Книга: Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
Назад: Глава 29. Где повествуется о тайнах прошлого и влиянии, которое оные оказывают на дела настоящие
Дальше: Глава 31. Последняя, в которой происходят события, к основной истории отношения не имеющие

Глава 30. Где почти все подходит к логическому завершению

Я не хотел вас обидеть. Просто случайно повезло.
Чистосердечное признание, сделанное Себастьяном, ненаследным князем Вевельским
Ярилась буря.
Грохотала.
Крутила призрачными руками ветви древних деревьев, ломала, крошила. Падала на крыши старых домов, и те, не в силах управиться с тяжестью, стонали…
Рассыпались прахом доски.
И призрачные мары, выбравшиеся из болот, кружились в танце, спешили напоить полупрозрачные тела свои ведьмаковскою горькою силой.
Плакали.
Звали.
Зигфрид слышал их.
— Иди к нам, мальчик… к нам иди… потанцуй. Разве не хороши мы?
Хороши.
Воплощенная мечта. Воплощать чужие мечты мары умели изрядно, а заодно уж и чужие страхи. И Зигфрид стряхнул нежные руки с плеч.
— Уходите, — сказал он, но ветер стер слова, — и я не причиню вам вреда.
— Ложь, — ответила мара, вставая перед ним. Она откинула гриву белых волос. И стала вдруг выше.
Тоньше.
Изящней.
— Ты рад мне, Зигфрид? — спросила она голосом Эмилии.
Ее лицо.
Безмерной нежности овал, кажется, так он, ослепленный любовью, писал в ее альбоме, силясь походить на всех ее ухажеров разом. У нее тогда было много ухажеров, и он не чаял, что она взглянет на нее… не чаял, а стихи писал.
— Ты рад мне, — уверенней сказала мара. И улыбнулась. Ее улыбкой, в которой ему виделись и нежность, и загадка. — Но ты убил меня, скверный мальчишка…
— Ты — не она, — Зигфрид стряхнул руку, которая больше не казалась прозрачной. Напротив, обыкновенная даже рука из плоти и крови. Нежная кожа… даже крохотная родинка меж пальцев есть. Неужели он, Зигфрид, так хорошо ее помнил?
— Тогда кто я? — лукаво спросила она. И голову склонила… локоны светлые собраны в сложную прическу, как на том последнем балу.
Платье с розанами.
Талия узка до того, что руками обхватить можно… и руки сами ложаться на нее. Зигфрид ощущает скользкий атлас. И твердость корсета под ним… все то, что имеет право ощутить мужчина, имевший наглость прикоснуться к женской талии.
Мара смеется.
— Потанцуй со мной, Зигфрид… я заслужила этот танец! — и тянет его в круг. На марьином круге не растет трава. И земля лишается сил надолго, родит лишь камни, черные и круглые, пропитанные марьею гнилою силой…
— Потанцуй, Зигфрид…
Музыка звучит.
Странно, откудова в этом месте скрипкам взяться? Но Зигфрид явно слышит их голоса, нервные, всполошенные… переливы арфы. И яркую медь труб… это лишь гром грохочет, нет здесь никакой меди…
— Всего-то один танец… — умоляет Эмилия. — Ты ведь сам хочешь этого… ты любишь меня. Я знаю, что любишь, несмотря ни на что…
— Дурак, — это раздается сзади. Зигфрид оборачивается.
Нет никого.
Послышалось, стало быть… кто станет обзываться на балу? Это, помилуйте, неприлично… вот дуэль — дело иное, и Зигфрида дважды вызывали…
— Ты развлекалась, — он почти готов принять за призраком Эмилии право на существование. И мара хохочет… — Ты… конечно… блестящий офицер против некроманта… или тот бретер… опытный был, но почему-то захотел стреляться… зачем тому, кто великолепно владеет шпагой, стреляться?
Она смотрит искоса.
Нежная… какая же нежная… мертвоцвет в первый час роспуска. Проклятый ядовитый цветок, который появляется на могилах невинноубиенных. И аромат его — сам по себе яд.
— Ты уже тогда баловалась магией… тетушка тебя учила… она же велела свести знакомство со мной.
— Дурак, — еще более отчетливо послышалось, но вновь никого.
Сияют свечи.
И душно. Так душно, как может быть только на балу. Он всегда с трудом выносил эти сборища.
— А меня ты чем приворожила?
— Ты мне нравился, Зигфрид… ты мне так нравился, — трепетали ресницы, скрывая лукавый взгляд. — Помнишь, мы играли в фанты? Ты проиграл мне желание…
Еще одна нелепая забава, в которой его заставили принять участие. Эмилия просила не быть букой… он так хотел ей угодить.
— Поцелуй меня, — попросила она.
И сама потянулась к губам.
Сладкие поцелуи… дурманящие, как настой из того же мертвоцвета… и тянет Зигфрида к этим губам, так тянет, что понимает — не устоит.
Он почти коснулся, когда сзади раздалось снова:
— Дурень…
— Сам знаю, — отозвался Зигфрид, впечатывая растопыренную ладонь в бледное пятно марьей пасти. Пахнуло холодом и гнилью… прав был отец, когда советовал основные руны на пальцах вырезать. В процессе, конечно, приятного мало, но и польза ощутима.
Мара визжала и рвалась из рук. Била крыльями, раздирая их о Зигфридову куртку.
— Я же говорил, — Зигфрид чувствовал, как течет по пальцам призрачная кровь, — не надо меня трогать. Я домой спешу…
Тот, кто обзывал его дурнем, рассмеялся и посоветовал:
— В Познаньск езжай.
