Глава девятая

Арман Гамаш быстро прошел по скользкой дорожке в парк, известный как Плас-д’Арм. Морозный ветер щипал его лицо. Дорожки были проложены в глубоком снегу, наметенном ветром. На вершине парка ждали коляски с впряженными в них лошадьми, возившие туристов на экскурсию по Старому городу. За спиной Гамаша стоял ряд небольших живописных каменных зданий, ныне превращенных в рестораны. Справа от него воспарял к небесам великолепный англиканский собор Святой Троицы. Гамаш знал это наизусть и теперь не смотрел на него. Как и все остальные, он низко опустил голову, защищаясь от ветра, лишь изредка поднимая взгляд, чтобы быть уверенным, что он не врежется в человека или столб. Глаза у него слезились, слезы замерзали на щеках. И все остальные были похожи на него: у всех лица круглые, красные, сияющие. Словно стоп-сигналы автомобиля.

Он поскользнулся на ледке, но не упал – сумел сохранить равновесие, потом повернулся спиной к ветру и перевел дыхание. На вершине холма, за парком и колясками находилось самое фотографируемое здание в Канаде.

Отель «Шато-Фронтенак».

Громадный и серый, увенчанный башенками, грандиозный, он возвышался, словно выдавленный из самого утеса. Свое название этот похожий на средневековые замки отель получил в честь первого губернатора Квебека, графа де Фронтенака. Он был великолепный и устрашающий.

По пути к «Шато» Гамаш прошел мимо большой статуи в середине маленького парка. Monument de la Foi. Памятник вере. Потому что Квебек был построен на вере. И на мехе. Но отцы города предпочли поставить памятник мученикам, а не бобру.

«Шато» обещал тепло, стаканчик вина, французский суп с хрустящим луком, Эмиля. Но старший инспектор остановился, не доходя до двери, и уставился, правда не на «Шато» и не на готическую статую веры, а на другой памятник, слева, гораздо более крупный, чем памятник вере.

Это был памятник человеку, который теперь стоял над городом, основанным им четыреста лет назад.

Самюэль Де Шамплейн.

Лысый, с обнаженный головой, он делал шаг вперед, словно хотел присоединиться к ним, стать частью города, обязанного ему своим существованием. А у основания статуи поместилась другая фигура, меньших размеров. Ангел, играющий на трубе в честь основателя города. И даже Гамаш, противник национализма, испытывал удивление и трепет перед точным предвидением и мужеством этого человека, его решимостью сделать то, что пытались и не смогли другие.

Не просто приплыть на эти берега и снять урожай мехов, рыбы, леса, а жить здесь. Создать колонию. Сообщество. Новый Свет. Дом.

Гамаш смотрел долго, пока у него не онемело лицо и пальцы в рукавицах. Но он постоял еще некоторое время, дивясь отцу Квебека.

Где ты? Где тебя похоронили? И почему мы не знаем где?

Эмиль поднялся и помахал ему рукой, приглашая к столу у окна.

Два человека, сидевшие с ним, тоже поднялись.

– Старший инспектор, – обратились они к нему и представились.

– Рене Далер, – сказал высокий упитанный человек, пожимая руку Гамашу.

– Жан Амель, – назвался невысокий, худенький.

Будь у Рене аккуратные усики, эти двое вполне могли бы сойти за Лорела и Харди.

Гамаш отдал свою куртку официанту, предварительно засунув в рукав шапочку и шарф. Он сел, приложил ладони к щекам и почувствовал жжение. Сильный холод по иронии вызывал свою противоположность – и не отличить от солнечного ожога. Но прошло несколько минут, и жжение прошло, кровь снова стала циркулировать в его руках, которые он подсунул под себя, чтобы согрелись.

Они заказали выпивку, ланч, заговорили о карнавале, погоде, политике. Было ясно, что эти трое хорошо знакомы друг с другом. И Гамаш знал, что они не первое десятилетие принадлежат к одному клубу.

К Обществу Шамплейна.

Принесли напитки и корзинку с булочками. Гамаш подавил в себе желание взять в каждую руку по теплой булочке. Трое говорили между собой, Гамаш иногда вставлял замечание, иногда просто слушал, иногда поглядывал в окно.

Бар «Сен-Лоран» находился в дальнем углу «Шато», в конце роскошного, широкого, бесконечного коридора за дверями, открывающимися в иной мир. В отличие от остального отеля, являвшего собой нечто титаническое по размерам, этот бар был невелик и имел круглую форму, потому что был встроен в одну из башен. Его изгибающиеся стены были отделаны панелями темного дерева, а с двух сторон были устроены камины. В центре разместилась круглая стойка бара, вокруг нее стояли столики.

В любом обычном городе такой интерьер считался бы впечатляющим, но Квебек-Сити был далеко не обычным городом, а «Шато» был явлением уникальным.

Вдоль дальней стены бара располагались по окружности окна. Высокие, с рамами из красного дерева, широкие, многостворчатые. Оттуда открывался самый великолепный вид из всех, какие доводилось видеть Гамашу. Да, для него как для жителя провинции Квебек ни один вид не мог сравниться с этим. Это был их Большой каньон, их Ниагарский водопад, их Эверест. Это был Мачу-Пикчу, Килиманджаро, Стоунхендж. Это было их чудо.

