Глава десятая

– Прошу прощения?

По примерным подсчетам Гамаша, за последние десять минут он не менее тысячи раз повторил эти или похожие слова. Он подался вперед еще больше, рискуя рухнуть со стула. Но это не помогло – у Кена Хэслама был очень, очень большой дубовый стол.

– Excusez?

Гамаш почувствовал, как его стул балансирует на передних ножках. Он вовремя отпрянул назад. Через пропасть стола мистер Хэслам продолжал говорить или, по крайней мере, шевелить губами.

Бур-бур-бур, убийство, бур-бур-бур, совет. Хэслам смотрел прямо в глаза старшему инспектору Гамашу.

– Что-что?

Обычно Гамаш сосредоточивался на глазах, хотя обращал внимание и на все тело собеседника. Улики появлялись в зашифрованном виде, и телесный язык был одним из таких шифров. Слова нередко несли куда меньше информации. Самые гнусные, злобные, отвратительные люди подчас говорили весьма милые вещи. Но их выдавала чрезмерная слащавость в голосе, легкое мигание, неискренняя улыбка. Или напряженные руки, скрещенные на груди, или сцепленные пальцы с побелевшими костяшками.

Для него было важно не пропустить эти сигналы, и обычно ему удавалось замечать почти все.

Но этот человек привел его в состояние прострации, потому что, кроме рта Хэслама, Гамаш ничего не видел. Он в отчаянии смотрел на него, пытаясь читать по губам.

Кен Хэслам не шептал. Шепот в данной ситуации был бы воспринят Гамашем как желанный крик. Хэслам просто обозначал слова ртом. Может быть, этот человек перенес операцию? Может, у него удалены голосовые связки?

Нет, Гамаш так не думал. Время от времени до него доносилось слово, которое можно было разобрать. Например, «убийство». Это слово Хэслам произносил четко.

Гамаш напрягался физически и интеллектуально, пытался разобрать, что говорит его собеседник. Он был почти без сил. Страшно подумать, что было бы, если бы допрашиваемые преступники узнали, что следователя могут вывести из себя не их крики, не вопли, не швыряние стульев, а вот такое бормотание!

– Прошу прощения, сэр. – Гамаш говорил по-английски с легким британским акцентом, который у него невольно появился в Кембридже.

Офис Хэслама находился в Басс-Вилле, Нижнем городе. Быстрейшим путем в Нижний город была стеклянная труба, по которой спускались и поднимались кабинки. Называлось все это фуникулером. Кабинки скользили вниз и вверх по стене утеса, из Верхнего города в Нижний. Гамаш заплатил два доллара и прошел в фуникулер. Кабинка перевалила через край и спустилась. Поездка была короткой и просто чудесной, хотя старший инспектор стоял как можно дальше от стекла и почувствовал только вертикальное падение.

Внизу он вышел на Пти-Шамплейн, узенькую очаровательную пешеходную улицу, заполненную толпами людей. Двигались они неторопливо, закутанные от холода, останавливались перед празднично оформленными витринами посмотреть на сделанные вручную кружева, картины, дутое стекло, сладости.

Гамаш прошел до Плас-Рояль, где у реки было построено первое поселение. Там и находился офис Кена Хэслама. «Рояль-Турист» – гласила вывеска. Офис был удобно расположен в каменном здании, выходящем прямо на открытую площадь. Он вошел, переговорил с сообразительной и любезной секретаршей, сказал, что нет, туры его не интересуют, но ему нужно переговорить с владельцем компании.

– Вам назначено? – спросила она.

– Боюсь, что нет.

В тот самый момент когда Бовуар в Монреале боролся с искушением вытащить полицейское удостоверение, рука старшего инспектора нырнула было в нагрудный карман, но замерла на полпути.

– Я надеялся, что он сможет меня принять без предварительной договоренности.

Он улыбнулся ей. После небольшой паузы она улыбнулась ему в ответ:

– Вообще-то, он на месте. Я загляну к нему, узнаю, есть ли у него минутка.

И вот несколько минут спустя он оказался в великолепном кабинете, окна которого выходили на Плас-Рояль и Эглиз Нотр-Дам-де-Виктуар. Церковь, построенную для увековечения двух великих побед над англичанами.

