Происходит, дорогая панночка, — сказал он громко, так, что слова его услышали не только пассажиры, но и притихшие было петушковские кобели, — то, что по распоряжению тайное канцелярии кажный пассажир, каковой следует до Серых Земель, подлежит личному досмотру.
Улан крутанул ус и панночке подмигнул.
А что, хороша.
Кругла. Грудаста.
И коса вон до самое земли…
— Это по какому же праву? — поинтересовалась панночка, распоряжением тайной канцелярии не впечатленная. — И что значит, «личный досмотр»? В вещи мои полезете?
— И в вещи тоже, — улан крутанул второй ус. Привычка сия появилась у него после знакомства с одною вдовушкой, дамой сурьезных габаритов и намерений, каковой весьма и весьма оные усы по сердцу пришлись. — Однако найпервейшим делом мы осмотрим каждого пассажира… и пассажирку…
Он обвел людей взглядом, каковой сам полагал престрогим.
— …на предмет наличия хвоста.
Люди загомонили.
И пухленький господин в ночном колпаке сказал:
— Произвол!
Господин сей путешествовал не просто так, но по заданию редакции. А служил он не где-нибудь, а в «Познаньской правде», солидном, не чета «Охальнику» и иным желтым листкам, издании, чем гордился немало. Правда, гордость сия мало утешала в командировке, коию господин полагал едва ли не ссылкой и ссылкой бессмысленною, ибо что может произойти на Серых землях? Он писал дорожные заметки, где с одинаковым рвением ругал, что черствые пирожки, что железнодорожное управление…
— Произвол! — неожиданно для самого господина, который, признаться, втайне властей побаивался, особенно в ситуациях, когда оные власти имели численный перевес, его поддержали. — Совершеннейший произвол!
Господин покосился на улана, коего эти восклицания впечатлили мало. Он гражданских недолюбливал огульно, не деля на сословия и возраст. Однако из всех нынешних его подопечных особо выделялся тощий студиозус в синих очочках.
А ведь ночь на дворе!
— Что вы собираетесь искать? — очень уж громко поинтересовалась панночка, которую пренеприятный типус держал за руку. — Хвост?
— Это розыгрыш? — подал голос военный, и улану разом захотелось сказать, что пан не ошибся, что оно и в самом деле розыгрыш… шутка дурная… вот только ведомство, за престранным этим распоряжением стоявшее, шутить не умело вовсе.
— Это приказ, — улан вдруг ощутил свою никчемность.
И беспомощность.
И разом вспомнилось, что на границе он первый год и до сего дня собственно с границею не сталкивался, почитая то превеликим везением… а тут в серых глазах человека, явно из своих, которому бы уразуметь, что уланы — люди подневольные, он прочел, что после нонешней ночи его карьера претерпит некоторые изменения.
— Приказ, — повторил улан и ус крутанул, придавая себе же храбрости.
В конечном итоге, он же не просто так стоит, а на страже интересов родины, сколь бы престранными сии интересы не выглядели на первый-то взгляд.
И нижние чины смотрят.
Небось, пойди на попятную, в жизни не простят… будут сказывать, пока правдивая история в байку не превратится, которых по уланским-то полкам множество гуляет… а главное, опосля этакого позору только в отставку и подавать, поелику даже писари всерьез принимать не станут.
— Приказ! — рявкнул улан, дергая себя за второй ус.
— И как же вы собираетесь этот приказ исполнять? — еще громче поинтересовалась девка с косою. Более она не казалась улану привлекательной, напротив, в ней он вдруг узрел воплощение всех былых опасений.
А верно гадалка сказала, что сгинет он из-за бабы…
Вот этой, любопытной, вопросами своими иных баламутюящей…
— Обыкновенно… юбки подымете…
Охнула бледненькая девица, осев на руке офицера.
— Господа хорошие! — тотчас возопил студиозус и тощую грудь выпятил, сделавшись похожим на щуплого деревенского петушка, который только и гораздый, что орать. — Да что же это творится!
Господин вытащил из-под ночного колпака кристалл, который сдавил в руке.
Матерьяльчик наклевывался прелюбопытный, не чета черствым пирожкам и хамству проводников. Это ж целый разворот занять можно будет.
