Книга: Хозяйка Серых земель. Люди и нелюди
Назад: Глава 18. О чувстве патриотизма и силе золота
Дальше: Глава 20. Отвлеченная, в которой речь идет об охоте и свадьбе

Глава 19. Маниачно — одержимая

Разносторонне ограниченный человек…
Из служебной характеристики.
На погосте припекало солнышко.
Хорошо так припекало, по — летнему ядрено. Пчелы, вон, и те попрятались, пусть бы и рассыпался, растянулся по старым могилам желтый покров горчишного цвету. Пахло рапсом. Поле было недалече, и цвело, пусть уже и не буйным цветом, но ярко. Рапс дозревал, и на полуденном солнце вонял ядрено, перебивая своим ароматом иные, которых, следовало признать, на старом погосте было не так уж и много.
Земли суховатой.
Старого камня. Туалетное воды пана Зусека, которыми тот пользовался щедро, меры не зная.
— А вот тут, взгляните, лежит удивительный человек, — следовало сказать, что на полуденной этой жаре пан Зусек чувствовал себя распрекрасно.
Гавриил вот прел.
Да так прел, что вовсе сопреть грозился в шерстяном своем новом костюмчике, как его заверили, специательно для прогулок сшитом. Сукно толстое, фисташкового колеру, да еще с новомодною искрой.
Про искру Гавриил не понял.
И костюм купил для солидности. И рубашечку цвета фуксии, и гальштук к ней желтый, чтоб, значит, выделялся.
— Тридцать шесть жертв по всему королевству, — пан Зусек стянул с головы котелок и лысину ладонью пригладил.
Не боится, что напечет?
— Четырнадцать лет взять не могли… искали… ловили… десятерых вон осудили за его дела-то… а он умен был, осторожен… — пан Зусек стоял над земляным холмиком, ничем-то особым среди иных не выделявшимся. — Кого-то на плаху отправили, кого — на каторгу… а он все колесил по королевству… на красном фургоне… торговал, значит… брался подвозить, а после…
Пан Зусек выразительно сунул палец под узкий гальштук.
— Насиловал, конечно… и душил…
Гавриил кивнул, озираясь.
— Вижу, вы, мой юный друг, способны ощутить непередаваемую ауру этого места, — пан Зусек развел руки, будто бы собирался обнять старый тополь.
Вот этого делать не стоило.
И тополь заскрипел, качнул ветвями, подаваясь вперед, желая, чтобы глупый человек прикоснулся к шершавой коре его… не кора — кожа, которая облезла лохмотьями.
Корни искорежены.
Ветви перекручены. И дерево это — не просто дерево, нечто больше…
Аура?
Может, оно и так, Гавриил ничего в аурах не понимает, но место, коие предложил посетить пан Зусек, обещая удивительные впечатления, и вправду было особенным.
Кладбище сие, прозванное в народе Клятым, располагалось за чертою Познаньска. Оно, отделенное от города узенькой речушкой, у которой и имени-то не имелось, существовало уж не одну сотню лет. И Познаньск, разрастаясь, все ж обходил это место стороной. Будто бы и город, и люди, в нем обретавшие, чуяли, что не след лишний раз беспокоить погост. Вот и вышло, что за речушкой лежала шумная Зареченская слобода, а с другой стороны подобралась вплотную Дымная, да только не посмела пересечь незримую черту, но напротив, огородилась от нежеланного соседства каменными стенами. С третьей же стороны ползла речушка… а далее расстилались вонючими коврами рапсовые поля.
— Здесь нашли свой последний приют многие из тех, чьи имена некогда наводили ужас на горожан… — пан Зусек от тополя отмахнулся тростью, и на оскорбленный скрип дерева, донельзя напомнивший Гавриилу стон, внимания не обратил. Перешагнув через корень, он пошел по узенькой тропке, чтобы остановиться у очередной могилы.
Крестов здесь не ставили.