Из бара открывался вид на реку, такую далекую, что она уходила куда-то в прошлое. Отсюда Гамаш мог видеть на четыре века назад. Корабли, на удивление маленькие и хрупкие, плывут из Атлантики, бросают якорь в самом узком месте.

Квебек. Это алгонкинское слово. Место, где сужается река.

Гамаш почти что видел, как моряки сворачивают паруса, как тянут канаты, закрепляют лини, карабкаются на мачты, спускаются. Он почти что видел лодки, спускающиеся на воду, гребцов, направляющих лодки к берегу.

Знали ли они, что их ждет? Что принесет им Новый Свет?

Почти наверняка – нет. Большинство так и осталось здесь навсегда, их похоронили прямо под тем местом, где они сейчас сидят, близ берега. Они умирали от цинги, от холода.

В отличие от Гамаша у них не было «Шато», где можно было погреться. Ни теплого супа, ни янтарного виски. Он и десяти минут не выдержал на этом кусачем, ледяном ветру. Как же выживали они – дни, недели, месяцы? Без теплой одежды и почти без крыши над головой?

Ответ, конечно, был очевиден. Они и не выживали. Большинство умерло медленной, мучительной смертью в первые зимы. Из этого окна, выходящего на серую воду и ледяные поля, Гамаш видел саму историю. Его историю, протекающую мимо.

Еще он увидел темное пятнышко вдалеке. Каноэ. Тряхнув головой, Гамаш вернулся к разговору за столом.

– Что тебя так озадачило? – спросил Эмиль.

Старший инспектор кивнул на окно:

– Команда гребцов на каноэ. Первые поселенцы были вынуждены этим заниматься. Но сейчас-то кому это нужно?

– Согласен, – сказал Рене, разламывая булочку и намазывая на нее масло. – Я с трудом смотрю на них, но в то же время не могу оторваться от этого зрелища. – Он рассмеялся. – Мне иногда кажется, что мы общество гребцов.

– Кого-кого? – спросил Жан.

– Гребцов. Вот почему мы и занимаемся такими вещами. – Он мотнул головой в сторону окна и точки на реке. – Вот почему Квебек так хорошо сохранился. Вот почему мы настолько очарованы историей. Мы все в гребной лодке. Двигаемся вперед, но постоянно оглядываемся назад.

Жан рассмеялся и откинулся на спинку стула, когда официант поставил перед ним тарелку с громадным бургером и картошкой фри. Эмилю принесли кипящий французский луковый суп, а Гамашу – тарелку горячего горохового.

– Сегодня утром я встретил одного человека, который готовился к гонкам, – сказал Гамаш.

– Готов спорить, что он в хорошей форме, – заметил Эмиль, поднимая ложку чуть ли не до уровня глаз, чтобы разорвать расплавившийся в вязкие нити сыр.

– Да, в хорошей, – подтвердил Гамаш. – Он священник в пресвитерианской церкви Святого Андрея.

– Мужественное христианство, – хохотнул Рене.

– Тут есть пресвитерианская церковь? – спросил Жан.

– А с ней и приход, – ответил Гамаш. – Он сказал, что на пару с ним в гонке участвует человек, которому перевалило за шестьдесят.

– За шестьдесят чего? – спросил Рене. – Фунтов?

– Наверное, ай-кью, – сказал Эмиль.

– Надеюсь встретиться с ним сегодня днем. Его зовут Кен Хэслам. Вы его не знаете?

Они переглянулись, но ответ был очевиден: нет, не знают.

После ланча за чашечкой эспрессо Гамаш повернул разговор к теме, которая и привела их всех сюда:

– Вам известно, что Огюстен Рено был убит в пятницу вечером или в субботу рано утром?

Они кивнули, их хорошее настроение поубавилось. Три проницательных взгляда устремились на Гамаша. Они все были люди пожилые, под восемьдесят, все успешные в своей области, все на пенсии. Но никто не утратил острого ума. Гамаш это ясно видел.

– Вот что я хотел бы узнать от вас. Мог ли Шамплейн быть похоронен под нынешним Литературно-историческим обществом?

Они переглянулись, и наконец без слов было решено, что слово возьмет Рене Далер, крупный, похожий на Харди человек. Со стола все убрали, остались только их demi-tasses.

– Когда Эмиль сказал, о чем вы хотите поговорить, я взял с собой вот это. – Рене разложил на столе карту, прижав ее по краям чашками. – Виноват, но я понятия не имею, где находится Литературно-историческое общество.

– Это не совсем верно, – сказал Жан своему другу. – Нам знакомо это здание. Оно очень старое. Построено было как редут, в тысяча семисотые стало казармами. Во второй половине восемнадцатого века там размещались военнопленные. Потом где-то была построена другая тюрьма, и здание, вероятно, попало в частные руки.

– А теперь вы говорите, что оно называется Литературно-историческим обществом. – Английские слова давались Рене с трудом.

– Великолепное сооружение, – сказал Гамаш.