Гамашу потребовалось несколько секунд, чтобы оценить безысходность ситуации. Дело было не в том, что он не понимал слов Кена Хэслама, – он просто не слышал их. Наконец, когда и чтение по губам не помогло, старший инспектор поднял руку:

– Désolé.

Губы Хэслама замерли.

– Не могли бы мы сесть поближе друг к другу? Я вас почти не слышу.

Хэслам посмотрел на него встревоженным взглядом, но встал и пересел на стул рядом с Гамашем.

– Мне очень нужно знать, что случилось на заседании совета Лит-Иста, когда пришел Огюстен Рено.

Бур-бур-бур, нахальный, бур-бур, никак не мог, мур-бур.

У Хэслама был довольно суровый вид. Перед Гамашем сидел красивый седоволосый человек, чисто выбритый, с красноватым лицом, обязанным своим цветом скорее солнцу, чем бутылке. Теперь, когда они сидели рядом, Гамаш лучше понимал его слова. И хотя Хэслам по-прежнему говорил шепотом, тот стал почти разборчивым, да и другие сигналы стали яснее.

Хэслам был раздражен.

Гамаш понимал, что причиной раздражения был не его визит, а то, что случилось. Кто-то, знакомый с планом Литературно-исторического общества, убил Огюстена Рено. И тот факт, что сумасшедший археолог хотел встретиться с советом в день своей смерти и получил отказ, нельзя было рассматривать как совпадение.

Но Хэслам продолжил говорить.

Бур-бур-мум, Шамплейн, мур-бур идиотство, бур-бур, гонки на каноэ.

– Да, насколько мне известно от мистера Хэнкока, вы с ним ушли пораньше на тренировку. Вы участвуете в гонках на каноэ в это воскресенье.

Хэслам улыбнулся и кивнул:

– Это мечта всей моей жизни.

Слова были произнесены тихо, но четко. Мрачным шепотом. Голос прозвучал тепло, и Гамаш подумал, почему он не говорит так чаще, в особенности на работе. Безусловно, это была финансовая катастрофа – гид, который не может говорить.

– А почему вы решили участвовать в гонках? – не смог удержаться от вопроса Гамаш.

Ему было ужасно интересно, почему кто-то, в особенности человек на седьмом десятке, делает такие вещи.

Ответ Хэслама удивил его. Он ожидал чего-то пафосного, чего-нибудь про историю, которую этот человек явно любил, а гонки на каноэ воссоздавали гонки почтовиков в те времена, когда ледоколов еще не было.

Мур-бур, нравится, мур-мур, народ.

– Вам нравится народ? – спросил Гамаш.

Мур-мур. Хэслам кивнул и улыбнулся.

– А в хор записаться вы что, не могли?

Хэслам улыбнулся:

– Это ведь не одно и то же, старший инспектор, правда?

Глаза у Хэслама были теплые, внимательные, умные.

«Он знает, – подумал Гамаш. – Этот человек знает цену не только дружбы, но и духа братства. Того, что происходит с людьми в экстремальных ситуациях».

Правая рука Гамаша начала дрожать, и он очень медленно сжал ее в кулак, но прежде эти задумчивые глаза успели опуститься и заметили тремор.

Однако Хэслам не произвел ни звука.

Арман Гамаш медленно поднялся по склону небольшого холма назад к Пти-Шамплейн и фуникулеру. На ходу он обдумывал разговор с Хэсламом и секретаршей, которая сообщила ему не меньше, а то и больше, чем сам хозяин фирмы.

Нет, мистер Хэслам лично не водит экскурсии, он организует их по электронной почте. По большей части это элитные частные туры по Квебеку для приезжающих знаменитостей и высокопоставленных персон. Он в некотором роде кто-то вроде консьержа. Он так давно этим занимается, что люди стали просить его о довольно странных вещах, и он почти всегда удовлетворяет их просьбы. Никогда ничего противозаконного или безнравственного, поспешила она заверить Гамаша. Мистер Хэслам – человек в высшей степени порядочный. Но необычный, да.