— Что мне там делать? — Зигфрид швырнул остатки мары на землю и придавил сапогом. Сапоги тоже были непростые. Пожалуй, единственным предметом его одежды, лишенным иного, напрямую не связанного с функциональными обязанностями, смыслу был носовой платок.
— Поверь, хорошему некроманту в Познаньску всегда место найдется…
Мара визжала под сапогом, расползаясь хлопьями тумана. А тот впитывался в ноздреватую сухую землю. Теперь точно прорастет ядовитым цветом… надо будет вернуться, глянуть, авось, чего интересного и отыщется.
А Познаньск… Познаньск обождет.
Странное дело, но до дома Зигфрид добрался без приключений. Буря и та, при всей ярости своей, обходила его стороною. Швырнет в лицо колючими иглами льда. Лизнет щеку жарким южным ветром, рыкнет и отступит.
Болота гудели.
Ведьмаковская дикая сила ломала их, выкручивала, причиняя изрядное беспокойство всем тварям. И гарцуки, выбравшиеся было из трясины, не рисковали расправлять кожистые крыла. Скулили упыри, жались к земле кровохлебы…
Дом стоял.
Окна черны. Двери распахнуты. Скалится. Смотрит на Зигфрида шаленым зверем. И такого не приручить, да и одолеть не сразу выйдет…
— К ноге, — сказал Зигфрид, хлопнув по сапогу плетью. И дом оскалился.
Загудел.
— К ноге, хвост собачий… — плеть обрушилась на лестницу, расколов мрамор пополам. И трещина зазмеилась, поползла внутрь дома, раздирая его пополам.
Загудело.
Полыхнуло чужою силой. Злою силой. Такой, что раздавит Зигфрида, что муху… только он не муха. Он княжич… князь.
И отступаться не привык.
Клубилась тьма, ластилась к ногам, ложилась на плечи мягчайшим плащом.
— К ноге, — Зигфрид поставил ногу на ступени, и дом не посмел стряхнуть ее. Он чувствовал хозяина, и всей сутью своей желал подчиниться ему. Приласкаться… но в то же время дурное, дареное, нашептывало, что не след слушать этого человека.
Смять его.
Зигфрид шел.
Гостиная… и курительная комната… библиотека, оставшаяся нетронутой. Вязкая тишина второго этажа, где буря и та не слышна. Но слышны шаги за спиной. Скрип половиц. Зеркало, в которое глядеться не стоит, хотя та, что создала его, мертва.
И со смертью ее многие создания получили волю.
Гостевые покои.
В них, казалось, сохранился аромат ее духов… и призраком памяти — отражение в зеркале. Зеркало Зигфрид обошел стороной. Он остановился посередине комнаты, прислушиваясь к дому… к месту. Тьма молчала. С ней случалось порой задумываться, а то и вовсе оставлять Зигфрида. И значит, эту загадку он должен был разрешить сам.
Эмилия… она пришла в дом…
Принесла.
Спрятала?
Что? Зигфрид коснулся гладкой поверхности секретера… пусто… и в стене… и под стеной… а вот камин… лето было. Конечно, лето. Розы цвели. Тепло. И камины закрывали каминными решетками, узорчатыми, за которыми выставляли горшочки с цветами. Экономка всегда ставила горшки ровненько, будто по заранее вычерченной линии. А тут вот сдвинуты были. И мирт пожелтел…Зигфрид вытряхнул землю.
Пальцы разминали черные спекшиеся комки. Хрустели корни. И желтый волосяной червь шевелился в жалкой попытке ускользнуть.
Зигфрид подцепил его ногтями.
Повертел перед носом. И раздавил.
— Так оно лучше…
Дом застонал. И стон этот, рожденный стенами, трубами каминными, ходами мышиными, обрушился на Зигфрида. Он проникла в кровь, и кровь закипала. Он выворачивал слабое тело наизнанку. Он… он заставлял плакать, хотя Зигфрид никогда не плакал.
Но вдруг навалилось все и сразу.
Эмилия…
…и дед, который застыл в круге, сжимая нити силы…
…стена, что вот — вот рухнет.
…тьма, не способная защитить.
…отец со щитом. Кровь идет из носа, из ушей, но он все одно стоит. И кажется, что не сойдет с места, даже если этот дом рухнет…
…бабушка… к счастью, она отбыла к подруге… а Зигфрид мог бы уйти… отец говорил, чтобы Зигфрид ушел… игла вошла под лопатку… и тело, собственное тело, предало.
Сейчас тоже предавало, сотрясаясь в рыданиях, выдавливая из себя слезы. Он ведь никогда не плакал… никогда… и не будет.
Он успокоился.
И руку разжал. Вытер измазанные едким соком червя пальцы.
Поднялся.
Дом все еще жил, но эта жизнь уходила в болота. И стекла мутнели, расползались трещины по стенам. Вспучивались пузырями шелковые обои… трескалась мебель. А гобелены на стенах и вовсе рассыпались прахом…
Зигфрид шел.
Бежал.
И в подвал успел до того, как черный кокон, распался на тонкие нити.
— Отец?
Он еще дышал. Слабо, но дышал… и веки дрогнули. В мутных глазах Зигфрид увидел себя.
— У… уезжай, — он скорее прочел это по губам, нежели услышал.
— А ты?
Не жилец. Тьма знала правду. И Зигфрид знал. Он слышал хрипы и клекот в груди отца. И нервную дрожь ослабевшего сердца.
Эта смерть будет освобождением, но, видят Боги, Зигфрид не был готов смириться с подобной свободой.
— Уезжай…
От слабого голоса этого раскололся потолок. И мелкая пыль осела на плечах Зигфрида. И на костяном клинке, который вошел в окаменевшую плоть легко. Тело отца дернулось, вытянулось в струну и тут же обмякло. Зигфрид же подошел к деду… и к чужаку, который был почти мертв.