Рене ткнул своим толстым пальцем в место, где располагалось здание на рю Сен-Станисла:

– Это оно?

Гамаш, как и все остальные, подался к карте – они едва не стукнулись головами. Приглядевшись, Гамаш кивнул.

– Тогда сомнений нет. Согласны? – Рене посмотрел на Жана, потом на Эмиля. Они были согласны. – Я могу вам гарантировать, что останков Самюэля Шамплейна там нет.

– Почему вы так уверены?

– Вы видели статую Шамплейна на подходе к «Шато»?

– Видел. Ее трудно не заметить.

– C’est vrai. Это не просто памятник человеку. Он установлен на том самом месте, где Шамплейн умер.

– По крайней мере, насколько мы это можем установить, – вмешался Жан.

Рене бросил на него недовольный взгляд.

– А откуда вы знаете, что он там умер? – спросил Гамаш.

Теперь настал черед отвечать Эмилю.

– Есть доклады, написанные священниками и его лейтенантами. Он умер после короткой болезни на Рождество тысяча шестьсот тридцать пятого года, во время бури. Это один из немногих фактов про Шамплейна, точно установленных. Крепость была на том самом месте, где стоит памятник.

– Но ведь его не стали бы хоронить на том месте, где он умер? – возразил Гамаш.

Рене развернул еще одну карту, судя по всему, копию, и положил ее на современную карту города. Фактически это была не карта, а иллюстрация.

– Это было нарисовано в тысяча шестьсот тридцать девятом, через четыре года после смерти Шамплейна. Практически мало что изменилось после его смерти.

На карте был изображен стилизованный форт, плац перед ним и несколько зданий вокруг.

– Вот где он умер. – Указательный палец Рене опустился на форт. – И вот где теперь стоит статуя. И тут они и похоронили Шамплейна. – Толстый палец показал на маленькое здание в нескольких сотнях ярдов от форта. – Часовня. Тогда единственная в Квебеке. Официальных документов не осталось, но представляется очевидным, что Шамплейна похоронили там. Либо прямо в часовне, либо на кладбище рядом с ней.

Гамаш недоуменно спросил:

– Но если мы знаем, где он похоронен, то в чем же тайна? Где он? И почему нет официальных документов о похоронах самого важного человека в колонии?

– Никогда не бывает ничего такого уж очевидного, – ответил Жан. – Часовня сгорела несколько лет спустя, а вместе с ней и все документы.

Гамаш обдумал его слова:

– Пожар мог уничтожить документы, но не тело. За это время мы уже могли бы его отыскать. Разве нет?

Рене пожал плечами:

– Да, могли бы. Есть несколько теорий, но наиболее вероятная гласит, что его похоронили на кладбище, а не в часовне. Так что огонь его и вовсе не коснулся. Шло время, колония росла…

Рене замолчал, но руки договорили за него. Он широко их развел. Остальные двое тоже молчали, опустив глаза.

– Вы хотите сказать, что дом могли построить прямо на могиле Шамплейна? – спросил Гамаш.

У троих стариков был несчастный вид, но никто из них не возразил Гамашу. Наконец заговорил Жан:

– Есть и другая теория.

Эмиль вздохнул:

– Что, опять? Она не имеет никаких доказательств.

– Доказательств нет и для других теорий, – заметил Жан. – Я согласен: это догадка. Просто вы не хотите в нее верить.

Эмиль промолчал. Похоже, Жан затронул больное место. Невысокий старик обратился к Гамашу:

– Другая теория гласит, что Квебек-Сити рос, строилось огромное число домов, как говорит Рене. Но параллельно шли и земляные работы, рытье котлованов под фундамент ниже глубины промерзания. Город переживал бум, все делалось в спешке. У них не было времени беспокоиться о мертвецах.

Гамаш начал понимать, о чем идет речь.

– Значит, согласно этой теории, дом построили не на костях Шамплейна?

Жан покачал головой:

– Нет, его выкопали вместе с сотнями других и бросили где-то на свалке. У них не было злого умысла. Просто они не знали.

Гамаш, пораженный, лишился дара речи. Могли бы американцы сделать такое с Джорджем Вашингтоном? Или англичане – с Генрихом VIII?

– Неужели это возможно? – Он посмотрел на Эмиля Комо.

Тот пожал плечами, потом кивнул:

– Да, если Жан прав. Никто из нас не хочет признавать это.

– Но чтобы уж быть справедливым, – сказал Жан, – это самая маловероятная из теорий.

– Суть в том, – заговорил Рене, снова глядя на карту, – что это границы первоначального поселения в тысяча шестьсот тридцать пятом году. – Он провел пальцем по старой карте, потом отодвинул ее в сторону и нашел то же место на новой карте. – Это практически окружность радиусом в несколько сотен ярдов с центром в том месте, где мы сейчас сидим в «Шато». Площадь небольшая, чтобы было легче защищать.

– А что остальное пространство? – спросил Гамаш, начиная понимать, что они имеют в виду.

– А ничего, – ответил Жан. – Лес. Скалы.

– А то место, где сейчас находится Литературно-историческое общество?

– Лес.

Рене снова вернул на стол старую карту и ткнул пальцем в никак не обозначенное место вдали от жилья.

