Глава 4. О волкодлаках, утренних променадах и случайных встречах
Гавриил проснулся засветло.
В холодном поту.
Задыхаясь.
Он скатился с кровати и привычно под кровать же спрятался, там и лежал, прижимаясь к холодным доскам, пока не унялось беспокойное сердце. А оно не унималось долго. Вздрагивало хвостом заячьим от каждого звука, от теней шевеленья.
Мнилось — вновь идут по следу.
И видел почти, что искаженные, поплывшие лица, которые уже и не лица, но морды звериные… и вздыбленную шерсть, и уши куцые, к головам прижатые. Слышал глухое рычание.
Повизгивание.
Это всего — навсего шпицы панны Гуровой… она за стенкою обретается, до полуночи ходила, что-то бормоча под нос. А что именно — Гавриил так и не понял, хотя слушал через вазу. Но все ж стены в доме были не такими тонкими, как ему хотелось.
И псиною пахнет оттуда же… да и вовсе, чего бояться?
Нечего.
Гавриил это знал, но ничего не умел с собою поделать. И лежал… глядел на порог, ожидая, когда заскрипят половицы под тяжелой ногою, а вот дверь наверняка отворится беззвучно. Они всегда умели договариваться с дверями.
Шаги он услышал издалека.
Тяжкие.
Осторожные, будто бы тот, кто шел по коридору, не до конца решил, красться ему аль все ж ступать свободно, как человеку, которому нет надобности таиться.
Гавриил прижался к полу и нащупал нож. Прикосновение к теплой рукояти, которую он самолично выточил из оленьего рога, принесло некоторое облегчение.
И способность дышать вернулась.
Шаги замерли.
Рядом?
Близко, совсем близко… но не у Гаврииловой двери… выбирает? Но на улице светло… или тварь настолько стара, что способна менять обличье по собственному почину?
Сердце екнуло — справится ли?
Справится.
Как иначе…
Вновь застонали половицы… и ручка двери качнулась. Вниз. И вверх… раздался осторожный стук… вежливая какая тварь…
Гавриил подвинул нож к себе.
И дверь отворилась. Конечно, беззвучно.
Сначала он увидел тень, огромную, черную тень, что перевалила через высокий порожек, разлилась, расползлась, сделавшись подобной на кляксу… тень добралась до самой кровати, и лишь тогда Гавриил увидел того, кто сию тень с собою привел.
Тапочки.
Матерчатые тапочки в клетку, изрядно растоптанные, заношенные, не единожды чиненные. Некогда они, несомненно, были хороши, ныне же выглядели жалко. Над тапочками виднелись ноги в старых штанах из парусины… чуть выше — пуховой платок, обвязанный вокруг спины.
Пан Вильчевский спиною маялся уж не первый год, с тое самое зимы, когда самолично волок на второй этаж купленную комоду. А что, грузчики-то запросили целых десять медней… невиданная наглость. Тогда-то комода, почти новенькая, почти целая — треснувшая ножка да потемневший лак не в счет — казалась ему легкою…
Спина не согласилась.
Прихватило так, что медикуса звать пришлось. И платить… и потом еще в лавке аптекарской за снадобья… дикие у них цены. С тое поры пан Вильчевский мебель самолично не двигал, а спину пользовал барсучьим аль медвежьим жиром, с бобровой струею мешанным. Снадобье выходило на редкость вонючим, но зато спину грело. А ежели поверху платок повязать из собачьей шерсти, то и вовсе ладно выходило.
Ночью пану Вильчевскому не спалось.
Стоило прикрыть глаза, как вставал перед внутренним взором злополучный окорок во всей красе. Виделась и шкурка подкопченная, тоненькая, каковая сама на языке таяла, и сальце белое, мясо темное, сахарная косточка… ее-то пан Вильчевский на щи определил, знатные получились бы…
В общем, к утру он так извелся, что действовать решил немедля.