— Я не позволил ей уйти, — сказал он, прежде, чем вскрыть ему, чьего имени Зигфрид не знал, горло. — Дал шанс. Но… долг еще не выплачен.
На рассвете третьего дня Манька Паносина, которую односельчане кликали просто и незамысловато Паносихой, полола бураки. Дело это, требовавшее от Маньки не только раннего подъема — к полудню солнце припекало уже так, что куры и те под лавками прятались — но и полной сосредоточенности на процессе, всецело завладело ее вниманием. А потом чужака Манька заметила не сразу. И как заметишь, раком в борозде? Только когда носом в самые сапоги уткнешься.
Сапоги были пыльными. И черными.
И штаны черными.
И куртка, серебром увешанная плотно…
— Охотник, что ль? — дружелюбно поинтересовалась Паносиха, которая незнакомых мужиков не боялась. Небось, посеред дня не забьют. А ежели чего другого, так она ж и сама не против на девятнадцатом-то году вдовьей жизни.
Только чего другого охотник явно не желал.
— До Познаньска далеко? — спросил он, склонивши голову набок.
А молоденький.
Бледненький.
Прям глядишь и жалость разбирает.
— Верст триста, — честно ответила Паносиха. Охотник задумался.
— А в какую сторону?
— Ну… — тут уж задумалась Паносиха. В жизни ее, ограниченной просторами родного села, столица представлялась чем-то далеким. — Стало быть, ежели на станцию… то прямо по дорожке идитя. А там через версту и будет. Ныне четверг аккурат. Вечером поезд быть должен.
Охотник нахмурился.
Задумался.
Кивнул и бросил монету, которую Паносиха на лету поймала и, не глядя, сунула в карман кофты.
— Хотите, молочка налью?
От молочка охотник не отказался. Пил медленно, каждый глоток смакуя. И хлебом вчерашним не побрезговал. И так ел, что прям сердце Паносихи от жалости крутила.
— Бросил бы ты дело это дурное, — сказала она, не выдержав. — Жизнь-то загубишь.
— Теперь не загублю, — охотник слизал с пальцев хлебные крошки. И кувшин опустевший подал. — Спасибо.
Ушел он по дороге, только черный плащ раскрылся зловещею тенью.
Паносиха перекрестилася и про монетку вспомнила. Злотень? От же… точно, злотень, ей случалось в руках золото держать. Не ошибешься тут. А для верности еще и на зуб попробовала… нет, злотень, как есть, только странный какой-то… тяжелее нынешних и с портретою незнакомым.
…о династических монетах, которые ноне были редки, а потому являли собою вящую мечту многих нумизматов, Паносиха и слышать не слышала. Она вернулась к буракам, радуясь, что жизнь ее проста и понятна. Что до злотня… в копилку пойдет. Младшенькой на приданое. Стая собралась у старого дуба.
Лишенный кроны, рассеченный ударом молнии, он все одно жил, цеплялся за землю искореженными корнями, растопыривал колючки тонких веток, и за лист единственный, ярко — зеленый, держался крепко.
Человек в плаще из волчьих шкур устроился меж корнями дуба. Он сидел, подогнув ноги, устроив на коленях огромную книгу, страницы которой были пусты. Массивную трость человек положил у ног.
Молчал.
И стая молчала.
Буря, громыхавшая намедни, перетряхнувшая весь замкнутый мир Серых земель, стихла. Но и сейчас, что человек, что навьи волки ощущали отголоски той, чуждой силы. Она вернула память.
И многое из того, о чем они не просили.
Наконец, губы человека дрогнули.
— Подойди.
И первый из стаи, массивный зверь с перечеркнутой шрамом мордой, подполз на брюхе к тому, кого волею богов обязан был слушать беспрекословно.
— Силой, данной мне, — сухая рука обхватила посох, подняла с немалым трудом. — Я отпускаю тебя…
Посох с силой обрушился на горбатую спину волка. И тот закричал, перевернулся, пополз, оставляя треснувшую шкуру на поляне.
— И возвращаю тебе твоюе имя, Петер… подойди…
Голый человек, дрожащий от страха и боли, скукожился на земле. А другой волк медленно полз к тому, кто волен был подарить свободу, но не способен был одарить забвением.
Удар.
Крик.
Имя.
— Береслав…
Их было много, произнесенных имен, но меньше, нежели вначале. И Петер завидовал тем, кто не дотянул до последнего дня. Ушли чудовищами?
Лучше так, чем вновь становиться человеком. И скорчившись на стеклянной траве, он вцепился ногтями в лицо, рыдал, без слез, до хрипа, до пены на губах.
А ведьмак все называл и называл имена… и когда последний из стаи получил свой прежний облик, поднялся сам. Он бросил книгу, страницы которой истлели. И посох выронил, а тот рассыпался щепой. Сбросил плащ, оставшись нагим. И лицо вытер, уставился на собственные руки, которые, как и много лет тому, были в крови. Ныне кровь утратила запах и вовсе напоминала собою обыкновенную краску, но он точно знал, что это — именно она.
Горячая.
Лившаяся в каменный кубок…
Он совершил ошибку… но ведь все ошибаются? И теперь Боги простили… Боги умеют прощать, а вот люди…
Он растерянно оглянулся на тех, кто некогда, покорный воле его, исполнил приказ. Живы. И будут жить… будут ли?
Решение было простым.
Человек потрогал пальцы, радуясь тому, что не утратили они былой силы. Выдохнул. Зажмурился. И ударил ладонью в горло, надеясь, что хватит сил перебить гортань… шея оказалась вдруг удивительно мягкой, точно и не из плоти, из масла сделанной.