Ничего.

Они не могли похоронить Шамплейна в такой дали от цивилизации.

Следовательно, основатель Квебека просто не мог оказаться в подвалах Лит-Иста.

– Итак, – Гамаш откинулся на спинку стула, – почему же Огюстен Рено оказался в подвале?

– Потому что сошел с ума? – предположил Жан.

– Ну, это ни для кого не секрет, – сказал Эмиль. – Шамплейн любил Квебек больше всего на свете. Он не знал ничего другого, жил ради Квебека. А Рено любил Шамплейна такой же любовью. Любовью, которая граничит с безумием.

– Граничит? – переспросил Рене. – Да он был психом в последней стадии! Огюстен Рено был королем сумасшедших. Какое тут «граничит»… – пробормотал он.

– Может быть… – начал Эмиль, снова взглянув на старую карту. – Может быть, была и другая причина.

– Какая, например?

– Ну, это ведь литературное общество. – Наставник Гамаша посмотрел на него. – Может, он искал какую-то книгу.

Гамаш улыбнулся. Может быть. Он встал, дождался, когда официант принесет его куртку. Кинул взгляд на современную карту, и тут ему в голову пришла одна мысль.

– Старая часовня. Та, которая сгорела. Где она была бы на этой карте?

Рене показал. Его палец уперся в базилику Нотр-Дам, громадную церковь, где прежде молились сильные мира сего. Пока официант помогал Гамашу надеть куртку, Рене подался к нему и прошептал:

– Поговорите с отцом Себастьяном.

Жан Ги Бовуар ждал.

Он не любил ждать. Поначалу он делал вид, что ему все равно, потом стал делать вид, будто ему некуда торопиться. Это продолжалось секунд двадцать. Затем на его лице появилось раздраженное выражение. Это произвело больший эффект, и он сохранял это выражение до тех пор, пока пятнадцать минут спустя не привели Оливье Брюле.

Бовуар не видел Оливье вот уже несколько месяцев. Некоторых людей тюрьма меняет. Впрочем, она меняет всех, но внешне на одних она сказывается сильнее, чем на других. Некоторые словно расцветают. Они занимаются в спортивном зале, набирают вес, впервые за много лет начинают делать зарядку. Некоторые даже благоденствуют, хотя ни за что не признались бы в этом, но режим и порядок идут им на пользу.

Здесь их жизненный путь становится понятнее.

Но Бовуар знал, что большинство людей в заключении вянут.

Оливье появился в дверях, облаченный в тюремную одежду. Ему было уже под сорок, и он не отличался крепким сложением. Волосы его были подстрижены короче, чем когда-либо прежде, но это скрывало тот факт, что он лысеет. Лицо побледнело, но выглядел он здоровым. Бовуар испытал отвращение – это чувство возникало у него в присутствии всех убийц. А в глубине души он был уверен, что Оливье убийца.

«Нет, – резко напомнил он себе. – Я должен думать о нем как о человеке невиновном. Или, по меньшей мере, как о человеке, чья вина не доказана». Но как ни старался, он видел перед собой заключенного.

– Инспектор, – сказал Оливье, остановившись в дальнем конце комнаты для посетителей.

– Оливье, – сказал Бовуар и улыбнулся, хотя, судя по кислой мине Оливье, это была скорее ухмылка. – Прошу вас, называйте меня Жан Ги. Я здесь как частное лицо.

– Просто в гости заглянули? – Оливье сел за стол напротив Бовуара. – Как поживает старший инспектор?

– Он поехал на карнавал в Квебек-Сити. Надеюсь, что его в любую минуту отпустят под залог.

Оливье рассмеялся:

– Здесь много людей, которые попали сюда через карнавал. Судя по всему, линия защиты, основанная на заявлении: «Я выпил слишком много „карибу“», не очень эффективна.

– Я предупрежу шефа.

Они смеялись этой шутке дольше, чем необходимо, потом в комнате воцарилась неловкая тишина. Бовуар просто не знал, что сказать.

Оливье выжидательно смотрел на него.

– Я не был сейчас до конца откровенен с вами, – начал Бовуар. Прежде он никогда не делал ничего подобного, и ощущение у него было такое, будто он забрел в джунгли, отчего испытывал к Оливье еще бóльшую неприязнь. – Как вам, вероятно, известно, я в отпуске, так что это не официальный приезд, но…

Оливье ждал – ему ожидание давалось проще, чем Бовуару. Наконец он молча приподнял брови: «Продолжайте».

– Шеф попросил меня уточнить некоторые стороны вашего дела. Не хочу подавать вам беспочвенные надежды…

Но он видел, что его слова уже запоздали. Оливье улыбался. Жизнь возвращалась к нему.

– Нет, Оливье, вы не должны надеяться, что из этого что-нибудь получится.

– Почему?

– Потому что я по-прежнему считаю, что это сделали вы.

Бовуар с удовольствием увидел, что Оливье после этих слов сник. Но какая-то аура надежды вокруг него все еще витала. Это было жестоко? Бовуар надеялся, что да. Он облокотился на металлический стол:

– Послушайте, у меня к вам несколько вопросов. Шеф просил меня убедиться стопроцентно.