Одевшись наспех — и платок снимать не стал, поелику спина от беспокойства внутреннего вновь разнылась — он вышел в коридор. На цыпочках прошелся, останавливаясь у каждой двери, принюхиваясь, прислушиваясь, пытаясь понять, что за оною дверью…
Пан Зусек лаялся с супругой… он говорил что-то тонким визглявым голосом, а вот отвечали ли ему, пан Вильчевский так и не понял. Пахло из нумера женскими духами.
Панна Акулина тоже не спала, хотя ж в прежние-то времена оставалась в постелях до полудню, утверждая, что будто бы за долгие годы привыкла к этакой жизни… у панны Гуровой возились шпицы, скулили, тявкали. И значится, пропустила она утрешнюю прогулку, чего за нею не случалось в последние лет пять, а то и десять.
За дверью нового постояльца, коего пан Вильчевский постановил для себя первым подозреваемым — все ж до него не случалось в пансионе столь наглых преступлений — было тихо. И тишина эта сама по себе казалась преподозрительной.
Помаявшись несколько мгновений — они показались пану Вильчевскому вечностью — он решился.
Постучал.
Ежели вдруг, то извинится за беспокойствие, но… окорок, бедный окорок, чье место было ни где-нибудь, а исключительно в кладовой пана Вильчевского, взывал о справедливости.
Или о возмездии, сиречь, компенсации.
И пан Вильчевский открыл дверь.
Сперва ему показалось, что комната пуста. Он с неудовольствием отметил измятую постель, которую наверняка потребуют сменить. И сменить придется.
Стирать.
Тратится на порошок, на прачку… белье, опять же, от частых стирок становится ветхим… а новое покупать — этак и разориться недолго.
Отметил и ботинки модные, что лежали на ковре… и костюм, брошенный небрежно. А уж после и хозяина оного костюма, который зачем-то под кровать забрался.
— Доброго утречка вам, — расплылся пан Вильчевский в улыбке.
— Доброго, — настороженно ответил жилец, не спеша, впрочем, из-под кровати выбраться.
И хорошо, что не в халате забрался. Халаты пан Вильчевский приобрел в прошлым годе, когда панна Гурова заявила, что в приличных гостиницах постояльцам выдают не только мыло…
— А что вы там делаете? — пан Вильчевкий не без труда наклонился, желая получше разглядеть постояльца, а заодно уж проверить, чего это он под кроватью прячет.
Нет, окороком в комнате не пахло, но… мало ли?
— Лежу, — Гавриил чувствовал себя… неудобно.
И причиной того неудобства был вовсе не жесткий пол, и не теснота — ныне ему представлялся удивительным то, как он, Гавриил, сумел да под кровать залезть.
— А почему вы там лежите? — пан Вильчевский наклонился еще ниже.
Окорока не было, с сим фактом он почти смирился, но вот… вдруг да постоялец этот престранный, забрался под кровать, чтобы там, в месте тайном, ущерб имуществу учинить?
И ножик с собой прихватил.
Небось, собирался вырезать срамное слово на паркете… мысль эта привела пана Вильчевского в состояние, близкое к обмороку.
— А… почему нет? — нож Гавриил поспешно спрятал в рукав, кляня себя за то, что не сделал этого раньше, когда только понял, что в нумер его вошел вовсе не волкодлак. — Разве в правилах пансиона есть пункт, который запрещает мне лежать под кроватью?
— Н — нет, — вынужден был сознаться пан Вильчевский. И прям похолодел весь от обиды. — Но будет! Непременно будет…
Он разогнулся, пожалуй, чересчур поспешно, поелику давний прострел ожил, вновь сгибая.
— Что с вами? — Гавриил решил, что все же убежище следует покинуть.
— Н — ничего…
Спину прихватило изрядно, и пан Вильчевский с тоской подумал, что, похоже, и на сей раз без медикуса ему не справиться.
А значит, новые траты.
— Ничего страшного, — он упер ладонь в поясницу и все ж попытался разогнуться. — Спина… б — болит…
Шел к двери пан Вильчевский неторопливою походкой, то и дело останавливаясь, чтобы дух перевести и бросить косой взгляд на того, кого втайне полагал истинным виновником всех своих бед.