Боги и вправду были милосердны, подарив ему быструю смерть.
Небо сделалось черным.
Почти.
Сквозь черноту нет — нет да проступала характерная седина, этаким намеком, что недавняя буря ничего-то не переменила для Серых Земель, что продолжат они свое бытие, сохраняясь в обличье нонешнем, до самого конца мира. А может, и после оного, ведь существуют же они опричь этого самого мира. Впрочем, Себастьян осознавал, что конец мира и прочие катаклизмы не входят в его компетенцию. Да и в сферу личных интересов, собственно говоря, тоже.
Третья ночь близилась к исходу, а дорогой братец, точно издеваясь, продолжал хранить верность четырехногому обличью. Нет, Себастьян искренне верил, что братец оный старается изо всей мочи, но мочи этой ныне явно не доставало.
Волкодлак метался по двору замка, на который аккурат и выходил Себастьянов балкончик. Сам ненаследный князь, принявши позу, как ему виделось, вдохновенную и задумчивую разом, преисполненную глубочайшего символизма, наблюдал за метаниями.
Задумчиво.
И почесывая переносицу.
— Скажите… — он почувствовал присутствие Владислава, хотя тот и двигался совершенно бесшумно, — а у волкодлаков хороший слух.
— У волкодлаков? — Владислав глянул вниз. — Хороший. У этого, полагаю, и вовсе замечательный…
— Чудесно… а цепь у вас найдется? Такая, чтоб покрепче… и ошейничек, желательно.
Во взгляде Владислава отразилось недоумение.
— Ошейничек — это очень даже желательно…
— Простите, но вы…
— Хочу сохранить голову целой. Естественное, знаете ли, желание для всякой твари. Так что, поделитесь ошейничком?
Ошейника не нашлось. Но цепь Себастьяну понравилась. Прочная такая. С руку его толщиной, да еще рунною вязью покрыта, правда, покрытие местами стерлось, но все одно видом своим цепь внушала уважение.
— Дуся, ты мужа вернуть хочешь? Тогда попроси его надеть…
— А ты? — Евдокии цепь определенно пришлась не по вкусу. Мягко говоря, не по вкусу. Она потрогала ее, сковырнула ноготком и без того поистертое покрытие, покосилась на костыль, который Себастьян намеревался вбить в стену. Не сам, естественно, но с благою помощью Владислава, помощь сию предложившего весьма искренне.
Себастьян предполагал, что володарю всех Серых земель просто — напросто любопытно, чем закончится лечебный сеанс.
— А ко мне, Дусенька, у него и так обид наберется… он же ж злопамятный…
Лихо, о котором, собственно говоря, шла речь оскалился.
— И не надо. Не преувеличиваю я… а ты, дорогой, давай-ка, попытайся еще разок из шкуры выпрыгнуть…Стоило ли говорить, что цепь на могучую шею свою Лихослав надеть позволил. Обнюхал только.
Вздохнул.
И растянулся на холодных плитах.
— Брюхо не мерзнет? — Себастьян решил проявить родственную заботу, в надежде, что после о ней вспомнят. Если повезет, то даже с благодарностью.
Лихослав перевалился на бок, демонстрируя впалое брюхо, покрытое не то мелкою чешуей, не то столь же мелкою, гладкою шерстью.
Ясно.
Стало быть не мерзнет.
— Ну… замечательно… в перспективе, так сказать, что отдаленной, что ближайшей… ты пока отдохни… Дусенька, радость моя, можно тебя на пару слов?
Евдокия покосилась с немалым подозрением.
— Лично, Евдокия… надеюсь, я заслужил несколько слов наедине? — Себастьян сцепил руки в замок. Он отдавал себе отчет, что в костюме, любезно предоставленном хозяином замка, а потому исполненном по моде пятисотлетней давности, он выглядит, мягко говоря, несерьезно. Нет, ему шли, что широкие пышные штаны, прихваченные бантами под коленом, что чулки полосатые, что жилет, густо расшитый алмазами. От воротника кружевного, по заверениям Владислава, сохранившегося еще с той эпохи, Себастьян любезно отказался. И парик брать не стал.
Своих волос хватает.
— Но…
— Он не замерзнет, — Себастьян подергал цепь, надеясь, что на деле она столь же прочна, как и с виду. — А если вдруг, то поговорим и спустишься, обогреешь…
Уходить Евдокии не хотелось.
А вот ей наряд из темно — алого бархату шел и весьма. Особенно вырез радовал. А вот сама Евдокия в фижмах чувствовала себя несколько неудобственно. Этакою актрисою без театра. Впрочем, она крепко подозревала, что театр ей разлюбезный родственничек, выглядевший чересчур уж довольным для нонешних обстоятельств, организует.
В том, что Себастьян задумал пакость, у Евдокии сомнений не было. Глаза сияют, хвост к ногам ластится… оставалось надеяться, что пакость будет не просто так, а предметно полезною.
…желательно такой, которая поможет Лихославу.
Евдокия запретила себе думать о том, что, быть может, ее супругу помочь и не выйдет. Он пытался… он из шкуры вон лез, да только не вылез.
— Дусенька, — Себастьян остановился на лестнице. — Ты же хочешь вернуть моего братца в человеческое обличье? Конечно, цепной волкодлак — скотина в хозяйстве полезная… на нем и ездить можно, и пахать, но вот о двух ногах он мне как-то привычней.
— Что ты задумал?
— То, что сработало один раз, с большой долей вероятности сработает и во второй, — Себастьян улыбнулся во все клыки. — Главное, Дусенька, будь собой… думаю, у тебя получится.
Вот теперь она и вправду забеспокоилась.