– Вы думаете, что я это сделал, но он сомневается, верно? – торжествующе спросил Оливье.

– Он не до конца уверен и хочет избавиться от всяких неопределенностей. Хочет знать наверняка, что он… мы… не совершили ошибки. Но знайте, если вы скажете об этом кому-нибудь – кому угодно, – то тема будет закрыта. Вам ясно? – Бовуар посмотрел на него жестким взглядом.

– Ясно.

– Это очень серьезно, Оливье. И в первую очередь я имею в виду Габри. Ему вы не должны говорить ни слова.

Оливье находился в нерешительности.

– Если вы скажете ему, он скажет остальным. Просто не сможет удержаться. Или, по крайней мере, его настроение улучшится, и люди это увидят. Если я задаю вопросы, пытаюсь что-то уточнить, то это должно оставаться в тайне. Если Отшельника убил кто-то другой, я не хочу, чтобы убийца насторожился.

Аргументы были резонные, и Оливье кивнул:

– Обещаю.

– Bon. Вы должны мне еще раз рассказать, что случилось в ту ночь. И мне нужна правда.

Воздух между ними словно потрескивал от насыщенности электричеством.

– Я говорил вам правду.

– Когда? – спросил Бовуар. – Во второй, в третьей версии вашей истории? Если вы оказались здесь, то винить в этом можете только себя. Вы лгали на каждом этапе.

Оливье знал, что так оно и есть. Он всю жизнь лгал по разным поводам, и в конечном счете эта привычка стала его второй натурой. Ему даже в голову не приходило говорить правду. И когда все это случилось, он, конечно же, принялся лгать.

Он слишком поздно понял, к чему это привело. За его ложью стало невозможно различить истину. И хотя ложь давалась ему легко и звучала убедительно, но и вся правда, которую он говорил, стала походить на ложь. Говоря правду, он краснел, принимался искать нужные слова, путался.

– Хорошо, – сказал он Бовуару. – Я вам расскажу, что случилось.

– Правду.

Оливье коротко, резко кивнул:

– Я познакомился с Отшельником десять лет назад, когда мы с Габри только приехали в Три Сосны и жили над магазином. Он тогда еще не был затворником. Он жил в своем лесном домике, но сам приходил за продуктами, правда вид у него был как у записного бродяги. Мы в то время ремонтировали магазин. Я тогда не думал о бистро – хотел иметь магазин по продаже старинных товаров. И вот он появился как-то раз и сказал, что хочет продать кое-что. Мне это не очень понравилось. Ему что-то было нужно от меня. Я посмотрел на него и решил, что речь идет о какой-нибудь вещице, которую он нашел где-нибудь на обочине дороги, но, когда он мне ее показал, я понял, что вещица эта незаурядная.

– И что это было?

– Миниатюра. Крохотный портрет в профиль. Кажется, какой-то польский аристократ. Вероятно, она была написана одним волоском – такая тонкая работа. Даже рамочка была великолепна. Я согласился ее купить в обмен на продукты.

Он уже столько раз рассказывал эту историю, что почти не замечал отвращения на лице слушателя. Почти.

– Продолжайте, – сказал Бовуар. – Что вы сделали с портретом?

– Отвез в Монреаль и продал на рю Нотр-Дам – там квартал магазинов, торгующих антиквариатом.

– Вы помните, какой это был магазин? – Бовуар вытащил блокнот и авторучку.

– Не уверен, что он сохранился. Там все время перемены. Он назывался «Ле тан пердю».

Бовуар сделал запись в блокноте.

– Сколько вы за нее получили?

– Полторы тысячи долларов.

– И Отшельник после этого стал приходить к вам?

– Да, стал предлагать мне всякие вещицы. Были там вещи фантастические, были не очень, но всё лучше, что я бы нашел на старых чердаках и в сараях. Поначалу я их продавал через этот магазин, а потом понял, что смогу получить больше на интернет-аукционе. Но вот как-то раз Отшельник пришел ко мне в полной прострации. Он отощал, был испуган. Он сказал мне: «Все, старичок, я больше не приду. Не могу». Для меня это была катастрофа. Я уже привык к этим доходам. Он сказал, что больше не хочет, чтобы его видели, а потом пригласил меня к нему в его лесной домик.

– И вы пошли?

Оливье кивнул:

– Я понятия не имел, что он живет в лесу. У черта на куличках. Ну, вы сами знаете.

Бовуар знал. Он провел там ночь со святым мерзавцем.

– Мы пришли туда, и я не поверил своим глазам.

На мгновение Оливье перенесся в то волшебное мгновение, когда он впервые оказался в хижине оборванца. И в мире, где из древнего хрусталя пили молоко, где королевский фарфор использовался под сэндвичи с арахисовым маслом, а бесценные шелковые гобелены висели на стенах, чтобы защитить обитателя домика от сквозняков.

– Я приходил к нему каждые две недели. К тому времени я уже переделал магазин в бистро. Каждую вторую субботу после закрытия бистро я незаметно ходил к Отшельнику. Мы разговаривали, и он давал мне что-нибудь за продукты, которые я ему приносил.