Гавриил следил.
А стоило двери закрыться, как одним, змеиным движением, выбрался из-под кровати. Носом повел, отмечая кисловатый запах жира…
За ночные страхи было стыдно, даже подумалось, что этот престранный человечек, заглянувший поутру по неведомой надобности, догадался и о страхах, и об истинной причине, по которой Гавриил оказался в сем пансионе. Но мысль эту Гавриил отмел.
Не догадался.
Навряд ли он, тщедушный, немощный даже, вовсе представляет, что в доме своем дал приют волкодлаку, иначе не был бы столь спокоен.
И все ж, для чего приходил?
Этот вопрос мучил Гавриила за завтраком — подали пшенку на молоке, а к ней слабенький кофий, тем же молоком забеленный. И после завтрака, когда он вышел на променад.
Одевался Гавриил тщательно, чтобы, если вдруг случится нечаянная встреча с кем из постояльцев — он втайне на эту встречу очень рассчитывал — то вид у него был бы соответствующий сочиненной им гиштории.
Брюки — дудочки в узкую полоску, сами скроенные тесно, в этаких и не присядешь из опаски, как бы не треснули по шву, позор учиняя. Пиджак — визитка яркого белого колеру. Бутоньерка тряпичная, красная. Галстук шнурочком. И венцом красоты — шляпа соломенная с высокою тульей и полами загнутыми на лихую манеру.
По утреннему времени в парке было малолюдно.
Бродил по дорожке седой господин в легоньком плащике. Устроилась на лавочке пара девиц в серых простых платьях. Присела у куста черемши пожилая женщина в черном платье, не то вдова, не то экономка…
Впрочем, все эти люди мало занимали Гавриила, как и аккуратные, мощеные речным камнем дорожки парка. Путь его лежал в темные парковые глубины, под сень старых дерев, каковые, верно, помнили не одного короля. И свернувши на едва заметную тропу, Гавриил переменился. Походка его сделалась легкой, бесшумной, движения — мягкими, и даже тяжелая трость, несколько вышедшая из моды, однако же в нынешних обстоятельствах соверщенно необходимая — гляделась естественно.
Гавриил то и дело останавливался, вдыхал тяжелый, пронизанный сотнями самых разнообразных ароматов, воздух. И шел дальше.
Уверенно.
Пусть бы место нынешнее днем выглядело совершенно иначе, и не было в нем ничего-то зловещего.
Кусты шиповника.
Азалия.
Фрезии цветущие, пушистые головки ранних астр, будто разноцветные звезды в траве… сама трава шелковая, яркая. Так и тянет присесть, пусть бы сия вольность и не принята в столицах.
Гавриил сдерживался.
Во — первых, и вправду не принята, и на белых брюках останутся пятна, а они, пусть и неудобственные, но все ж стоили дорого. Во — вторых, у него имелась истинная цель.
Он остановился на развилке.
Убрали… нет, престранно было бы ожидать, что тело оставят в парке или же не тело, но иные какие свидетельства недавнее трагедии, о которой газеты писали много, охотно и с явным удовольствием. Но вот все же… непривычно.
Гавриил втянул воздух.
Ничего. Запахи приличные, самые, что ни на есть парковые, травы, цветов и прочего благолепия.
Придет ли?
Придет. Даже если и не помнит, что сотворил, но человечью его натуру будет тянуть к этому месту с чудовищною силой. И значит, явится… вот только когда?
Сегодня?
Завтра?
Еще в какой день? И не выйдет ли так, что волкодлак появится именно тогда, когда Гавриил по какой надобности отлучится? Он ведь не может в парке жить-то… или может?
Гавриил задумался. В принципе, существование на природе его нисколько не пугало. Ночи ныне теплые, а прочие неудобства и вовсе пустяк — с, да только крепко он подозревал, что познаньска полиция, растревоженная, что убийствами, что газетчиками — последними даже больше, нежели убийствами — отнесется к этакому престранному поведению без должного пиетета.