Произвол властей.
Самоуправство… оскорбление чести и достоинства… тайная канцелярия охотится за простыми людьми… никто, обладающий хвостом, не может чувствовать себя в безопасности.
Строки статьи, которая принесет, если не славу непримиримого борца за права простых граждан и демократические идеалы, то всяко достойный гонорар, что было в нынешних обстоятельствах куда важней.
— Доколе?! Я вас спрашиваю, доколе… — студиозус воздел руку над головой, говорил он страстно, с вдохновением, и поневоле пассажиры, в большинстве своем скорее озадаченные, нежели возмущенные, прислушивались к его словам. — Мы будем терпеть унижения?
— Заткнись… — прошипел улан и шагнул было к студиозусу, который от этого малого движения поспешно отпрянул, оказавшись за спиной решительного вида девицы.
— Притеснения властей! И всякого, кто мнит себя властью! — из-за широких девичьих плеч выкрикнул студиозус. — Неужто и далее молча, безропотно, подобно овечьему стаду, снесем мы этакий позор?!
— Да у меня приказ! — улан, понимая, что добраться до студиозуса не выйдет — не драться же с девокою в самом-то деле, вытащил бумагу с печатью. — Проверить каждого! Без исключения!
— И проверять, сколь понимаю, вы собрались лично, — подала голос вдова, а кошак ее, приоткрыв левый глаз, протяжно мяукнул, верно, присоединялся к вопросу. В отличие от людей, он хвоста не скрывал и не стыдился.
— Н — ну… д — да… — под взглядом женщины, коия была не просто женщиной, а офицерскою вдовой и офицерскою же тещей и ныне следовала до Журовиц, где квартировался полк зятя, улан окончательно смешался. — Так… кому ж еще…
— Извращенец! — тоненько воскликнул студиозус.
Ахнула немочная девица, которая удерживалась от обморока исключительно немалым усилием воли, и не от храбрости, но от любопытства. Доселе жизнь ее не баловала событиями столь волнительными.
— Я не извращенец! — улан отчаянно покраснел. — Я приказ…
— А кто? Разве не вы собираетесь лезть под женские юбки?!
— В интересах короны… — прозвучало жалко.
— Небось, и в панталоны заглядывать станете… — продолжил студиозус, и говорил он громко, так, что слышали его не только пассажиры и петушковские кобели, но и все петушковцы, до сего дня и не подозревавшие за уланами этаких намерений. — А то вдруг да хвост в них прячется…
— Так…
Про панталоны улан не подумал.
А подумав, согласился, что звучит сие по меньшей мере странно, хотя и логично… в приказе-то не уточняют, какой хвост искать.
Может, махонький он, навроде свинячьего?
Аль вообще огрызком…
Офицер, супруга которого все ж изволила сомлеть, нахмурился.
— Какой кошмар! — громко произнесла девица с косой. — Какой позор…
— Отвратительно, — офицерская вдова отпустила кошака, который, впрочем, обретенной свободе вовсе не обрадовался. — Вы и вправду собираетесь сделать это? Где?
— З — здесь…
Улан вдруг подумал, что задание, казавшееся поначалу нелепым, однако простым, на деле обещало множество сложностей.
— То есть, — сухой строгий тон вдовы заставил его тянуться и вытягиваться, — вы полагаете, что приличные женщины станут раздеваться прямо здесь…
Она ткнула пальцем на обочину дороги, пропыленную, грязную… обыкновенную даже такую обочину.
— На глазах у всех мужчин? Посторонних, прошу заметить, мужчин…
Кто-то взвизгнул.
И Нюся, решившись — а что, все стыдливыя, чем она хуже? — заголосила:
— Ой, мамочки… ой, что деется, что деется… — голос у Нюси был хороший, громкий… ее в родном-то селе завсегда по покойнику плакать звали, потому как жалостливо выходило. И громко, конечно… и ныне на причитания ее нестройным хором отозвались петушковские кобели. — Опозорить хотят… по миру пустить…
— Прекратите! — не очень убедительно произнес улан и за саблю схватился, не потому, как желал применить — применять оружие супротив гражданских было строго — настрого запрещено — но прикосновение к рукояти его успокоило.