Да и не прижились бы они, это Гавриил чуял. Как чуял и странное спокойствие, сродство даже этому месту, столь напоминавшему ему другое. Правда, о нем Гавриил предпочел бы забыть…
…трава…
…седая трава, которая скорее мертва, нежели жива…
…и белесые камни остовом диковинного зверя подымаются из земли.
…сама земля теплая, а порой и горячая, чего никогда не бывает на Серых землях. Здесь всегда-то холодно, и холод этот естественен для тварей, здесь обретающих. А вот Гавриилу он не по вкусу.
Он садится в центре каменного круга, и закрывает глаза. И просто сидит, слушая, как ветер шепчет ему… тогда он еще умел слушать ветер.
— Эдди Гейне… приезжий… портным был… сшил себе костюм из человечьей кожи, — голос пана Зусек отогнал то видение. И Гавриил почти возненавидел этого надоедливого человека.
Но тут же простил.
Нельзя слушать ветер.
И землю. И травы, которые теперь тянулись к Гавриилу, хватая его за ботинки, норовя зацепиться за плотное сукно брюк. А могли бы и до рук бы дотянулись.
Хорошо, что не могут.
— А вот содомит и насильник… его четвертовали на главной площади, а доселе чести подобной удостаивались лишь особы дворянской крови. Он же был простым школьным учителем… голову сожгли…
Неспокойное место.
И земля проседает под ногами, того и гляди разверзнется, вопьется темными иглами корней, втянет в утробу, опутает…
…не посмеет.
— Тихо, — сказал Гавриил, и наглый вьюнок, вскарабкавшийся едва ли не до колена, осыпался прахом.
— Что? — пан Зусек остановился над очередною могилкой.
— Жарко, говорю, ныне… наверное, гроза будет.
Небо ясное, безоблачное.
И все одно чуял Гавриил приближение, если не грозы, то неприятностей. Шея вон зудела. И руки. Хотя, конечно, может статься, что зудели они потому как взопрел Гавриил.
Или сукно было жестким. — Жарко… — пан Зусек поднял взгляд, будто бы только сейчас заметив этакую неприятность. — Так ведь лето… людям свойственно жаловаться, летом на жару, зимой на холод. Не уподобляйтесь им, дорогой Гавриил. Будьте личностью.
Быть личностью хотелось, однако, Гавриил крепко подозревал, что одного желания будет недостаточно, чтобы перестать потеть.
Он тихонечко почесал шею, но стало лишь хуже.
Зуд усилился.
И чесалась не только шея, но и плечи, грудь и, особенно, подмышки.
— Оглянитесь! — меж тем воззвал пан Зусек. И сам же оглянулся, а, чтоб оглядывание оное имело вид солидный, подобающий месту, поднял лорнет на палочке. Палочка была черною, с нее же свисала атласная лента, тоже, что характерно, траурного колеру. Заканчивалась она железным брелоком — черепом, в глаза которого вставлены были красные камни.
Смотрелось сие на диво отвратительно.
— Ну же, Гавриил, не разочаровывайте меня!
Разочаровывать пана Зусека Гавриил не собирался, во всяком случае, в ближайшие недели две, до нового полнолуния, которое грозило стать кровавым. Он сунул руку в карман, нащупал ключ, честно выкупленный в бесчестной сделке и со вздохом подчинился.
Погост радовал глаза унынием и тишиной.
Земля.
Трава. Цветущая горчица. И вьюнок, который льстиво ложился под Гаврииловы ботинки, находя в этакой смерти извращенное болезненное удовольствие.
— Вдохните аромат его! Осознайте… здесь лежат люди непростой судьбы…
Воры.
Разбойники. Клятвоотступники. Фальшивомонетчики.
Убийцы всех мастей.
Пан Зусек переступил через могилку, которая, верно, с его точки зрения не представляла особого интересу, поелику лежал в ней человек простой, не сумевший прославится своими зверствами.