Лестница делала виток за витком, была узкою, с высокими крутыми ступенями, и негодною для применения барышням в фижмах. Идти приходилось бочком. Платье шуршало. Пауки, которых в лестнице, видать, весьма и весьма редко используемой, спускались пониже, не то желая полюбоваться шитьем на бархате, не то дурой, которой вздумалось оным бархатом стены вытирать.
Себастьян вот скакал до отвращения бодро.
— Прошу, Дуся, — сказал он, распахивая кривоватую дверцу, которая при том издала душераздирающий скрип. — Пришло время взглянуть на проблему с другой стороны.
Вышеупомянутой проблеме надоело лежать, а может, камень все ж холодноват был. Как бы там ни было, но будущий — Евдокия все же надеялась на сие — князь Вевельский восседал посеред двора, обвивши лапы чешуйчатым хвостом. Сверху он гляделся не таким уж и крупным…
— Воздух-то какой… — Себастьян вдохнул полной грудью. — Звезд вот нет. Плохо.
— Почему?
— Со звездами и луной было б романтичней. Дусенька, подвинься от туда, — он указал пальчиком в угол балкона. А следовало заметить, что упомянутый балкон был не столь уж велик. И Евдокия, вернее платье ее, занимала большую его половину. Но подвинуться она подвинулась.
— Чудесно!
Себастьян подтянул пояс, склепанный из широких пластин, цепь рыцарскую поправил, еще раз вздохнул и встал на одно колено.
— Дуся! — он простер руку к Евдокии, и с немалым ужасом она увидела в этой протянутой руке черный футляр весьма характерного вида — Стань моей женой!
В другой руке появился букетик незабудок.
Откуда он их только выкопал?
— Что? — Евдокии показалось, что она ослышалась.
Или овиделась?
Она закрыла глаза. И открыла. Себастьян никуда не исчез, стоял, как и прежде, на одном колене, с рукою протянутой. Только крышечка с коробки исчезла куда-то, и в ней, в черной, поблескивало кольцо.
— Издеваешься?
— Немного, — не стал спорить ненаследный князь и с колен все же поднялся. А и то, камень был до отвращения тверд, а чулки, хоть и из шерсти вязаные, плотные, а все одно не настолько плотные, чтобы не чувствовать ни твердости, ни холода. — Незабудки возьми. Тебе.
Евдокия взяла.
Она вдруг поняла, что это все происходит на самом деле.
Повертев коробку с кольцом, Себастьян поставил ее на перила балкона.
— А теперь серьезно давай…
У Евдокии появилось подлое желание сбежать. Дверца была приоткрыта, но лестница… и вообще, как-то это глупо в ее-то годах да от поклонников бегать.
— Не хочу, — тихо сказала она и покосилась вниз. Лихо сидел.
Только уши поднял. Видит? Несомненно… слышит? Он ведь понимает, что все невсерьез… во всяком случае Евдокия очень надеялась, что невсерьез.
— А придется, — Себастьян стоял, обеими руками упершись в каменный парапет. — У нас, Евдокия, выбора особого нет. Смотри, братец мой, будь он неладен, застрял… и если до рассвета не сподобится стать человеком, то бегать ему о четырех ногах до конца своих дней.
Лихо поднялся.
Точно, слышит.
Каждое слово слышит. И дело не только в словах, но и в том, как их произносят.
— Что тогда?
Евдокия не знала.
Думала. Пыталась думать, но всякий раз трусливо отступалась от этих своих мыслей.
— В Познаньск ему в таком виде нельзя. Да и никуда нельзя… разве что в королевский зверинец. Там ему будут рады.
Лихо зарычал.
В королевский зверинец ему явно не хотелось.
— Останемся здесь, — Евдокия коснулась камня.
Холодный.
Ледяной просто. И конечно, откуда здесь взяться солнцу? Небо свинцовое, серое, без малейшего проблеска. Висит, давит просто-таки на голову, а стоит глянуть, взгляд затягивает. Только нельзя смотреться, потому как задурит, с ума сведет.
— Здесь… — протянул Себастьян с непонятной улыбкой. — Самоотверженно… только, Евдокия, сама подумай, что это за жизнь будет. Не отворачивайся. Смотри. Любовь — это хорошо, но… во — первых, оглянись. Сколь бы милым не представлялся хозяин, он все же нежить. И не только он. Здесь нежити больше, чем людей… и рано или поздно, но ты станешь… кем, Евдокия? Упырицей? Верлиокой, которая будет охотиться за живым мясом? Марой? Утопленицей?
Евдокия впилась в камень.
Прочный.
Не спешит разломаться в руках, разлететься каменным крошевом…
— Во — вторых… был бы он хотя бы человекообразен. Нет, не смотри на меня, я искренне верю в любовь высокую и платоническую, но мысли в голову лезут препошлейшие… Дусенька, ты сама взрослая девочка… собираешься до конца жизни держать его за лапу и вздыхать сочувственно?
Лихо зарычал.
И рык этот прокатился от края до края двора. Стены нерушимые дрогнули, воронье поднялось, закружило, заслоняя небо.
— Да он первый тебе не позволит.
— И что ты предлагаешь?
— Я не предлагаю. Я уже предложил. И сейчас просто обрисовываю перспективы. Слышишь, Лихо? Очень на то надеюсь…
Волкодлак оскалился.
— Бросить его…
— Не бросить. Оставить. Разойтись. Ты — человек. Он — нет. Ни один жрец тебя не осудит… и боги тоже.
— Они тебе сказали?