Но только его.
Поддерживая Нюсю в благом ея начинании, завыли девки — невесты… и панна Зузинская причитала тоненько… верещал студиозус, взывая в едином порыве подняться против властей…
Офицер крутил ус.
Вдовица наступала…
— …вы требуете невозможного… и сомневаюсь, чтобы корону действительно интересовали женские панталоны…
— …совершеннейшее беззаконие…
— Послушайте… — улан обратился к монахиням, которые молчали, стояли себе, смиренно потупив взоры… — Вы же понимаете, что мне надо…
И наклонившись, за рясу уцепился, дернул вверх.
— Богохульник! — тоненько взвизгнула монахиня, отскакивая.
— Извращенец! — студиозус не упустил случая. — Ничего святого нету!
Вторая монахиня, верно, решив, что увещевания делу не помогут, обрушила на макушку улана зонт. Следовало заметить, что зонт сей имел вид превнушительный.
— Прекратите! — улан от зонта увернулся. — Немедленно!
— Представители властей нападают на беззащитных монахинь… — студиозус умудрился ввернуться между монахинями, которые как раз особо беззащитными не выглядели, напротив, улану вдруг подумалось, что сестры сии в комплекции мало ему уступают. — Прилюдно срывают с них одежды…
Господин в ночном колпаке кивал, радуясь, что этакие пассажи не пропадут втуне… а ведь звучит.
Трагично звучит.
Только надо будет отписаться, дабы редактор не фотографии оставил, но рисунки… художник при «Познаньской правде» служил знатный, мало того, что талантливый, так еще и способный уловить те самые нюансы подачи материалу, которые и вправду важны для газеты.
— Насилие вершится темной ночью…
— Ой, маменька… ой, родная… — выли девки, и подвывали им кобели…
— Извольте объясниться! — рык офицера, который окончательно перестал понимать, что вокруг происходит, заставил и кобелей, и девок примолкнуть. Но вот вдовица оказалась к оному рыку нечувствительная.
— Известно, что… этот, с позволения сказать, господин, собирается залезть под юбку вашей жене…
Упомянутая жена охнула и вновь попыталась было лишиться чувств.
— Исключительно в интересах короны… — сказал улан и сразу понял, насколько был не прав…
…поезд продолжил движение спустя четверть часа. На память об этое встрече у улана остались сломанный нос, подбитый глаз и тихая ненависть к студиозусам…
В тамбуре грохотало, сквозило и еще пахло преомерзительно, не то железом раскаленным, не то деревенским туалетом, а может, и тем, и другим.
Себастьян стоял, прислонившись лбом к двери.
Вагон трясло, и дверь, и Сигизмундуса, выглядевшего донельзя опечаленным. Нюсе аж совестно сделалось, хоть бы и не видела она за собою вины.
— Пирожку хотитя? — спросила она, не зная, как еще завести беседу.
— Хочу, — Сигизмундус и руку протянул, правда, пирожок принявши, жевал его без охоты, будто бы скрозь силу.
И Нюсе еще подумалось, что зазря она того дня всех товарок пирожками мамкиными потчевала. Небось, следовало б приберечь… мамкины-то пирожки — не чета местечковым, на прогорклом масле печеным да с начинкою неясною. Даже полежавши денек — другой вкусными были б…
…глядишь, и прикормила б жениха.
Верно мамка сказывала, что мужик, он дюже до еды охочий.
— Не спится? — Сигизмундус облизал пальцы, к которым привязался мерзкий запах.
Чувствовал он себя престранно.
Прежде, если женщины и глядели на него, то снисходительно или же с насмешечкой, а вот Нюся…
Себастьян вздохнул.
Не хватало еще роман завести дорожный… глазами Сигизмундуса Нюся была хороша, круглотела, круглолица и с пирожками, которые, следовало признать, на студиозуса воздействовали почти как зелье приворотное.
— Растрясли, — доверительно произнесла Нюся и потянулась, зевнула широко. — А я так неможу… как посну, так посну, а кто растрясет, то потом всю ночь и маюся…
Она повела плечами, и цветастая шаль с бахрамой соскользнула, обнажая и шею, и плечи.