— Некогда они поднялись над прочим человеческим стадом, осознали свою силу. Власть, если хотите знать… и осмелились совершить то, что иные называют преступлением… от тут покоятся останки известной Краковельской панны… она не была благородного рождения, обыкновенная женщина… в какой-то мере обыкновенная…
Над могилой подымалось красное марево.
Гавриил моргнул.
Марево исчезло.
И все же… все же он ощущал его, ядовитое, тяжелое, словно болотный газ. Пан Зусек тоже предпочел обойти эту могилку стороной.
— Повитуха и известная, учтите! Не только своими злодеяниями. Нет. Она прославилась на весь Краковель… поначалу на Краковель, пока не узнали про остальное… она умела принимать роды, многим роженицам жизнь спасла… говорят, что она принимала роды у самой княгини Краковельской, и та осталась так довольна, что пожаловала перстень с гербовой печатью. В знак особого расположения.
Серая земля.
Пустая.
Горчица и та на ней не растет, и вьюнок стороною обходит, будто страшится. Солнце на эту землю ложится тяжким пологом, плитою горячей, и все ж таки под тяжестью ее ворочается внутри нечто.
Опасное?
Несомненно. Но плененное, не способное покинуть не то укрытие свое, не то тюрьму.
— Богатых она не трогала. Понимала, чай, что опасно сие. А вот бедноту… она после сказала, что жалела бедных женщин. Все одно ведь жизнь их была беспросветна, рожали и работали, работали и рожали. Дети их мерли, а те, которые оставались живыми, вынуждены были влачить жалкое существование. И дети были не в радость матерям, знали, что не сумеют прокормить еще один рот. Она сказала, что возвращала невинные души богам, те милосердны…
То, что было под могилой замерло, будто прислушиваясь.
— Мне довелось читать допросные листы… и знаете, она была права… многие из тех женщин, которым она помогала, были рады, что ребенок родился мертвым. Они клялись, что думали, будто бы он родился мертвым. Ложь. Знали, что она дитя уморит, и звали для того же… их повесили. Три дюжины женщин… представьте, Гавриил… три дюжины… а она работала сорок лет… но даже королевские обвинители понимали, что если копать так далеко… ее привезли в Познаньск и оставили умирать в железной клетке, без воды, без еды. Люди приходили и проклинали… говорят, она мучилась семь дней, а когда испустила дух, то клетка рассыпалась ржавчиной.
В это Гавриил верил.
И в то, что дух, скованный сотнями проклятий, до сих пор был здесь.
Рядом.
И отозвался бы, если бы Гавриил спросил… о чем?
— Но женщины редко решаются на подобное. Они слабы. Трусливы. Склонны к манипулированию, и только… а чтобы отнять жизнь иного существа, разумного существа, нужна смелость.
Гавриил промолчал.
Он видел, как отнимают жизнь. И мужчины. И женщины.
И смелости не нужно… может, если только в самый первый раз. А дальше — привычка одна. Рутина, раздражавшая матушку неимоверно…
…и раздражение это выплескивалось до сроку. Оно повисало в домишке грозною тучей, тяжким духом, который заставлял случайных гостей кривиться, думая, что лучше было бы им выбрать иное место для отдыху. Оно и вправду, лучше бы…
Тошнота подкатила к горлу, и Гавриил поднял руки, сдавил шею. Втянул сухой раскаленный воздух… кровью не пахло.
Хорошо.
— Женщины слабы физически…
…тесак в матушкиных руках глядится крошечным. Широкий клинок его, натертый до блеска, с легкостью разрубает капустный кочан, застревая в доске. Всего на миг, потому как матушка выдергивает тесак, чтобы вновь выместить на капусте свое раздражение.
— Хватит уже в доме беспорядки устраивать… — она крошит капусту тоненько, полупрозрачными ленточками, которые ссыпает в надраенный котел.
Возятся на полу братья, отбирая друг у дружки полуобглоданную кисть. Ворчат.
Скалятся.