Еще запрут суток этак на пятнадцать.
Аль в лечебницу для душевнобольных спровадят… в лечебницу Гавриилу никак нельзя. Он поежился от нехороших воспоминаний. Оно, конечно, наставник полагал, что так лучше будет для души мятущейся, для разума, кошмарами обуянного, да только… нет, не любил Гавриил вспоминать те полгода.
Он перехватил трость, которая была тяжела не только оттого, что сделана из железного дуба и вполне годна к использованию заместо дубинки. Огляделся… и отступил.
Зеленая стена чубушника закачалась, затряслись белые гроздья цветов, и аромат их, и без того назойливый, сделался вовсе невыносимым. В кустах затрещало, после раздался тоненький визг, и из самой чащобы выкатился мохнатый ком, который распался на парочку шпицов и матерого крысюка.
Шпицы рычали.
Крысюк, каковой был огромен, размером с добрую кошку, скалился и скакал. Шкура его, испещренная многими шрамами, была красна от крови.
Шерсть стояла дыбом.
— Мики! Мики назад!
Голос панны Гуровой заставил псов на мгновенье отпрянуть, и этого мгновенья крысюку хватило, чтобы выбраться из круга.
Гавриил и опомниться не успел, как тварь вскарабкалась по штанине, ловко перебралась на пиджак и вот уже сидела на плече.
От крысюка разило помойкой и свежей кровью.
Да и без оного запаха, несколько портившего парковую пастораль, соседство было не самым желанным.
— Брысь, — сказал Гавриил.
И крысюк ответил шипением, в котором, однако, послышался упрек: как может человек разумный, даже более того, понимающий, гнать несчастную тварь, коия очутилась в обстоятельствах презатруднительных. Шпицы, видя, что события приняли несколько неожиданный оборот, вначале растерялись. Нападать на людей, пусть бы и весьма лично им неприятных, хозяйка строго — настрого запретила. Но крысюк… он наглым образом устроился близко, так, что псы и обоняли его, свою законную добычу, и видели, а дотянуться не могли.
— Брысь, — повторил Гавриил уже шпицам, что подобрались к самым его ботинкам, и глухо рычали, готовые вцепиться и в ботинки, и в тощие лодыжки этого странного человека, от которого пахло не только человеком.
Слова его не возымели ни малейшего эффекту, и Гавриил, чувствуя, что вот — вот будет атакован, перехватил тросточку поудобней. Его немного мучила совесть, потому как нехорошо это — убивать чужих собак, однако и становиться добычей стаи он не желал.
Крысюк вздохнул.
И длинные его усы пощекотали Гавриилову шею.
— Мики, назад! Мальчики, фу! — панна Гурова выбралась из кустов и кое-как отряхнула шерстяной, не по погоде, жакет. — О, Гавриил… прошу великодушнейше меня простить… эти сорванцы совершенно теряют голову при виде добычи…
Шпицы рычали, но уже не грозно, скорее порядку ради.
— Назад, — жестче повторила панна Гурова, и псы отступили. — Я прежде волкодавов держала… да только с волкодавами в гостиницу неможно, приходится вот…
Она подняла шпица, погладила.
— Но у этих малюток есть характер…
— А что вы… — Гавриил прикинул, что шла панна Гурова аккурат с той стороны, где совершилось убийство.
— Гуляю… выгуливаю… им нужен простор, возможность реализовать себя. Вот и приходится искать места… поспокойней… — она гладила шпица, который не спускал с Гавриила стеклянных глаз. И мерещился в них разум, если не человеческий, то весьма к оному близкий. — Но мы, пожалуй, пойдем… не хотелось бы пропускать обед… к слову, вам не кажется, что наш хозяин ведет себя несколько странно?
Гавриил пожал плечами, и был наказан возмущенным писком: все ж крысюку внове было сидеть на чьем-то плече, пусть бы и было оное убежищем вполне надежным.