Платье сие, прикупленное Нюсей на последнее ярмароке, втайне от тятьки, каковой бы подобного сраму не одобрил бы, являлось воплощением всех ее тайных девичьих грез.
Сшитое из блискучей хрусткой ткани, колеру ярко — красного, оно плотно облегало нестройный Нюсин стан, а на грудях и вовсе сходилось с немалым трудом.
Зато оная грудь в вырезе — а вырез был таким, что Нюся сама краснела, стоило взгляд опустить — гляделась впечатляюще.
Сигизмундус застыл.
И побледнел.
Впечатлился, наверное… а Нюся провела ручкою по кружевам, которые самолично нашивала, в три ряда, чтоб, значит, побогаче оно гляделось.
Ох, и разгневался бы тятька, когда б увидел дочку в этаком наряде… ему-то что, небось, всей красоты — чуб салом намазать да портки перетянуть дедовым шитым поясом. Невдомек, что в нонешнем мире девке надобно не на лаве сидеть, семечки лузгая, а рухавою быть.
Предприимчивой.
Этое слово Нюся приняла вместе с платьем…
— Ох и тяжко мне, — доверительно произнесла она. А вагон, как нарочно, покачнулся, подпрыгнул, и Нюся весьма своевременно на ногах не устояла, покачнулась да прикачнулась к Сигизмундусу. — Ох и томно… в грудях все ломит…
Сигизмундус сглотнул.
— От тут, — Нюся похлопала рукою по груди, на которой самолично намалевала родинку угольком. Благо, на станции угля было вдоволь, хватило и на родинку, и брови подчернить, и ресницы смазать.
Небось, не хуже вышло, чем если б взяла тот, который ей с платьем всучить пыталися. Нашли дуру… за уголь полсребня платить.
— И сердце бухаеть…
Сердце и вправду бухало, не то от волнения, не то само по себе. И ладони Сигизмундуса вспотели. Неудобно ему было. Во — первых, девка оказалась тяжелою, куда тяжелей сумки с книгами, а во — вторых, к Сигизмундусовым костям она прижималась страстно, со всем своим нерастраченным девичьим пылом. И главное, вдавила в грязную стену, которую Сигизмундус ныне ощущал и спиною, и ребрами, и прочими частями тела.
— В — вы… — он сделал вялую попытку девицу отодвинуть. — В — вам… прилечь надобно…
— Экий вы… быстрый, — томно дыхнула чесноком Нюся.
Но предложение в целом ей понравилось.
— Я… — Сигизмундус почувствовал, что краснеет. — Я не в том смысле, чтобы… мы в том смысле недостаточно хорошо друг с другом знакомы… но если сердце… то прилечь надо бы… отдохнуть…
Вот, что значит, человек ученый… вежливый… небось, не только с упырями обходительный. Под локоток поддерживает, в глаза глядит, словеса красивые лепечет.
И к двери подталкивает, в вагон, значится.
В вагон Нюсе возвращаться не хотелось.
Во — первых, вагоне народу прорва, пусть и ночь глухая на дворе, но как знать, все ли спят? А ежели и спят, то проснутся… и ладно бы просто какие людишки, так ведь и сваха может. Она же Нюсе еще тем разом внушение делала, говорила долго, нудно про честь девичью и обязательства.
Во — вторых, Нюся не какая-нибудь там бестолковая девка, которую заговорить можно. С мужиками, маменька говаривала, ухо востро держать надобно. Вот они тебе про любови сказки поют, а вот уже и сгинули… нет уж, Нюся своего счастия не упустит, хоть бы оное счастие и глядело на нее поверх очочков, с неизъяснимою печалью во взоре.
— Та не, — отмахнулася она и, нехотя, отступила.
Нечего мужика баловать.
Пущай смотрит. А как наглядится, всецело осознает, сколь хороша Нюся — а в платье этом, с голыми плечами, с мушкою на грудях она сама себе чудо до чего раскрасивою представлялась — тогда, глядишь, и заговорит серьезно.
— Здоровая я… — она шаль еще приспустила.