Говорила она на идеальном французском, а Хэслам, когда его было слышно, на еще лучшем. Если бы у него было другое имя – не Кен Хэслам, Гамаш решил бы, что перед ним франкоязычный канадец. Как сказала секретарша, мистер Хэслам потерял своего единственного ребенка, девочку, когда той было одиннадцать. Она умерла от лейкемии, а его жена умерла шесть лет назад. Обе похоронены на англиканском кладбище в старом городе.

Его корни уходили глубоко в историю Квебека.

В фуникулере Гамаш заставил себя обозреть открывающийся великолепный вид, но при этом упирался спиной в стену. Поднявшись наверх, он вышел на обжигающе холодный ветер. Он знал, куда должен отправиться теперь, но сначала хотел осмыслить то, что узнал. Он прошел по небольшой улочке рю Де-Трезор, где даже в лютый февральский мороз художники продавали красочные изображения Квебека. В стороне от переулка стояли бары, сложенные из ледяных глыб, здесь продавался «карибу» для туристов, которые очень скоро могли в полной мере оценить его убойную силу. Выйдя из улочки, Гамаш увидел кафе «Буад» и зашел, чтобы согреться и подумать.

Сидя на диванчике с чашкой какао, он вытащил блокнот с авторучкой. Он неторопливо попивал какао, иногда ненадолго задумывался, сделал несколько записей. Наконец он почувствовал, что готов к следующему визиту.

Путь от кафе был недалекий. По другую сторону улицы находилась громада базилики Нотр-Дам, великолепной церкви, позолоченной внутри. Тут венчали, крестили, наказывали, наставляли и хоронили как сильных мира сего, так и последних нищих.

Квебек никогда не испытывал недостатка в церквях, но все они были спутниками на орбите вокруг солнца – базилики Нотр-Дам.

Гамаш прошел через ворота, поднялся по ступенькам и остановился у доски, на которой перечислялись воскресные службы. Одна только что закончилась, а следующая ожидалась в шесть вечера. Открыв тяжелые двери, он вошел внутрь и ощутил тепло и запах свечей и благовоний, впитавшийся в эти стены за долгие годы церковных ритуалов. Услышал гулкие шаги по плиточному полу.

В церкви стоял полумрак, люстры и настенные светильники лишь слегка освещали огромное пространство. Но в дальнем конце за почти пустыми скамьями было светлее. Весь алтарь был словно погружен в золото. Он светился и манил, резвились ангелы, стояли строгие святые. В самом центре, словно кукольный домик избалованного ребенка, находилась маленькая копия собора Святого Петра в Риме.

Это пышное великолепие одновременно вызывало трепет и отвращение. Гамаш перекрестился – никак не мог отделаться от этой привычки – и несколько минут посидел без движения.

– Знаете, моя семья хотела, чтобы я стал священником, – произнес молодой голос.

– Вероятно, привыкли к праху и дыму, – сказал Гамаш.

– Именно. И они думают, что любой, кто сумел привыкнуть к моей бабушке, либо святой, либо умственно отсталый. И то и другое подходящий материал для жизни с иезуитами.

– Но ты сделал другой выбор.

– Я к этому никогда серьезно не относился, – сказал в ухо Гамашу агент Морен. – Я влюбился в Сюзанну, когда ей было шесть, а мне – семь. Решил, что таков умысел Господа.

– Вы так давно знаете друг друга?

– Кажется, всю жизнь. Мы познакомились в церковной школе.

Перед мысленным взором Гамаша возник Морен, и старший инспектор попытался представить его семилетним. Это было нетрудно. Он выглядел гораздо моложе своих двадцати пяти. Он ловко умел прикидываться недоразвитым. Не то чтобы он очень старался, просто ему это легко давалось. Он нередко держал рот слегка приоткрытым, а его широкие губы были влажны – ощущение такое, что вот-вот с них потянется ниточка слюны. Это могло настораживать, но могло и обезоруживать. Но никогда не выглядело отталкивающим.

Не сразу Гамаш и его команда поняли: то, что происходит с лицом Морена, никак не связано с его головой или сердцем.

– Я люблю сидеть в нашей деревенской церкви, когда все уже ушли. Иногда я хожу туда по вечерам.

– Разговариваешь со священником?