– А что означала Шарлотта? – спросил Бовуар.

На странное повторение этого имени обратил внимание старший инспектор Гамаш. Повсюду в домике Отшельника были напоминания об этом имени: от «Паутинки Шарлотты» до первого издания Шарлотты Бронте и редкой скрипки. Никто не обратил на это внимания, кроме шефа.

Оливье покачал головой:

– Ничего. Ничего это не означало. По крайней мере, мне об этом не известно. Он никогда не называл этого имени.

Бовуар уставился на него:

– Осторожнее, Оливье, мне нужна правда.

– У меня больше нет оснований врать.

Это было бы справедливо для любого рационально мыслящего человека, но Оливье вел себя настолько иррационально, что Бовуар сомневался, способен ли он на что-либо другое.

– Отшельник в закодированном виде вырезал это имя на одной из сделанных им деревянных скульптурок, – сказал Бовуар.

Он вспомнил эту работу, вызывающую у всех сильное беспокойство: люди, в ужасе спасающиеся бегством. И под тремя из своих работ Отшельник вырезал слова, закодировав их.

«Шарлотта». «Эмилия». А под последней? На той, где был изображен слушающий Оливье в кресле, он вырезал это короткое непонятное слово.

«Воо».

– А что такое «Воо»? – спросил Бовуар. – Что значит это слово?

– Не знаю.

– Но что-то оно значило, – резко сказал Бовуар. – Он вырезал его под скульптуркой для вас.

– Это был не я. Совсем на меня не похоже.

– Это же резная скульптура, а не фотография. Это вы, и вы это знаете. Так почему он снизу вырезал «Воо»?

Правда, это слово обнаружилось не только снизу скульптурки. «Воо» было также в паутине и на той деревяшке, залитой кровью Отшельника, что завалилась под кровать. В темный угол. Кусок красного кедра, вырезанный много лет назад, как говорили эксперты.

– Я спрашиваю вас снова, Оливье, что означает «Воо»?

– Не знаю, – раздраженно произнес Оливье, но тут же взял себя в руки. – Слушайте, я ведь вам говорил. Он несколько раз вполголоса повторял это слово. Поначалу я думал, что это просто вздох. Потом понял, что он произносит «Воо». Он его произносил, только когда ему было страшно.

Бовуар сверлил его взглядом:

– Мне этого мало.

Оливье покачал головой:

– Больше и нет ничего. Мне больше ничего не известно. Я бы сказал вам больше, если бы знал. Честно. Для него это слово имело какой-то смысл, но он никогда не говорил какой, а я никогда не спрашивал.

– Почему?

– Мне это не представлялось важным.

– Для него это явно было важным.

– Для него, но не для меня. Я бы спросил, если бы это помогло мне получить больше его сокровищ, но мне так не казалось.

И Бовуар услышал в этих словах правду, унизительную, позорную правду. Он чуть-чуть переместился на стуле, и при этом немного сместилось его восприятие.

Может быть, может быть, этот человек и в самом деле говорил правду. Наконец.

– Вы ходили к нему много лет. Но ближе к концу что-то изменилось. Что?

– Марк Жильбер купил старый дом Хадли и решил сделать из него гостиницу и спа-салон. Уже одно это было плохо, но мало того, его жена Доминик решила, что нужно купить лошадей, и попросила Рора Парру расчистить прежние тропинки в лесу. Одна из них выходила прямо на домик Отшельника. Парра в конечном счете должен был выйти туда и узнать все про Отшельника и его сокровища.

– И что вы сделали?

– А что я мог сделать? Я долгие годы просил Отшельника отдать мне ту вещь, что он держал у себя в полотняном мешке. Он обещал ее мне, дразнил меня ею. Я хотел ее заполучить. Я ее заслужил.

В голос Оливье прокрались жалобные нотки и удобно обосновались там.

– Расскажите мне еще об этой вещице в мешке.

– Вы же ее знаете, видели, – сказал Оливье, потом глубоко вздохнул и заставил себя говорить. – У Отшельника все было открыто, все его ценные вещи, прекрасные произведения искусства. Но одну вещь он прятал. В мешке.

– И вы хотели ее заполучить.

– А вам бы этого не хотелось?

Бовуар подумал. Да, Оливье был прав. Такова человеческая природа: желать то, в чем тебе отказывают.

Отшельник дразнил Оливье этой вещью, но он не понимал, с кем имеет дело. Не знал силу корысти Оливье.

– И вы убили его и украли эту вещь.

Таким было обвинение, предъявленное Оливье в суде. Оливье убил впавшего в маразм старика ради сокровища, которое старик прятал от него. А потом эта вещь обнаружилась в бистро вместе с орудием убийства.

– Нет! – Оливье резко подался вперед, словно хотел ударить Бовуара. – Я признаю, что вернулся за ней. Но старик к этому времени уже был мертв.

– И что вы увидели? – быстро спросил Бовуар, надеясь таким напором сбить его с толку.

– Дверь в домик была открыта, и я увидел, что он лежит на полу. Вокруг была кровь. Я подумал, его просто ударили по голове, но, подойдя ближе, увидел, что он мертв. У его руки лежала деревяшка, которой я не видел прежде. Я ее подобрал.