— Им вообще до людей дела особо нет… — Себастьян помахал рукой, и Лихо рванулся, да только цепь, натянувшись до предела почти, выдержала. — Дуся, постарайся мыслить разумно. У вас с ним таким нет будущего, во всяком случае светлого и радостного…
— Поэтому я должна выйти замуж за тебя?
— Это уже вторая часть проблемы… видишь ли, я не знаю, что там сейчас в столице, но предположу, что мой дражайший братец из шкуры вон вылезет, чтобы получить титул…
— Меня титул не волнует.
— А зря.
Он потарабанил пальцами по парапету.
— Дусенька… я понимаю, что не особо внушаю тебе доверия. И что у тебя были причины молчать… если бы я понял все верно, я бы тебя самолично в монастыре запер. Выбрал бы поуютней…
Цепь дрожала натянутой струной.
— Когда ты понял?
Она ведь и сама поняла недавно. Вернее, поняла давно, но отказывалась поверить, спугнуть нечаянное чудо… чудеса ведь хрупки.
— Окончательно… недавно. Когда ты этому остолопу на ухо шептало, — и свесившись с балкона, Себастьян крикнул. — У меня тоже слух неплохой! А ты, братец, идиот, если позволяешь ей тут задержаться хоть на час!
Евдокия почувствовала, что заливается краской.
— Так вот, возвращаясь к материям обыденным, — Себастьян к волкодлаку повернулся спиной. — Титул тебя не волнует, это я понимаю. Но волнует моего братца… и папашу… и видишь ли, наследственное право — весьма запутанный предмет, там столько всяких прецедентов имеется, что этот вот ребенок может стать большою проблемой.
— Я не собираюсь…
— Люди оценивают других по себе. И ни батюшка мой, чтоб его Хольм побрал, ни братец, не поверят, что ты просто так откажешься от титула. Они сделают все, чтобы убрать тебя с дороги.
Цепь звенела.
Зверь хрипел… задушится ведь.
— Я не исключаю и физической ликвидации… знаешь, сколько женщин умирает при родах? А доказать, что повитуха подкуплена — почти невозможно…
— И чем мне поможет…
— Свадьба? О, Дусенька, свадьба ничем не поможет, а вот брак — дело иное. Мою жену будет сложнее объявить, скажем, душевнобольной…
— Что?
— Дусенька, поверь, это самое безобидное обвинение из тех, которые могут выдвинуть. Душевнобольная… одержимая… вовсе подменыш. Конечно, назначат экспертизы, однако же эксперты — дело такое… а там и до болезни недолго… или еще какая беда приключится.
Зверь внизу бесновался.
— Тебе, хочешь того или нет, придется воевать за титул. И мне, потому как я меньше всего хочу видеть Велечку князем, так вполне логично, что мы объединим усилия. Королевич, полагаю, поспособствует со своей стороны…
— Значит, дело в титуле?
— Не только и не столько, Дуся. Дело в треклятой справедливости, которая не позволит мне отступить. И в чувстве долга, потому что я себе не прощу, если вдруг с тобой или племянничком что-то да случится…Цепь натянулась.
Зверь повис на ней всей тяжестью своего тела. Передние лапы его не дотягивались до земли. Когти задних вошли в камень.
Еще немного…
— И да, если уж быть совсем откровенным, то ты, Дуся, мне глубоко симпатична. Ты красива. Умна. С характером, однако этот твой характер не настолько всеобъемлющ, чтобы ты попыталась меня под себя подмять… в общем, ты мне подходишь.
— Я тебе подхожу? — у Евдокии руки зачесались отвесить родственничку оплеуху.
— И я тебе тоже. Подумай. Мы ведь неплохо ладили… и я ведь был тебе симпатичен…
— То есть ты… — еще немного и она сорвется.
Гадостей наговорит.
А Себастьян при всем гадостей не заслуживал.
Да, неуместное предложение. И то, как он говорил, будто нарочно тыкал пальцем в душевные раны…
— Загляни в себя, Евдокия, — очень тихо, отчего стало совершенно не по себе. — И скажи, что я тебе неприятен…
Она стиснула зубы.
Ну уж нет.
Не собирается она ничего говорить… да только Себастьяну и слова не понадобились. Он колечко на ладони подбросил.
— А ребенка, так и быть, назовем Лихославом…
И в наступившей тишине вдруг явственно стало слышно, как лопнула цепь… и черная тень метнулась к башне. Когти вошли в камень…
Евдокия вдруг подумала, что балкончик этот не вместит еще и волкодлака… но через каменный парапет перевалился человек.
Он был космат и страшен.
И Евдокия даже не сразу сообразила, откуда этот человек, вцепившийся в Себастьяново горло, взялся…
— Лихославом, значит, — он прижал Себастьяна к стене. — Лихославом…
— Здравствуй, дурень, — просипел Себастьян и от души брата пнул. В конечном итоге, шея у него не железная, этак и сломать недолго. — Я тоже бесконечно рад тебя видеть… в нормальном, так сказать, обличье. Но воняет от тебя все равно псиной…
— Т — ты…
Запахи поблекли.
И звуки сделались тише, частью и вовсе исчезли, отчего Лихослав испытывал престранное неудобство. Да и тело это, слишком легкое, слишком мягкое, делало его уязвимым. И звериная часть его натуры, не желавшая признавать за собою слабость, требовала немедленно измениться.
Человек не позволял.
Человек заставил Лихослава отпустить брата.
И отступить к краю балкона… человек шагнул бы и за край, но Себастьян перехватил руку:
— Не дури, Лишек… давай-ка, присядем. Хлебушка хочешь?
— Х — хлебушка… д — давай.
Язык еще слушался плохо.
Камни жесткие холодные. А хлеб, кусок которого Себастьян достал из рукава, жесткий… черствый? Но, пожалуй, ничего вкусней этой горбушки, Лихослав ничего не ел. А если и ел, то и не помнит.