– С отцом Мишелем? Иногда. Но в основном просто сижу. Я теперь представляю себе нашу свадьбу в следующем июле. Я вижу убранство и воображаю всех моих друзей и родителей. Некоторых коллег. – Он помолчал. – Вы придете?

– Если пригласишь, обязательно приду.

– Правда?

– Непременно.

– Подождите, я скажу об этом Сюзанне. Когда я сижу в церкви, то вижу в первую очередь, как она идет ко мне по проходу. Это как чудо.

– «Теперь больше не будет одиночества».

– Что-что?

– Это благословение, которое мы с мадам Гамаш получили во время венчания. «Теперь вы не будете чувствовать дождя, потому что каждый из вас будет укрывать от него другого», – процитировал Гамаш.

 

Теперь вы не будете чувствовать холода,

Потому что будете согревать друг друга.

Теперь для вас больше не будет одиночества.

Теперь больше не будет одиночества.

Теперь больше не будет одиночества.

 

Гамаш помолчал.

– Тебе холодно?

– Нет.

Но Гамаш подумал, что молодой человек лжет. Декабрь только начался, было холодно и влажно, а Морен сидел неподвижно.

– Можем мы получить такое благословение во время венчания?

– Если захотите. Я пришлю тебе его, а вы уж там решайте.

– Отлично. А как оно кончается. Вы не помните?

Гамаш собрался с мыслями, вспоминая собственное венчание. Он вспомнил, как оглянулся и увидел всех друзей и огромное семейство Рейн-Мари. И Зору, свою бабушку, единственную оставшуюся из их семьи, но и ее одной было достаточно. Не было гостей со стороны жениха или со стороны невесты. Они все перемешались.

Потом заиграла другая музыка, появилась Рейн-Мари, и Арман понял, что всю предыдущую жизнь был один. Вот до этого мгновения.

Теперь больше не будет одиночества.

А в конце церемонии – последнее благословение.

– «Ступайте теперь в свой дом, – сказал он Морену. – Войдите в дни вашей общей жизни. И пусть ваши дни будут добрыми и долгими на этой земле».

Последовало молчание, но оно не затянулось. Гамаш уже собирался заговорить, но молчание нарушил Морен:

– И я чувствую то же самое. Что я не один. С тех пор как узнал Сюзанну. Вы меня понимаете?

– Понимаю.

– Единственное, что меня пугает в связи с нашей свадьбой: Сюзанну в церкви либо тошнит, либо она падает в обморок.

– Правда? Удивительно. И как по-твоему, почему это?

– Я думаю, из-за благовоний. Надеюсь. Либо это, либо она антихрист.

– Это может испортить венчание, – заметил Гамаш.

– Не говоря уже о браке. Я у нее спрашивал, она утверждает, что она никакой не антихрист.

– Ну, это уже что-то. Ты о брачном контракте не думал?

Поль Морен рассмеялся.

«Пусть ваши дни будут добрыми и долгими на этой земле», – повторил про себя Гамаш.

– Вы хотели поговорить со мной?

Глаза Гамаша широко открылись от неожиданности. На него сверху вниз смотрел человек средних лет в сутане.

– Отец Себастьян?

– Верно. – Голос звучал отрывисто, резко, официально.

– Меня зовут Арман Гамаш. Я надеялся, что вы сможете уделить мне несколько минут.

Глаза-бусинки были жесткими, настороженными.

– Сегодня много дел. – Он пригляделся к Гамашу. – Я вас знаю?

Поскольку священник не демонстрировал желания сесть, Гамаш встал:

– Лично – нет, но, возможно, вы слышали обо мне. Я глава отдела по расследованию убийств Квебекской полиции.

Раздражение исчезло с лица священника, он улыбнулся.

– Конечно же, старший инспектор. – Он протянул тонкую руку, и они обменялись рукопожатием. – Извините. Тут темно. К тому же у вас, кажется, прежде не было бороды.

– Я здесь инкогнито, – улыбнулся Гамаш.

– Тогда вам не следует говорить людям, что вы глава отдела по расследованию убийств.

– Хорошая мысль. – Гамаш оглянулся. – Давно я не бывал в базиликах. В последний раз – на похоронах премьера несколько лет назад.