– Зачем? – прозвучало в комнате.

– Потому что хотел посмотреть.

– Что посмотреть?

– Что это такое.

– Зачем?

– А вдруг это что-то важное!

– Важное? Объясните!

Теперь вперед подался Бовуар, почти лег на металлический стол. Оливье не отпрянул назад. Почти касаясь друг друга лицом, они чуть ли не кричали.

– Может, это была какая-то ценная вещь!

– Объясните!

– Может, это была его очередная резная скульптурка! – провизжал Оливье и откинулся назад. – Вам понятно? Так вот, я думал, это одна из его скульптурок и я смогу ее продать.

В суде об этом не говорилось. Оливье подтвердил, что взял деревяшку, но выронил ее из рук, как только увидел, что на ней кровь.

– Почему вы ее бросили?

– Потому что это был бесполезный кусок дерева. Такое мог ребенок вырезать. Кровь я заметил только потом.

– Почему вы переместили тело в деревню?

Этот вопрос преследовал Гамаша. И заставил Бовуара вернуться к этому делу. Зачем Оливье понадобилось грузить тело убитого им человека в тачку и тащить его через лес? А потом вываливать в коридоре новой гостиницы.

– Потому что я хотел нагадить Марку Жильберу. Не в буквальном смысле.

– Мне так представляется, что в буквальном, – заметил Бовуар.

– Я хотел уничтожить эту его роскошную гостиницу. Кто будет платить бешеные деньги, чтобы провести время в том месте, где кого-то убили?

Бовуар откинулся назад и вперил в Оливье пристальный взгляд.

– Старший инспектор верит вам.

Оливье закрыл глаза и вздохнул.

Бовуар поднял руку:

– Он считает, что вы сделали это, чтобы уничтожить Жильбера. Но уничтожение Жильбера вело к прекращению работ по расчистке дорожек, а если Парра прекращал расчищать дорожки, то никогда бы и не обнаружил этого лесного домика.

– Все верно. Но если я его убил, зачем мне оповещать весь мир, что произошло убийство?

– Потому что Парра подошел уже близко. Лесной домик и убийство были бы так или иначе обнаружены через несколько дней. Ваша единственная надежда была на остановку работ. Таким образом вы могли предотвратить обнаружение лесного домика.

– Выставив мертвеца на всеобщее обозрение? Тогда и прятать больше было нечего.

– Оставались еще сокровища.

Они уставились друг на друга.

Жан Ги Бовуар сидел в машине, обдумывая разговор с Оливье. Ничего нового он не узнал, но Гамаш советовал ему на сей раз поверить Оливье, принять на веру то, что он говорит.

Бовуар не мог заставить себя сделать это. Сделать вид, притвориться – мог. Он даже мог попытаться убедить себя, что Оливье и на самом деле говорит правду, но тем самым он лгал бы самому себе.

Он вывел машину с парковки и направился на рю Нотр-Дам и в «Ле тан пердю». По-французски – «Утраченное время». Не в бровь, а в глаз. Потому что именно это и произошло с ним, думал он, влившись в редкий воскресный трафик Монреаля. Попусту потратил время.

Он крутил баранку, возвращаясь мыслями к делу Оливье. Ничьих других отпечатков пальцев, кроме Оливье, в домике найдено не было. Больше никто не знал о существовании Отшельника.

Отшельник. Так его называл Оливье. Всегда так называл.

Бовуар припарковался у антикварного магазина, но по другую сторону улицы. Магазин сохранился, стоял рядышком с другими магазинами старинных вещей на рю Нотр-Дам, где не торговали всяким старьем – только ценными вещами.

«Ле тан пердю» выглядел как истинно элитный магазин.

Бовуар потянулся было к ручке двери, но остановился, уставился перед собой, повторяя в уме детали разговора. Он искал слово, одно короткое слово. Потом открыл свой блокнот с записями.

И там тоже не нашлось того, что он искал. Бовуар закрыл блокнот, вышел из машины, пересек улицу и вошел в магазин, у которого было только одно окно. По мере того как он пробирался все глубже – мимо сосновой и дубовой мебели, мимо картин с потрескавшейся краской, мимо церковной утвари, голубых и белых блюд, мимо стендов с вазами и зонтами, – в помещении становилось все темнее. Он словно углублялся в хорошо меблированную пещеру.

– Чем могу вам помочь?

В самом конце помещения за столом сидел пожилой человек. На нем были очки, и он смотрел на Бовуара, оценивая его. Инспектор знал такой взгляд, но обычно это он оценивал других людей, а не кто-то оценивал его.

Два человека оценивали друг друга. Бовуар видел перед собой хрупкого человека, хорошо и удобно одетого. Как и его товар, он казался старым и аристократическим, и от него немного пахло полиролем.

Торговец же видел перед собой человека лет тридцати пяти – сорока. Бледного, возможно переживающего трудные времена. Он явно был не из тех неторопливых покупателей, которые в выходной неспешно прогуливаются по кварталу антикварных магазинов. Перед ним явно был не покупатель.