И стоит Гавриилу шелохнуться, они прекращают свою возню, поворачиваются к нему. И в желтых волкодлачьих глазах видится ему насмешка. Матушка грозит им пальцем, и они отворачиваются. Делают вид, будто бы Гавриил нисколько им не интересен.
— Гавря, — отчим тоже зол, и обеспокоен, он то и дело выходит из дому, прислушивается к чему-то, а возвращаясь, садится у окошка. Окошко это крохотное совсем и выходит на дорогу. — Ходь сюды.
От отчима тянет зверем.
И запах этот пугает Гавриила едва ли не больше, чем сам он, Беглиш из Хортицы, появившийся в их с матушкою трактире семь лет тому.
— Ходь, не бойся, — Беглиш смеется, скалит желтоватые зубы, слишком уж крупные для человека. И сунув руку за пазуху, скребет волохатый живот. Он весь, от плеч до пяток покрыт редким темным волосом, оттого неприятен. И Гавриил отчима сторонится, а матушка, хоть знает всю правду, называет Гавриила неблагодарным паскудником.
И теперь хмурится.
Матушке возражать Гавриил не смеет. Рука у нее тяжелая, от нее в голове потом звон приключается. Он выползает из темного угла, и идет по стеночке, к стеночке этой прижимаясь. А близнецы, обрадованные тем, что добыча близка, забывают про руку, ползут к Гавриилу, рычат по — щенячьи тонкими голосами.
Пугают, значит.
— Ходь, ходь, бестолочь, — Беглиш сыто срыгивает и руку кладет на Гавриилову голову. А в глазах, маленьких, запавших, проступает луна.
До луны еще неделя целая, а он уже… он стар, настолько стар, что Гавриил и думать боится о прожитых Беглишем годах.
И годы эти дали ему не только силу над второю своею личиной, но и удивительный нюх.
— Иди-ка ты, парень, приберися…
Матушка одобрительно кивает. Ей-то на второй этаж подниматься тяжко, ступенечки для нее узенькие, да и на лестнице самой — как развернуться.
— А вы, пострелята, туточки порядки наведите, — на близнецов Беглиш смотрит с нежностью.
Их любит.
Балует. И давече сам сырою печенкой кормил. Вежливости ради и Гавриилу подсунул кусочек, а после отвернулся, сделавши вид, что не заметил, как Гавриил этот кусок закопал.
Терпит.
Ради матушки.
С матушкой у них любовь. И пожалуй, именно это заставляет Гавриила мирится… матушку он тоже любит, пусть в деревне и говорят, что будто бы она нехороша собою. Может, конечно, и нехороша.
Велика.
Пожалуй, мало меньше Беглиша, но вровень с кузнецом деревенским. Плечи ее широки. Кожа — загорела, задубела, сделавшись похожею на кору. Лицо матушкино сплюснутое, блином. Глаза малы и широко расставлены, а губы, так напротив, крупные, оттого и видится, будто бы на лице ничего нет, помимо этих губ, которые она имеет обыкновение облизывать.
— Идите, идите… во дворе все сделайте красиво, а то еще поедет кто… испужается, — в голосе Беглиша послышалось знакомое ворчание, ласковое такое… и значится, снова с мамкой миловаться станут.
Надолго это… аккурат Гавриил прибраться успеет.
На втором этаже все еще пахло кровью, пусть бы и свежие пятна присыпали песочком. Но теперь песок надобно смести, а пол — поскоблить.
Помыть.
И кровать перестлать. Матрацу проверить, чтобы не затекло в него, а то не доглядишь — разом завоняется. Работа была привычной, отвлекала Гавриила и от звуков, что доносились снизу, и от мыслей, большею частью недобрых.
Разве можно вот так… убивать?
За что?
В чем повинен вчерашний купец, который так обрадовался, что в местах нонешних глухих трактир имеется, что не выпало ему в чистом поле ночевать. В чистом поле, глядишь, и живым бы остался и сам, и провожатые его…
Гавриил со вздохом взялся за метлу…
…к вечеру с кухни потянет сладковатым духом пареного мяса.