– Я был среди священников, которые вели службу, – сказал отец Себастьян. – Прекрасная была служба.

Гамаш запомнил ее как формальную, высокопарную и очень, очень затянутую.

– Прошу. – Отец Себастьян сел и похлопал по скамье рядом с собой. – Скажите, что вас интересует. Если, конечно, вы не пришли исповедоваться.

– Мне жаль, мне очень жаль, – снова и снова повторял молодой голос.

Гамаш заверил его, что он ни в чем не виноват, и сказал, что успеет к нему, найдет его вовремя.

– Ты сегодня будешь обедать с родителями и Сюзанной.

Наступило молчание, и Гамашу показалось, что он слышит рыдание.

– Я тебя найду.

Еще одна пауза.

– Я вам верю.

– Нет, – сказал Гамаш священнику, – мне просто нужна от вас кое-какая информация.

– Я вас слушаю.

– Это связано с убийством Огюстена Рено.

Священника это не удивило.

– Ужасно. Но не думаю, что чем-то смогу вам помочь. Я его почти не знал.

– Но все же были с ним знакомы?

Отец Себастьян посмотрел на Гамаша с подозрением:

– Конечно. Так вы поэтому здесь?

– Откровенно говоря, я не знаю, почему я здесь. Просто один человек посоветовал мне поговорить с вами. Не догадаетесь почему?

Священник ощетинился, насторожился.

– Может быть, потому, что я – один из ведущих знатоков первого поселения Квебека и роли церкви. Но может быть, это и не столь важно.

«Господи Боже, – подумал Гамаш, – избавь меня от обидчивых священников».

– Вы меня простите, но я не квебекец, а потому не знаком с вашими работами.

– Мои статьи публикуются во всем мире.

Все хуже и хуже.

– Désolé. Это не входит в сферу моих интересов, но явно имеет громадную важность, и мне отчаянно нужна ваша помощь.

Священник чуть расслабился, его колючки понемногу улеглись.

– Так чем я могу вам помочь? – холодно спросил он.

– Что вы можете сказать об Огюстене Рено?

– Ну, сумасшедшим он не был, в этом я могу вас заверить.

Такое Гамаш слышал о Рено впервые, и он наклонился ближе к священнику.

– Он был страстный и упрямый человек, явно агрессивный, но не сумасшедший. Его называли так, чтобы отделаться от него, подорвать к нему доверие. Это было жестоко.

– Он вам нравился?

Отец Себастьян чуть поерзал на скамье:

– Я бы так не сказал. Он был трудный человек, мало кому нравился, общаться с ним было тяжело. Я бы назвал его бестактным. У него была одна цель в жизни, а все остальное его не интересовало, включая и человеческие чувства. Я понимаю, почему у него столько врагов.

– Мог ли кто-нибудь ненавидеть его настолько, чтобы пойти на убийство? – спросил Гамаш.

– Для убийства может найтись масса поводов, старший инспектор, вы это прекрасно знаете.

– Вообще-то, mon Père, я знаю только один. За всеми оправданиями, психологией, всеми имеющимися мотивами вроде мести, корысти или ревности есть одна причина.

– И какая же?

– Страх. Страх потерять то, что у вас есть, или не получить то, что вы хотите.

– И тем не менее страх быть навечно проклятыми их не останавливает.

– Нет. Как не останавливает и страх наказания. Потому что ни в то, ни в другое они не верят.

– Вы думаете, что вера в Бога и убийство несовместимы?

Священник уставился на Гамаша, на его лице появилось выражение умиротворенности, даже интереса. Глаза смотрели спокойно, голос звучал легко. Но почему-то он сжимал в кулаках свою сутану.

– Все зависит от того, в какого бога вы верите, – ответил Гамаш.

– Есть только один Бог, старший инспектор.

– Может быть, но существует множество людей, которые воспринимают все неправильно. Даже Бога. В особенности Бога.

Священник улыбнулся, кивнул, но его кулаки напряглись еще больше.