Зубы вязли в серой мякоти.
Но Лихослав был счастлив.
Тремя днями позже к Валовецкой заставе, которая числилася самой ближней к землям цивилизованным, а потому служба на ней почиталась одними за проклятие, другими — за счастие, ибо была обыкновенна, скучна и почти лишена всяческих происшествий, приблизился престранного виду экипаж. И часовой, несколько придремавший на солнцепеке — а денек выдался, что назло, ясный, приятственный для полуденного отдыху, встрепенулся.
Этаких чудес он не видывал.
Он вообще тут чудес не видывал, хотя ж про серо — желтую равнину, что виднелась на горизонте, всякого сказывали… врали, небось.
Сперва-то он решил, что и экипажа эта ему примерещилась. И даже ущипнул себя за распаренную, точно после баньки, щеку. Было больно, а морок не развеялся. Не исчезла желтая, квадратным камнем вымощенная дорога, по которой давненько никто не отваживался гулять. Ни блеклые тополя с редкою листвой. Ни экипажа…
Часовой снял бинокль.
И за свистком потянулся, благо, инструкция на счет от таких явлениев имелася самая четкая. Он облизал пересохшие вдруг губы и дунул, что моченьки было. А уж потом приник к биноклю, разглядывая все в подробностях, чтоб было чего домой отписать… если, конечно, еще позволят писать об этаком.
Свист этот тонкий поднял с постели штатного ведьмака, который, в отличие от часовых, иллюзий по поводу Серых земель не испытывал и благостностью местною не проникся. Однако же накануне случилось ему праздновать день рождения супруги, каковая местному коменданту приходилась единственною и горячо любимою дочерью. Оттого празднование затянулось до рассвету, благо, именинница с матушкой еще той неделей отбыли в Познаньск по своим женским надобностям… в общем, свист ведьмака не обрадовал.
И коменданта тоже…
— Примете? — ведьмак протянул флягу с огуречным рассолом, который супротив похмелья спасал не хуже патентованых столичных талисманов. От фляги комендант не отказался. Осушил одним глотком, крякнул и стер с усов укропную веточку.
— Хорошо идут, — сказал он, лорнет подняв.
Не то, чтобы он на зрение жаловался, но вот… подарили… и вещица, следовало сказать, была солидною, на дубовой рукояти, которую, ежели что, и по непрямому назначению использовать можно будет.
Экипаж и вправду шел хорошо.
По гладенькой дорожке… не пылил даже.
Сиял на солнце вытянутый нос, бликовало стекло. Шлейфом расстилались дымы. Ведьмак и сам залюбовался. Однако же, свернув с дороги, которая на земли людские соваться брезговала, экипаж скинул скорость и заскакал по колдобинам. Впрочем, до ворот крепости он добрался. Первым его покинул худощавый типус самого неблагонадежного виду. Темноволосый, сухопарый и смуглявый, он почему-то навевал нехорошие воспоминания о неком ином субьекте, обманным способом лишившем ведьмака законное премии и еще сотни злотней, каковые были неосмотрительно вложены в очень удачный, как тогда казалось, прожект. И пускай внешне меж субьектом и блондинистым мошенником не было ничего общего, но ведьмак поспешно скрутил фигу.
В кармане.
Комендант, который не был провидцем, но жизненным опытом обладал немалым, лишь хмыкнул: фига супротив нечисти — это не серьезно. То ли дело любимый девятизарядный револьвер с серебряными пулями, отлитыми собственноручно.
Субьект же, точно догадываясь о впечатлении, которое произвел, помахал ручкой… а из экипажу выбрался второй типус. Этот был широкоплеч, массивен и доверие внушал, что ведьмаку не понравилось еще больше, правда, фигу крутить он не стал.
— А вырядились-то… — неодобрительно произнес комендант.
И вправду, одета нежить была, хоть и с немалым вкусом, но явно не по моде. Во всяком случае, ведьмак очень надеялся, что эти широкие штаны, из прорезей которых выглядывали куски желтого и красного атласу, есть собственный выбор нежити, а не новая мода, поелику себя в подобном наряде не представлял совершенно.
А с дорогой супруги станется моде воспоследовать.
Меж тем блондин подал руку даме, каковая, если ведьмак не ошибался, экипажем и правила. Она выбралась не без труда, и долго пыталась выровнять широкие крылья платья.
— У моей прабабки такое было… — комендант на платье глядел с умилением, хотя прабабку не любил. Была старуха бессовестно богата и нрав имела премерзкий, но платья ее он запомнил на всю жизнь.
— Эй, — чернявый субьект помахал рукой. — Двери нам откроют или как?
Комендант лишь крякнул: вот наглая нежить пошла… мало того, что посеред бела дня приходит, так еще и с претензией.
— А дорожку тебе красную не расстелить?
— И так обойдусь…
— С кем имею честь беседовать? — поинтересовался блондин. Девку он держал за руку.
— Барон Гурцек Кшисловский, — комендант грудь выпрямил. Звание баронское получил лишь его отец и в годы пожилые, а потому сам Гурцек так и не сумел привыкнуть к собственное знатности и в такие вот моменты испытывал немалое смущение. — А ты кем будешь?
— Лихослав, наследный княжич Вевельский, — блондин отвесил изящный поклон. — Мой брат, Себастьян, ненаследный князь Вевельский. Моя супруга, Евдокия… пан Гурцек, я прекрасно понимаю ваши подозрения и их обоснованность…
— Ишь, красиво поет…
— …однако штатный ведьмак вполне способен отличить нежить от человека.
Ведьмак вздохнул.