— Он… сам странный, — ответил Гавриил, потому как панна Гурова не спешила уйти.
И на крысу глядела спокойно, с этаким даже интересом, правда, приправленным толикой брезгливости.
— Это да, конечно… но ныне он более странен, нежели обычно. Представляете, пытался меня обнюхать!
А может он?
Кандидатуру пана Вильчевского Гавриил до сего дня не рассматривал, потому как уж больно нелепым гляделся этот человечек. Да и обретался он в городе давно… впрочем, как и сама панна Гурова, и ее давняя заклятая приятельница… и иные… и получается, что ошибся Гавриил, полагая, будто бы волкодлаком оказался человек приезжий…
Разве что только пан Зусек… пан Зусек, явившийся в Познаньск недавно.
С семьею.
И супругой, что глядела на него влюбленными очами, а во что там влюбляться можно было, Гавриил не знал… он, конечно, не женщина и в них вообще мало разумеет, куда меньше, нежели в волкодлаках, но вот…
— Запутано все, — пожаловался он крысюку, который не спешил оставлять безопасное место. Оно и понятно, мало ли, вдруг да недалече ушла панна Гурова со своими шпицами, вдруг да ждут в кустах, пока беззащитное создание спустится на землю…
— Не такой ты и беззащитный, — Гавриил перехватил крысюка за шкирку, и тот лишь рявкнул, возмущаясь этакой фамильярности. Не настолько хорошо был он с человеком знаком, чтобы попускать подобное. Вот только держал его человек крепко, с умением, от такого не вывернешься. — Вона какие зубы…
Зубы были знатными, длинными, желтыми.
— Ладно… иди уже… — Гавриил поставил крысюка на землю. — Ушли они…
Крысюк прислушался.
Тишина.
Ветерок чешет тяжелые космы дерев, играет с глянцевою листвой. Где-то далече слышится смех, и лай… но не шпицев.
— Иди, иди, — Гавриил отступил, давая твари свободу. — И постарайся не попадаться…
Крысюк не заставил себя уговаривать.
Исчез.
Гавриил со вздохом — ныне затея его более не казалась столь уж удачною — продолжил путь. И нисколько не удивился, почти не удивился, увидав панну Акулину. Она, увлеченная беседою с усатым брюнетом весьма и весьма мужественной наружности, Гавриила и не заметила.
Он же, скользнувши взглядом и по брунету, и по букету в руках панны Акулины, походя отметил, что букет оный составлен исключительно из синего любоцвета, именуемого в простонародье волкодлачьим цветком…
…пан Жигимонт играл в шашки сам с собою, выбравши для сего занятия не удобную лавочку, из тех, что стояли на центральных дорожках, но тихий газон. И не побоялся же измазать светлые брюки…
…пана Зусека Гавриил нашел у фонтана.
— Доброго дня, — Гавриил поприветствовал соседа поклоном. — Вижу, и вы прогуливаетесь…
— Погода замечательная, — как ни странно, но Гавриилову появлению пан Зусек явно обрадовался. — Такой погодой дома сидеть грешно.
Время близилось к полудню.
Солнце, и без того яркое, разошлось вовсе бесстыдно. И парило, жарило, предвещая скорую грозу, быструю, как все летние грозы. Притихли пчелы, бабочки и те исчезли, и даже птицы смолкли.
— Да вот… я тоже решил… — Гавриил повел плечами, под которыми свербело. Неудобный костюмчик, сшитый из отменнейшей аглицкой ткани, оказался негоден для познаньского лета. Гавриил с неприязнью ощущал, как ползут по спине ручейки пота, и рубашка липнет к разопревшей шкуре.