Пусть глядит, от погляду ущербу, чай, немашечки… эх, а глядишь, когда б хватила Нюсе окаянства платьице сие надеть да пройтися по веске гоголихою, тогда, может, и ехать никудашечки не надо было б. А что, небось, свои-то, деревенские хлопцы, этакой красоты отродясь не видывали, разве что на городских барышнях, а на тех-то не поглазеешь… да и чего глазеть?
Нюся сама видала.
Городские тощие все, заморенные.
Небось, толку от такой жены… ни корову не подоит, ни свиням не замешает…
— Бывало, с папенькой на сенокос пойдем… так он за день умается, а я — ничего. Взопрею маленько, да и только-то… а вам случалося сено косить?
— Нет, — признался Сигизмундус, которому, наконец, дозволено было вздохнуть полной грудью.
— Я и вижу… вы — человек иной, образованный…
— Зачем вы с нею едете?
Сигизмундус не находил в себе сил отвести взгляда от монументальной Нюсиной груди, которая при каждом вдохе вздымалась, тесня клетку из дешевого атласа и кружева.
— С кем?
— С панной Зузинской, — потеснить Сигизмундуса, очарованного подобным дивным видением, оказалось непросто. Студиозус, обычно бывший личиной покорной, оттого и удобной, вдруг заупрямился. — Вы… девушка… весомых достоинств…
— Семь пудочков, — скромно потупилась Нюся.
— Вот! Целых семь пудочков одних достоинств… — сие прозвучало донельзя искренне, поелику сам Сигизмундус уже искренне в это верил. — И едете куда-то…
— В Понятушки…
— В Понятушки, — говорить было нелегко, мешал Сигизмундус со своею разгорающейся влюбленностью, которая несколько запоздала, а потому, подобно ветрянке или иной какой детской болезни, грозила протекать бурно, с осложнениями. — Неужто не нашлось кого… кого-нибудь… достойного… вас…
Каждое слово из Сигизмундуса приходилось выдавливать.
И Себастьян почти проклял тот миг, когда вздумалось воспользоваться именно этой личиной. А ведь представлялась она удобною, именно в силу обыкновенной покорности той, другой стороны, которая ныне настоятельно требовала пасть к ногам семипудовой прелестницы да сочинить в честь ея оду.
Классическим трехстопным ямбом.
Или, того паче, неклассическим логаэдом.
А главное, что собственная Себастьянова поэтическая натура, несколько придавленная прозой криминального Познаньского бытия, к мысли подобной отнеслась с немалым энтузиазмом.
— Так это… не хотели брать, — вынуждена была признаться Нюся. — У меня же ж и приданого сундук имеется… два!
Она показала два пальца.
— Тятька и корову обещался дать на обустройство…
Нюся тяжко вздохнула, и платье на ней опасно затрещало, грозя обернуть сей вздох локальною катастрофой. Впрочем, думалось вовсе не о катастрофе, но о своем, девичьем, и думалось тяжко.
Не расскажешь же будущему жениху, что, невзирая на корову — а корова-то хорошая, трехлетка, с недавнего отелившаяся — женихи Нюси сторонилшися. Разве что Матвейка зачастил, да только Нюся сама его погнала, ибо поганец, каких поискать. Небось, волю дай, мигом пропьет и корову, и саму Нюсю с двумя сундуками ее приданого.
— Так ить… она солидного обещалася…
— И не только вам.
Нюся пожала плечиками. Оно-то верно, хотя ж тех других девок, с которыми выпало ехать, Нюся не знала и, положа руку на сердце, знать не желала. И вовсе дружбу промеж девками не верила, ибо видела не раз и не два, что энтое дружбы — до первого жениха…
— Скажите… а вы давно ее знаете?
— Кого?
— Панну Зузинскую, — Сигизмундус был обижен, потому как не имелось у него настроения для деловых бесед, а строки оды, той самой, которую писать надобно ямбом, не складывались, во всяк случае, не так, как должно.
— Дык… давно… уж месяца два, почитай. Она с тятькой на ярмароке еще сговорилася… и взяла недорого…
— Два месяца, — Сигизмундус престранно дернулся, но тут же застыл, едва ли не на вытяжку. — Вы знаете ее всего два месяца и отправились неизвестно куда?
— Чегой это не известно? — удивилась Нюся.