Так-то оно так, но вот… спускаться придется, потому как не придумано еще такого механизму, чтоб с полсотни шагов диагнозу поставил. А спускаться страсть до чего не хотелось.
И пущай не один пойдет, с солдатами, но…
— Именем Вотана клянусь, что не причиню ему вреда, — заверил Лихослав Вевельский.
Ведьмака обещание тронуло.
До сего дня нежить именем богов не клялась, но… все случается впервые.
— А может, того… — он покосился на револьвер, однако же комендант, после недолгого размышления, головой покачал. В инструкции, почитаемой им сразу после святой книги и супружьих наставлений за ясность, толковость и относительную краткость, были четко изложены действия в ситуациях нештатных.
— Спускайтесь, — слишком уж дружелюбно предложил Себастьян. И стал, к экипажу прислонившися, в позе на редкость вызывающей. — Потолкуем… обнимемся.
Вот только обниматься с этаким типусом не хватало.
Нет уж, обниматься ведьмак точно не станет, даже во исполнение служебного долгу.
— Странно, что нас с ходу не пристрелили, — заметил вполголоса Себастьян, на которого Валовецкая застава произвела немалое впечатление. Выглядела она солидною и почти столь же неприступной, как володарев замок.
— Инструкция запрещает стрелять, если есть шанс, что человек будет человеком. То есть, не нежитью.
— Да понял я. Хорошая это, оказывается, штука… инструкция…
Открылись не ворота, но махонькая в них калиточка, из которой показались пятеро. Давешний ведьмак, в приближении оказавшийся мужчиной средних лет, да еще и помятым изрядно, и четверо улан в полном боевом облачении.
— Люди, значит? — не слишком-то радостно перспросил ведьмак. И носом потянул.
Себастьян тоже носом потянул и вытянул характерный запах перегару, а еще — рассолу. Огуречного. Рассол он и сам жаловал, а к ведьмаку, вынужденному в столь непростое для себя время работать, посочувствовал от души.
— Люди, — подтвердил Лихо.
Искренне так получилось. Небось, и сам поверил… и хорошо, что поверил, потому как лично Себастьян не был уверен, что дорогой братец проверку пройдет.
Нет, конечно, можно было бы двинуться окольною дорогой, минуя заставы, но… тогда велика была бы вероятность на патруль наскочить. Да и в любой из ближних деревень разом донесли бы про чужаков престранного виду.
Нет уж.
Официальным путем, оно ныне проще. Да и имелся у Себастьяна еще один аргумент.
Меж тем из объемное сумки ведьмак извлек серебряный кубок и серебряный же кинжал с извилистым клинком, который и протянул Себастьяну.
— Спасибо, но я предпочитаю цветы и конфеты… — Руку режь. И крови на четверть кубка быть должно, — сухо ответил ведьмак. Оно и ясно, в нынешнем-то состоянии чувство юмора отказало. А может, и служба его отучила шутки шутить. Себастьян послушно чиркнул клинком по запястью. И крови напустил, благо, наполнялась эта чаша в отличие от своей сотоварки легко.
Ведьмак в кровь глядел долго.
Хмурился.
И лил какую-то гадость из зеленого флакону, отчего кровь вскипела да и поднялась светящимся столбом…
— Человек? — уточнил ведьмак.
— Метаморф, — Себастьян продемонстрировал хвост, который до того смирнехонько, внимания не привлекая, к ноге жался.
Ведьмак коротко кивнул, знать, не усмотрел в том криминалу.
Евдокиина кровь дала зеленое пламя.
А вот Лихославова полыхнула алым. И уланы тотчас схватились за оружие, а ведьмак — за сумку свою.
— Стоять! — рявкнул Себастьян, втиснувшись между братом, с которого станется по дури голову свою самым негероическим образом сложить.
— Он…
— Волкодлак. Где-то на четвертушку, а то и меньше… и о том справка имеется. Имелась.
Справка ведьмака не вдохновляла. И про четвертушку он не поверил нисколько.
— Инструкция…
…велит на месте ликвидировать общественно опасный элемент. И Себастьян в целом разделял подобное отношение, но вот именно данный конкретный случай являлся той самой частностью, которая в целое вписываться категорически не желала.
— Послушайте, уважаемый, — проникновенно произнес он и ведьмака приобнять попытался, что было несколько лишним. — Не знаю, как вас по батюшке… и по имени тоже… и это не так уж важно, верно? Мой дорогой брат имеет полное право, королем дарованное, жить среди людей… и да, справку я вам о том не покажу, вы ей все одно не поверите.
И верно, что не поверит.
Справка — бумажка, которую при малой сноровке на коленке нарисовать можно.
— И я всецело разделяю ваши сомнения, но… — Себастьян наклонился к самому уху. — Но, думаю, мы найдем выход.
Выход был один.
Или два. И если первый предполагал, что нежить упокоят тут же, у стен заставы, то второй позволял ей убраться во свояси. Ведьмак сам подивился этакой своей мягкотелости.
— Вы же способны определить подлинность вещей? — Себастьян стянул с пальца перстень. — А заодно и широту моих полномочий?
Перстень упал в ладонь.
Вспыхнул, опаляя на мгновенье, и когда ведьмак, едва сдержав нехорошее слово, которое почти слетело с языка — не готов он был морально к таким вот поворотам — перстень вернул, то на ладони, подтверждением слов Себастьяна, остался отпечаток короны. Со всеми завитушками, которые по статусу положены были.
…в Познаньск возвращались с эскортом.
Назад: Глава 29. Где повествуется о тайнах прошлого и влиянии, которое оные оказывают на дела настоящие
Дальше: Глава 31. Последняя, в которой происходят события, к основной истории отношения не имеющие