А со двора донесется веселый голос Беглиша:
— Мы гостям всегда рады… Гавря! Распряги коней… старшенький мой… уж не глядите, что глуповатый, свое дело знает, и с животиною ладит… а вы в дом, панове, в дом… моя хозяйка ныне, как чуяла, пирогов затеяла да с дичиною… дичина ноне жирная пошла… самый сезон…
Этот голос, этот смех до сих пор стоял в ушах Гавриила.
А пан Зусек разевал рот, повествуя о чем-то неважном… силе там или исключительности…
— …иные люди от рождения отличны от прочих. Они стоят над другими, как волк стоит над овечьей отарой… — пан Зусек распалился.
И говорил громко, вдохновенно.
— Разве станет кто осуждать волка…
— Извините, — Гавриил с трудом разжал руку. Этак и задушить себя недолго. — Но мне что-то… нехорошо.
Пан Зусек нахмурился.
Он явно был настроен на лекцию долгую, пространную, призванную ввести Гавриила в удивительный мир людей, чьи пристрастия, надо полагать, были близки человеческой натуре пана Зусека. А у Гавриила возникло стойкое желание от этой натуры избавиться.
Почему бы и нет?
Разве не место пану Зусеку вкупе с его фантазиями на этом самом кладбище?
Его примут. Уже готовы принять. Одною могилкою станет больше, и кто сие увидит? Разве что сторож кладбищенский, который, невзирая на время и жару, был беспробудно пьян. И разве не избавит сей Гавриилов поступок мир от человека негодного? Опасного? И даже вовсе не человека… — Я разочарован вами, — произнес пан Зусек и губы поджал брезгливо. — Не каждому предоставляется подобная замечательная возможность. А вы…
— Жару плохо переношу.
Гавриил отступил. И хитрый вьюнок выскользнул из-под каблука, раскрыл розоватые, какие-то чересчур уж мясистые венчики цветов. И не венчики даже, но раззявленные рты, что выпрашивали кусок…
— Извините, — Гавриил развернулся и, зажав рот руками, бросился прочь. Вывернуло его уже за чертою кладбища. И рвало желчью, непереваренною кашей.
К счастью, без мяса.
Вернуться и…
Нет, если бы Гавриил был уверен… если бы знал точно, что сосед его — не человек, он бы, может, и вернулся. Уж больно удачное местечко, однако же полной уверенности не было, зато имелся ключ и надежда, что, быть может, сегодня пан Зусек задержится на погосте. А панна Каролина с сестрой выберутся в парк. И тогда у Гавриила появится шанс получить доказательства вины.
Или невиновности.
Однако планам его не суждено было сбыться.
Гавриил только и успел, что дойти до Буржовой улочки, когда его остановил вежливый господин настолько обыкновенного виду, что это само по себе было подозрительно.
— Пан Волчевский? — поинтересовался господин и шляпу приподнял, раскланиваясь. — Будьте любезны проследовать за мною…
А сзади появились еще двое.
— Куда?
— В известное место, — шепотом сообщили ему, а господин в шляпе поднял очи к небесам, на которых, спеша оправдать грозовые Гаврииловы предчувствия, появились черные облака.
— Тайная канцелярия, — просветили сзади.
Шепотом.
Выразительным таким шепотом, от которого зуд, мучивший Гавриила спозаранку, сам собою унялся. Зато в коленях появилась дрожь.
Прознали?
И выходит, что недаром сегодня Гавриилу вспоминалось… неспроста.
— И в чем меня обвиняют? — поинтересовался он, понимая, что внятного ответа не получит.
— Ну что вы… — господин в шляпе заулыбался, широко, с профессиональной искренностью. — Какие обвинения? С вами просто хотят… побеседовать.
Гавриил вздохнул. В просто беседы, до которых работники Тайное канцелярии слыли великими охотниками, он не верил. И что делать?
Ехать?