– Боюсь, мы отклонились от темы, – спохватился Гамаш. – Это моя вина. Глупо было с моей стороны обсуждать вопросы веры со знаменитым священником. Извините, mon Père. Мы говорили об Огюстене Рено, и вы сказали, что его выставляли сумасшедшим, но, по вашему мнению, он был человеком вполне здравомыслящим. Как вы с ним познакомились?

– Я нашел его в подвале часовни Святого Иосифа. Он там орудовал лопатой.

– Он только начал копать?

– Я говорил вам, что он был человеком одной страсти. Когда речь заходила о Шамплейне, он терял всякую рассудительность. Но вообще-то, он там нашел кое-что.

– Что?

– Несколько старых монет тысяча шестьсот двадцатых годов и два гроба. Один очень простой, он почти разрушился, но другой был на свинцовой основе. По нашей теории, Шамплейн, как и другие известные люди, должен был быть захоронен в освинцованном гробу.

– И на том самом месте стояла первая часовня, которая потом сгорела.

– Вы совсем не так невежественны, как хотите казаться, старший инспектор.

– Мое невежество не знает границ, святой отец.

– Те раскопки были немедленно остановлены городом. На них не было получено разрешения, и потому они были равносильны расхищению могил. Но потом Рено созвал прессу и устроил жуткий скандал. Шамплейн наконец обнаружен, сообщали таблоиды, однако злобные, боящиеся на шаг отступить от законов чиновники приостановили раскопки. Пресса решила подать это как сражение Давида с Голиафом. Маленький старый Огюстен Рено бесстрашно сражается за обнаружение останков основателя Квебека, а официальные археологи и политики препятствуют ему.

– Это, вероятно, должно было понравиться Обри Шевре.

Отец Себастьян хмыкнул:

– Главный археолог пребывал в бешенстве. Он раз десять приходил ко мне сюда, бушевал и бесился. Было непонятно, в какой мере его гнев направлен на Рено лично, а в какой вызван боязнью, что Рено может оказаться прав и этот маленький археолог-любитель сделал величайшее открытие, которое способно составить карьеру любого профессионала.

– Шамплейн.

– Отец Квебека.

– Но почему это так важно? Почему столько людей так отчаянно хотят узнать, где был похоронен Шамплейн?

– А вам это не важно?

– Безусловно, мне любопытно. И если бы его нашли, я бы пришел на его могилу и прочел все, что написано, об этой находке. Но я не воспринимаю это лично.

– Вы так думаете? Интересно, так ли оно на самом деле. Я вижу множество людей, которые не отдают себе отчета в том, что у них есть вера, убеждения, пока не оказываются на смертном одре. И вот тогда они обнаруживают, что это сидит где-то глубоко в них. Все время там было.

– Но Шамплейн был человеком, а не верой.

– Может быть, поначалу. Но он стал чем-то большим, чем вера. Для некоторых. Идемте со мной.

Отец Себастьян встал, подскочил к золотому распятию у алтаря, а потом поспешно вышел из опустевшей церкви. Гамаш последовал за ним. Вверх по каменным ступеням, через какие-то коридоры и наконец в маленький кабинет, заполненный книгами и бумагами. На стене висели две репродукции. Одна – распятого Христа, другая – Шамплейна.

Священник убрал журналы с двух стульев, и они сели.

– Шамплейн был удивительным человеком, но все же мы почти ничего о нем не знаем. Даже день его рождения – тайна. Мы не знаем, как он выглядел. Вот эта картина – она вам знакома?

Он показал на стену. Там висело известное каждому квебекцу, каждому канадцу изображение Шамплейна. С портрета смотрел человек лет тридцати, в зеленом дублете с кружевным воротником, в белых перчатках и с мечом. Волосы подстрижены по моде 1600-х годов, длинные, темные, слегка вьющиеся. Аккуратная бородка и усы. Лицо красивое, умное, худое, сильное, с большими задумчивыми глазами.

Самюэль де Шамплейн. Гамаш узнал бы его из тысячи.

Он кивнул.

– Это не он, – сказал отец Себастьян.

– Правда?

– Посмотрите-ка. – Себастьян вытащил том из забитого книгами шкафа. Раскрыв том, священник протянул его старшему инспектору. – Вам это не кажется знакомым?