— Чудесно… чудесно… признаюсь, я сбежал, — пан Зусек дернул галстук, новомодный, шнурочком, а оттого казавшийся самому Гавриилу в высшей степени нелепым. Но надо сказать, что наряд — и светлый пиджак с завышенной талией, и галстук этот смотрелись на пане Зусеке донельзя гармонично. — Устал я… женщины порой… так утомляют…
— Ваша жена…
— Утомляет не меньше, нежели прочие женщины… не подумайте, что я жалуюсь. Из всех зол я выбрал наименьшее. Она меня любит, но это чувство примитивно… женщины вообще на редкость примитивные существа.
— Неужели?
Пан Зусек будто и не слышал. Смотрел он не на Гавриила, но на девушек, что неторопливо прогуливались по дорожке, за руки взялись, щебечут… подруги?
— О да, вы ведь не сторонник этих странных идей равноправия? Помилуйте, на кой женщине нужны права…
— Не знаю.
Одна была высока, светловолоса… и пожалуй, красива, насколько Гавриил понимал в женской красоте. Другая — худощава, смугловата. Волосы темные, заплетены в простую косу. Платье поплоше… и ничего-то в ней нет, но взгляд пана Зусека женщину не отпускал, и был почти неприличен.
И лишь когда она, ощутив на себе этот взгляд, обернулась, он встал.
— Весьма характерный типаж. Познаньский душитель предпочитал брюнеток. Вы знали?
— Нет.
— Этот парк — весьма примечательное место… первую жертву нашли именно здесь… не желаете взглянуть на место? С виду обыкновенная лавочка… и представьте, каждый день люди гуляют по этой вот дорожке… — шел он быстрым, отнюдь не прогулочным шагом. — И садятся на эту вот лавочку, не понимая, что всего-то несколько лет тому здесь рассталась с жизнью женщина…
К лавочке он прикасался нежно, едва ли не с трепетом.
И выражение лица сделалось задумчивым, мечтательным даже. Взор затуманился, словно бы пан Зусек представлял себе что-то этакое, едва ли приличное.
— Она умирала долго… он ведь не сразу душил… этих подробностей газеты не знали, но мне удалось получить кое — какие документы… он позволял им почти умереть, а после — сделать вдох, поверить, будто бы спасение возможно… и вновь… раз за разом… пока у них оставались силы бороться за жизнь.
Пан Зусек облизал губы.
— А хотите, я покажу вам еще одно место?
— Хочу, — согласился Гавриил. — Вы… очень увлекательно рассказываете.
— Увлекательно… и вправду увлекательно… вы себе представить не способны, до чего занятное местечко, этот самый парк… вот дуб… — чтобы пройти к дубу, пришлось свернуть с дорожки. — Под ним оставлял свои жертвы Мирочинский маниак… этот не душил, резал… и после снимал кожу. Выбирал, к слову, исключительно темноволосых женщин… в том есть свой смысл… многие полагали, будто бы цвет волос прямо соотносится с цветом души. И чем волос темней, тем сильней Хельмова власть над человеком…
Пан Зусек с нежностью провел по корявой ветке дуба.
— А далее, там, — он махнул рукой куда-то вглубь парка, — орудовал Мясник… на самом деле он был медикусом, но газетчики дали иное прозвище. Резал блудных девиц. И так тела разделывал, что и бывалые людишки в ужас приходили… к слову, его бы не нашли, когда б не случай.
Ему нравилось все это, разговоры о безумцах, о совершенных ими убийствах, которые самому Гавриилу казались донельзя отвратительными. Однако же пан Зусек говорил страстно, с немалым пылом. И взгляд его, затуманенный, задурманенный, видел, надо полагать, видел то, что происходило некогда.
— Она лежала вот здесь, — он присел и провел ладонью по пыльное траве. — Вы только вообразите себе… белое — белое тело… а на шее — алая лента… волосы разметались шелковым покровом… он признавался, что расчесывал их и с каждой отрезал по прядочке. У меня вот есть одна…
Из внутреннего кармана пан Зусек достал солидное портмоне, а из него уже — шелковый платочек. Из платочка появилась прядка русых волос.
— Вот, — он продемонстрировал ее, будто бы она была величайшим сокровищем, — смотрите… разве она не прекрасна?
Гавриил кивнул.