Удивила ее вовсе не тема разговору, но то раздражение, которое прозвучало в голосе тихого Сигизмундуса. Он, оказывается, и кричать способный…
— Известно. В Понятушки.
А может и к лучшему? Тятька вона, тоже, случается, что на маменьку крикма кричит… а бывает, что и по столу кулаком жахнеть.
Норов таков…
— А вы не думали, что в этих самых Понятушках вас может ждать вовсе не жених.
— А кто? — Нюся нахмурилась.
— Ну… — Сигизмундус замялся.
Он не мог оскорбить слух своей прекрасной дамы наименованием места, в котором зачастую оказывались девы юные и наивные.
И нежелание его было столь сильным, что Себастьян зарычал.
— Чегой это у вас? — поинтересовалась Нюся, втайне радуясь, что неприятную тему жениховства можно обойти. — В животе урчить, что ли?
— В животе… — Себастьян немалым усилием воли убрал проклюнувшиеся не к месту рога. — Урчит.
— От пирожка? От же ж… чуяла, что несвежие… ежель слабить будет, то у меня с собою маслице заговоренное есть. От живота — самое оно… принесть?
— Принесите.
Конфликт натур требовал немедленного разрешения. Желательно, чтобы произошло оно без посторонних…
— Б — будьте так любезны, — сдавленно произнес Себастьян и прислонился спиною к дребезжащей двери. С крыльями управиться было сложней, нежели с рогами.
Нюся, впрочем, не особо спешила.
Ее терзали недобрые предчувствия, как в тот раз, когда она почти уже сговорилась с Микиткою, да вышла на минутку по большой нужде, а когда вернулась, то узрела, как Гаська, подруженька заклятая, вовсю ужо обнимается…
— И — идите… — просипел Себастьян, спиною скребясь о жесткое дерево. Дерево похрустывало, а может, не дерево, но спина, главное, что звук этот терялся в перестуке колес.
— Я скоренькоо… — пообещалась Нюся.
Искаженное мукой лицо жениха убедило ее, что он и вправду животом мается… а что, человек городской, ученый, стало быть и нежный, что тятькин аглицкий кабанчик.
Она и вправду собиралась возвернуться, но на Себастьяново счастье была перехвачена панной Зузинской, которая не пожелала слушать ни про обстоятельства, ни про то, что Нюся уже почти сыскала собственное счастье, а значится, в свахиной опеке вовсе и не нуждалась.
Панна Зузинская шипела рассерженной гадюкой.
И щипала за бока.
А платье пригрозила выкинуть… правда, когда Нюся встала, как становилась маменька, когда тятька совсем уж края терял, буяня, да сунула панне Зузинской под нос кулак, та разом сникла.
— Послушай меня, девочка, — заговорила она иначе, ласково, пришептывая, — он тебе не пара… ну посмотри сама… что в нем хорошего? Кости одни…
— Ничего, были б кости — мясо нарастет, — решительно ответила Нюся, которая не была намерена отступаться от своего. А бедного студиозуса она искренне полагала своим.
— Он же ж безрукий… только и умеет, что книги читать… а на кой тебе такой мужик? Хочешь, чтоб целыми днями лежал да читал про своих упырей… — панна Зузинская вилась вокруг Нюси, держала за руки, шептала, и вот уж Нюся сама не поняла, как согласилася с нею, что этакий жених ей и вправду без надобности.
Лежать и книги читать…
Она сменила платье и покорно легла на жесткую узкую лавку… в тятькином доме и то шире стояли. А уж как перинку-то поверх положишь, подушку, гусиным пухом, самолично Нюсею дратым, под голову сунешь, одеяльцем укроешься, то и вовсе благодать…
Меж тем Нюсин уход оказал несколько неожиданное, но весьма благотворное действие на Сигизмундусов характер. Он разом утратил несвойственную ему доселе воинственность, напротив, признал, что Нюся — не самая подходящая кандидатура в жены, да и ко всему ныне — время для женитьбы неподходящее.
Он уже почти решился было вернуться в вагон, — Нюся определенно не собиралась возвращаться, а за Евдокией требовалось приглядывать — когда дверь скрипнула и в тамбур бочком протиснулась панна Зузинская.