Гамаш увидел портрет полноватого человека, стоящего перед окном, за которым виднелся зеленый пейзаж. Ему было лет тридцать, в зеленом дублете, с кружевным воротником, в белых перчатках и с мечом. Волосы подстрижены по моде 1600-х годов, длинные, темные, слегка вьющиеся. Аккуратная бородка и усы. Лицо красивое, умное, с большими задумчивыми глазами.

– Это Мишель Партиселли д’Эмери, счетовод Людовика Тринадцатого.

– Но это же Шамплейн, – сказал Гамаш. – Чуть поплотнее, и повернут в другую сторону, но в основном тот же самый человек, вплоть до одежды.

Ошеломленный, он вернул книгу священнику. Отец Себастьян улыбался и кивал.

– Кто-то взял этот образ, придал ему немного мужественности, чтобы он выглядел как отважный первооткрыватель, и назвал его Шамплейном.

– Но зачем это кому-то понадобилось? Если сохранились портреты мелких аристократов и торговцев, то разве нигде нет портрета Шамплейна?

Священник оживился, придвинулся к Гамашу:

– Нет ни одного прижизненного портрета Шамплейна. Мы понятия не имеем, как он выглядел. Но и это не все. Почему Шамплейн не получил здесь ни титула, ни земельного надела? Он даже не был официальным губернатором Квебека.

– Не преувеличили ли мы его значение? – спросил Гамаш и тут же пожалел о своих словах.

Священник снова ощетинился, словно Гамаш облил грязью его идола.

– Нет. Каждый имеющийся у нас документ подтверждает, что это истинный отец Квебека. Есть записи, сделанные современником-францисканцем. Францисканцы основали здесь миссию, построили часовню. Шамплейн завещал им половину своих денег. Он построил церковь, когда французы отбили Квебек у англичан. Он ведь ненавидел англичан, вы знаете.

– Трудно не ненавидеть врага. Я подозреваю, что англичане питали к нему такие же теплые чувства.

– Вероятно. Но не только потому, что они были врагами. Он считал англичан настоящими варварами. Жестокими, в особенности по отношению к индейцам. Из дневников Шамплейна известно, что у него были выстроены особые отношения с гуронами и алгонкинами. Они научили его выживать на этой земле и подробно рассказали обо всех речных путях сообщения. Он ненавидел англичан, потому что те убивали индейцев, а не сотрудничали с ними. Поймите меня правильно, Шамплейн тоже смотрел на индейцев как на дикарей. Но он знал, что может многому научиться у них, и пекся об их бессмертных душах.

– И о мехах, которые они добывали?

– Что ж, он был предпринимателем, – признал отец Себастьян.

Гамаш снова посмотрел на портрет, висевший на стене рядом с распятым Христом.

– Значит, нам неизвестно, как выглядел Шамплейн и где он похоронен. Что нам говорят о нем его дневники?

– Это тоже интересно. Они нам почти ничего не говорят. Это практически расписание поездок и сведения о повседневной жизни здесь, но о его личной жизни, мыслях или чувствах там ничего не сказано. Личная жизнь оставалась его личной жизнью.

– Даже в его собственных дневниках? Почему?

Себастьян воздел руки к потолку, демонстрируя недоумение:

– Есть кое-какие догадки на сей счет. Одна из них гласит, что он был шпионом французского короля. Другая еще более интригующая. Кое-кто утверждает, что он был сыном короля. Конечно, незаконным. Но это могло бы объяснить тайну его рождения и тайну, окружающую человека, который всей своей жизнью заслужил славу. Это, возможно, объясняет, почему он был отправлен сюда, на край света.

– Вы сказали, что Огюстен Рено нашел под одной из часовен освинцованный гроб и несколько монет. Но на этом раскопки приостановили. Может быть, Рено и в самом деле нашел Шамплейна?

– Хотите посмотреть?

Гамаш встал:

– С удовольствием.

Они двинулись назад тем же путем, оба остановились перед распятием, потом прошли по нефу к небольшой нише с маленьким алтарем, на котором горели свечи.

– Нам сюда.

Себастьян протиснулся за алтарь, прошел через крохотную арку. На уступе в стене стоял фонарь, и священник включил его, осветив тесное пространство. Луч света выхватил камни и остановился на гробу.