Вероятно, этому человеку что-то нужно. Может быть, туалет.

– Этот магазин, – начал Бовуар. Он не хотел говорить, как следователь, но вдруг понял, что не умеет говорить, как кто-либо другой. Это было похоже на татуировку – не стереть. Он улыбнулся и смягчил тон. – У меня есть друг, который заходил сюда. Правда, это было давно. Лет десять или больше. Магазин по-прежнему называется «Ле тан пердю», но менялся ли у него владелец?

– Нет. Ничего не менялось.

И Бовуар мог в это поверить.

– Так, значит, вы и тогда были здесь?

– Я всегда здесь. Это мой магазин. – Пожилой человек поднялся и протянул руку. – Фредерик Гренье.

– Жан Ги Бовуар. Возможно, вы помните моего приятеля. Он продал вам несколько вещей.

– Да? И что это за вещи?

Бовуар отметил, что человек не спросил имени Оливье – он спросил, что за вещи были проданы. Может быть, владельцы магазинов такими и представляют своих клиентов: тот – сосновый стол, эта – люстра. Он и сам так воспринимал подозреваемых: эта – поножовщина, тот – стрелок.

– Он говорил, что продал вам миниатюру.

Бовуар внимательно смотрел на человека, а человек внимательно смотрел на Бовуара.

– Возможно. Вы говорите, это было десять лет назад. Давно. А почему вы спрашиваете?

Обычно Бовуар вытаскивал свое удостоверение полицейского, но сейчас он не вел официального расследования. И готового ответа у него не было.

– Мой друг недавно умер, и его вдова интересуется, продали ли вы эту вещицу. Если нет, она хотела бы ее выкупить. Семья много лет владела этой миниатюрой. Мой друг продал ее, когда ему нужны были деньги, но теперь с деньгами ситуация выправилась.

Бовуар остался доволен собой, хотя и не был особо удивлен. Он все время жил с ложью, слышал каждый день кучу вранья. Так почему бы ему и самому не научиться?

Хозяин магазина посмотрел на него, потом кивнул:

– Такое иногда случается. Вы можете описать эту картину?

– Европейская вещь, очень тонкой работы. Вы вроде бы заплатили ему за нее пять тысяч долларов.

Месье Гренье улыбнулся:

– Теперь я вспомнил. Заплатил я немало, но вещь того стоила. Я редко плачу столько денег за такую маленькую вещь. Очень тонкая работа. Польская, кажется. Но к сожалению, я ее продал. Он потом принес еще несколько вещиц, насколько мне помнится. Резную трость, над которой пришлось немного поработать – она треснула. Я ее отдал моему реставратору, а потом продал. Быстро ушла. Такие вещи хорошо покупаются. Прошу прощения. Кстати, я вспомнил его. Молодой блондин. Вы говорите, что его жена хочет вернуть эту вещь?

Бовуар кивнул.

Хозяин магазина нахмурился:

– Наверное, это большая потеря для его партнера. Насколько я помню, этот человек был геем.

– Да. Я пытался быть деликатным. Вообще-то говоря, я и есть его партнер.

– Сочувствую вашей утрате. Но по крайней мере, вы смогли жениться.

Человек показал на обручальное кольцо Бовуара.

Пора было уходить.

«Вот уж определенно le temps perdu», – думал Бовуар в своей машине, проезжая по Шамплейн-бридж. Ничего существенного не случилось, кроме того, что он сообщил, будто его муж Оливье умер.

Он уже почти доехал до Трех Сосен, когда вспомнил, что беспокоило его после разговора с Оливье. То отсутствующее слово.

Припарковавшись на обочине, он набрал номер телефона тюрьмы, и через какое-то время его соединили с Оливье.

– Люди начнут сплетничать, инспектор.

– И еще как, – сказал Бовуар. – Послушайте, во время суда и следствия вы утверждали, что Отшельник ничего не говорил вам о себе, только что он чех и зовут его Якоб.

– Да.

– Близ Трех Сосен большое чешское сообщество, включая и Парра.

– Да.

– И многие его сокровища родом из Восточной Европы. Чехословакия, Польша, Россия. Вы дали показания, что, по вашему мнению, это все были похищенные Отшельником семейные ценности, переправленные им в Канаду во время той сумятицы, что началась с крушением коммунизма. По вашему мнению, он прятался от соотечественников, людей, которых он ограбил.

– Да.

– И тем не менее сегодня во время нашего разговора вы ни разу не назвали его Якобом. Почему?

Последовала долгая пауза.

– Вы мне не поверите.

– Старший инспектор Гамаш приказал мне верить вам.

– Это большое утешение.

– Послушайте, Оливье, это ваша единственная надежда. Последняя надежда. Я жду от вас правды.

– Его звали не Якоб.

Теперь Бовуар замолчал надолго.

– А как его звали? – спросил он наконец.

– Не знаю.

– Вы опять за свое?

– Вы ведь не поверили мне, когда я в первый раз сказал вам, что не знаю, как его зовут. Вот я и выдумал имя. Похожее на чешское.

Бовуар почти боялся задать следующий вопрос. Но заставил себя:

– А был ли он чехом?

– Нет.