— Доброй вам ночи, — сказала она и улыбнулась этакою фальшивою улыбочкой, от которой стало ясно, что ночь сию доброй она не считает, и вовсе к беседе не расположена, однако обстоятельства вынуждают ее беседовать.
— И вам, — панна Зузинская внушала Сигизмундусу безотчетный страх, и потому он охотно отступил, позволяя вести неприятный разговор Себастьяну.
— Вижу, вы с Нюсенькой нашли общий язык…
— А то…
— Она, конечно, хорошая девочка… умненькая… для своего окружения… смелая… только вы же понимаете, что она вам не пара!
— Отчего же?
— Ах, бросьте… вы — ученый человек, будущая знаменитость… — панна Зузинская льстила безбожно, и еще этак, ласково, рукав поглаживала, и в глаза заглядывала… собственные ее впотьмах отливали недоброй зеленью. — Она же — простая крестьянская девка… вам же ж ни поговорить о чем… а что скажут ваши приятели?
Приятелей у Сигизмундуса не было.
— Она опозорит вас…
— С чего вдруг вас это волнует?
— Волнует, — не стала отрицать панна Зузинская. — Еще как волнует. Во — первых, на мне лежат обязательства перед ее родителями…
В это Себастьян не поверил.
— Во — вторых, у меня обязательства перед ее женихом… и перед ней самою… я не могу допустить, чтобы эта милая девочка сломала себе жизнь по глупой прихоти!
— Успокойтесь, — Себастьян понял, что более не способен выслушивать ее причитаний, что само присутствие этой женщины, от которой все отчетливей воняло гнилью, выводит его из душевного равновесия, а оное равновесие он только — только обрел. — Я не собираюсь компрометировать вашу… подопечную. И буду рад, если вы проследите, чтобы она не компрометировала меня.
Панна Зузинская закивала.
Проследит.
Всенепременно проследит.
Правда, именно в этот момент подопечная, оставшаяся в одиночестве, открыла глаза, пытаясь понять, как же это она оставила бедного суженого да без желудочных капель? И главное, без присмотру… с каплями, оно еще, быть может, и обойдется, а вот приглядывать за мужиком надобно безотлучно.
Эта мысль заставила нахмурится.
Панна Зузинская… Нюся помнила, как встретила ее в коридоре… и как говорила, рассказывала про свою почти сложившуюся судьбу… а та не радовалась…
Панны Зузинской рядом не было, затое была девка, рыжая и с наглючими глазьями.
Она наклонилась над Нюсей и руками перед лицом водила, этак, будто бы по воде…
— Ты чего? — спросила Нюся.
— Очнулась? — девка руки от лица убрала.
Некрасивая.
Пожалуй, именно это обстоятельство и позволило Нюсе глянуть на новую знакомую с сочувствием. Ей ли самой не знать, каково это, когда женихи глядят на других, пусть те, другие, и не такие рукастые, и приданое у них меньше, затое Иржена — Заступница красоты женское им отсыпала щедро.
— А чего со мною? — Нюся села и ладонь к грудям приложила. Сердце ухало ровно, обыкновенно, а вот в ушах звенело. — Сомлела?
Она слышала, что городские барышни частенько сомлевают, и сие не просто так, но признак тонкости душевное, и стало быть, Нюся сама душевно тонка… иль просто от Сигизмундуса набралася?
— Заморочили тебя, — девица отстранилась. — Послушай, сейчас она вернется. С другими говорить бесполезно, их она полностью подчинила. А ты… у тебя иммунитет…
— Чего?
— Заморочить тебя тяжко. И морок держится недолго. Потому слушай меня. Уходи. На ближайшей станции уходи. При людях она тебе ничего не сделает…
— Чего?
— Беги! — прошипела девка.
— Куда?
— Куда-нибудь!
— Динка, — за девкой появилась темная фигура в монашеском облачении. — Динка, дочь моя… где это тебя ночью… носит… не спится…
Монахиня осенила девку размашистым крестом.
— Не рушь людям покой… — добавила она.
И девка молча поднялась.
Косу растрепанную перекинула… ушла… а Нюся… Нюся долго, минуты две, раздумывала, послушать ли девкиного совета…
…а на рассвете поезд ограбили.