Прекрасна.
Он ведь желает услышать именно это… и услышав, приходит в неописуемый востор.
— Я знал! — пан Зусек прижал платочек с прядью волос к щеке. — Я знал, что найду того, кто поймет меня… эти женщины… они слишком примитивны… я привязан к супруге, но она полагает мое увлечение блажью. Слушать о нем не желает! Видите ли, сие слишком омерзительно… а вы… вы поняли…
Понял.
И понимание, на Гавриила снизошедшее, вовсе его не радовало.
Кем бы ни был пан Зусек, волкодлаком ли, просто безумцем — а человек нормальный не будет увлекаться вещами столь ужасающими — к нему стоило приглядеться поближе. В конце-то концов, из всех обитателей пансиона, он единственный прибыл в город недавно…
— У меня и лента имеется… та самая, которую… — обретши благодарного, как ему мнилось, слушателя, пан Зусек воспрял духом. — Вы ведь слышали о Душителе? Конечно, его спровадили на плаху задолго до вашего рождения, но личность одиозная даже среди маниаков… я беседовал с нашим паном Жигимонтом. Он помнит, как Душителя четвертовали… не поглядели, что знатного роду…
Он бережно завернул платочек, сунув в портмоне, а то отправил в карман. Зато протянул руку, позволяя Гавриилу полюбоваться серебряным перстнем.
— Это от Палача… двести лет тому… один из первых, о ком заговорили по всему Королевству… казнил колдовок… так ему мнилось. На деле-то обыкновенными женщинами были… к слову, тоже выбирал себе худощавых брюнеток… вот как эта, к примеру…
Он указал на девушку, что медленно ступала по дорожке.
— Хороша… — пан Зусек облизал губы и перстенек крутанул.
Хороша.
Красива и, пожалуй, слишком уж красива. Гавриил этаких, красивых, всегда опасался, с той самой своей первой неудачной любви…
— Идеальна почти…
Девушка шла медленно, не замечая никого и ничего вокруг, всецело погруженная в свои мысли. И Гавриилу вдруг захотелось заглянуть в эти самые мысли, хотя бы затем, чтобы очистится от иных, навязанных паном Зусеком.
Он смотрел на незнакомку, на зеленое платье ее, расшитое крохотными маргаритками, на шляпку соломенную, модели «Плезир», на кружевной зонтик… вот на лицо глядеть опасался, чудилось — заметит.
— Она здесь часто гуляет, — пан Зусек вертел перстень. — Почитай каждый день… когда утром, а когда к вечеру ближе. И всегда одна. Редкостная неосмотрительность…
Девушка свернула с дорожки куда-то вглубь парка.
А пан Зусек, проводив ее взглядом, повернулся к Гавриилу.
— Существует теория, конечно, она совершенно непопулярна среди тех, кто именует себя учеными мужами, в силу своей некоторой одиозности… так вот, сия теория утверждает, что будто бы маниаки — это своего рода сверхлюди. Средь всего человеческого стада они выискивают слабых… негодных… или же представляет для оного стада опасность…
Он шел, то и дело оглядываясь, будто бы надеясь вновь увидеть ту девушку…
— И таким образом, приводят в действие механизмус социальной эволюции… вы ведь читали о социал — дарвинистах?
— Нет.
— Ничего… не самая популярная теория у нас… вот за границею, знаю, социал — дарвинисты весьма уважаемы… а в Африке — с цельный институт открыт по изучению проблем… и эта новая евгеническая теория, как по мне, удивительна в своей простоте и логичности. Ведь действительно, если боги наделили человека разумом, то грешно не использовать его для улучшения человеческой же породы…
Он вновь переменился, точно разом позабыв о той девушке с зонтиком, ныне увлеченный новою историей. Вот только Гавриил был уверен — все это — притворство.
И не забыл пан Зусек.
Не забудет и Гавриил. Ныне же наведается в городскую библиотеку… кто сказал, что волкодлаки убивают исключительно в волчьем обличье?