Оправдываться… и не выйдет у него оправдаться, раз уж сия контора взялась за скромную Гавриилову персону, то до всего дознаются… пощадят? Аль отправят на то самое кладбище, с которого Гавриил только — только выбрался…
Говорил ведь наставник.
Избегай больших городов, не привлекай внимания… будь как все.
Гавриил сунул пальцы под галстук, ослабляя узел. Быть как все у него никогда-то не получалось. Может, старался плохо…
— Не глупите, молодой человек, — произнес господин в шляпе…
…и с этим у Гавриила тоже было сложно.
Главное, никого не убить…
Главное…
…мир сделался медленным, воздух тягучим.
Вдох…
…никого…
…господин в шляпе сгибается пополам, разевает рот, и на лице его появляется рыбье бессмысленное выражение…
Выдох…
В груди привычно колет. Но боль эта — мимолетна, и Гавриил отмахивается от нее.
Потом.
…не убить…
Медленно, невероятно медленно летит по грязной мостовой парень мрачного вида, а второй тянется к револьверу, но не успевает. И злится. И кривится, готовый кричать…
Главное, никого…
…на бычьей шее вздуваются вены. Глаза наливаются кровью.
Он падает, до последнего не способный поверить, что и вправду не устоял на ногах, потому как прежде подобного с ним не случалось…
…никого не убить… Гавриил не убивает людей.
Мир стал прежним.
И по ушам хлыстом ударил голос заговоренного свистка…
— Стой! — господину удалось встать на колени. — Стой, паскуда этакая! Стрелять буду!
Он рванул из кармана револьвер, и стрельнул, уже не целясь, понимая, что не попадет. Гром выстрела прокатился по слободе. Захлопали ставни. И улочка, без того малолюдная, вовсе опустела.
— Твою ж… — господин сплюнул и потрогал живот, который к превеликому удивлению его был цел. А ведь ощущеньице такое, будто бы дырищу пробили прям навылет. — Ушел… нет, ты видал?
Обращался он к двоим подчиненным, что ползали по мостовой, изо всех сил пытаясь притвориться очень сильно ранеными…
— Вставайте уже, — господин поднялся первым.
И шляпу отряхнул.
— Целы?
Оперативники кивнули.
Целы.
— От и ладно… от и странно… — шляпа вернулась на макушку младшего следователя Тайной канцелярии. — Ничего… найдем… всех найдем…
Настроение поднималось.
Дело, которое недавно представлялось скучным, бесперспективным даже, обрело новые краски. И пахло оно отнюдь не мостовой, но перспективою повышения…
…экий ноне шпион пошел невыдержанный, но прыткий чрезмерно.
Часу не прошло, как в пансионат «Четыре короны» наведались трое людей весьма характерной внешности. Нельзя сказать, чтобы в ней было что-то сильно уж выдающееся, напротив, люди старались глядеться неприметными, но тем лишь больше привлекали внимание. Старший из них сунул под нос пана Вильчевского бляху с короной и велел:
— Ведите себя обычно.
Пан Вильчевский, несколько удивленный подобной ретивостью — прежде-то на кляузы его правительство не реагировало — только и сумел, что кивнуть. Ключ от Гавриилова нумера он сдал безропотно. И лишь молчаливая тоска в глазах его выдавала истинные чувства. Правда, жалел пан Вильчевский вовсе не беспокойного постояльца, столь нагло отсутствовавшего в нужный момент, но ковровую дорожку, на которой оставались следы ботинок.
Небось, просто так не отойдут… мыть придется… а значит, не одну дорожку, но все, дабы не выделялась оная цветом и вызывающею чистотой… и если так, то надобно людей приглашать на уборку… платить… и порошок покупать, опять же…
Пан Вильчевский вздохнул: тяжкое это дело, оказывается, гражданский долг исполнять.
Назад: Глава 18. О чувстве патриотизма и силе золота
Дальше: Глава 20. Отвлеченная, в которой речь идет об охоте и свадьбе