У Гамаша мурашки побежали по коже. Неужели это останки Шамплейна?

– Его открывали? – спросил Гамаш тихим голосом.

– Нет, – прошептал священник. – После того скандала город все же позволил Рено продолжать раскопки под наблюдением властей. Археологи возмущались потихоньку, но в общении с прессой говорили, что довольны компромиссом. Однако после рентгенографии и просмотра документов было решено, что это не Шамплейн, а гораздо более позднее захоронение какого-то незначительного кюре.

– Они в этом уверены? – Гамаш повернулся к отцу Себастьяну, едва видимому в темноте. – Вы сами уверены?

– Именно я убедил город продолжить раскопки. Я, вообще-то, уважал Рено. У него не было ученой степени или научной подготовки, но он был вовсе не глуп. И нашел кое-что, чего не нашли другие, включая и меня.

– Но нашел ли он Шамплейна?

– Только не здесь. Я хотел верить, что это он. Это могло бы стать огромной удачей для церкви, к нам потянулись бы люди, потекли деньги. Но когда мы разобрались во всем, все продумали, то решили, что это не может быть Шамплейн.

– А монеты?

– Это были монеты тысяча шестисотых годов, подтверждающие, что здесь когда-то находились часовня и кладбище, но ничего более.

Они вышли на свет из маленького святилища.

– Как вы думаете, святой отец, что случилось с Шамплейном?

Священник ответил не сразу:

– Я полагаю, после пожара его перезахоронили. Есть упоминания о перезахоронениях, но там не сообщается куда. А официальных документов не существует. Эта церковь горела несколько раз, и каждый раз вместе с нею сгорали ценные документы.

– Вы изучали Шамплейна бóльшую часть жизни, так каково ваше мнение?

– Вы тут спрашивали меня, почему он имеет такое значение, почему все это имеет значение и, конечно, почему обнаружение его останков имеет значение. Имеет. Шамплейн не просто основатель колонии, в нем было что-то еще, что-то выделявшее его из ряда других открывателей Америки. И по моему мнению, это объясняет, почему он добился успехов, тогда как другие терпели поражение. И почему он почитаем сегодня, почему его помнят.

– Что же делало его другим?

– Понимаете, он никогда не называл Квебек Новой Францией. Во Франции эту землю называли именно так. И более поздние правители Квебека так его называли. Но Шамплейн никогда этого не делал. Вы знаете, как он называл это место?

Гамаш задумался. Они снова находились в церкви, и он невидящими глазами смотрел вдоль пустого прохода, который заканчивался золотым алтарем и святыми, мучениками, ангелами и распятиями.

– Новый Свет, – сказал наконец Гамаш.

– Новый Свет, – подтвердил отец Себастьян. – Вот за что его любят. Он символ славы, символ мужества, символ всего, чем мог бы стать и, возможно, еще станет Квебек. Шамплейн – символ свободы, самопожертвования и предвидения. Он создал не просто колонию – он создал Новый Свет. И за это заслужил почитание.

– Сепаратистов.

– Всех. – Священник внимательно посмотрел на Гамаша. – Включая и вас, я думаю.

– Это верно, – признался Гамаш и, подумав о портрете Самюэля Шамплейна, понял, что он кого-то ему напоминает. Не располневшего и процветающего счетовода, а кого-то другого.

Христа. Иисуса Христа.

Люди придали Шамплейну черты Спасителя. И теперь человек, который хотел его найти, мертв. Убит, если верить таблоидам, англичанами, которые вполне могут прятать останки самого Шамплейна.

– Могли ли Шамплейна захоронить на месте нынешнего Литературно-исторического общества?

– Ни в коем случае, – без колебаний ответил отец Себастьян. – В ту пору там был густой лес. Там они не могли его перезахоронить.

«Если только основатель вовсе не был таким святым, каким стал впоследствии», – подумал Гамаш.

– Так где, по-вашему, он захоронен? – снова спросил он.

Они стояли у дверей на обледеневших ступенях базилики.

– Недалеко.

Прежде чем поспешить в церковь, священник кивнул. А Гамаш направился через улицу в кафе «Буад».