Есть люди, которые поступают двояко: придерживаются довольно абстрактных представлений о Боге и вместе с тем пользуются некоторыми психологическими привилегиями веры в более личного бога. Ключ к их успеху — выбор абстракции. Вероятно, наиболее распространенная из удачных абстракций — любовь: Бог есть любовь.

Верно ли это? Бог — это любовь? Как и все характеристики Бога, эта предполагает большую проницательность, чем та, которой я наделен. Однако она, несомненно, имеет отношение к идее, согласно которой любовь связана с тем Богом, чье существование допускается здесь, а также исходит от него.

Эта связь вытекает из связи любви с нравственным порядком, источником которого является Бог. Этот нравственный порядок проявляется посредством постоянно расширяющихся сфер действия фактора ненулевой суммы, который направляет людей к нравственной истине, гарантируемой обоюдным уважением. Как мы видели в главе 19, зачастую путь для этой истины прокладывает нравственное воображение, делая это путем расширения симпатии определенного рода, субъективного отождествления с ситуацией, в которой оказался другой человек. По мере усиления симпатия приближается к любви. Можно сказать, что любовь — это апофеоз нравственного воображения; она может способствовать наиболее интимному отождествлению с другими людьми и наиболее полной оценке нравственной ценности окружающих.

Иногда любовь в процессе движения к этой нравственной истине благоприятствует более приземленным истинам. Предположим, вы родитель и вы: (а) видите, как чужой ребенок лет трех плохо себя ведет, а потом (б) видите, как то же самое делает ваш ребенок, ровесник первого. Ваши предсказуемые реакции, соответственно: (а) «Какой невоспитанный ребенок!» и (б) «Вот что бывает, если пропустить дневной сон». Зачастую вторая реакция оказывается верной, в то время как первая — «невоспитанность» — не годится даже как объяснение. Так что в этом случае любовь ведет к истине. Как и в том случае, когда родитель, видя, что его ребенок работает на публику, предполагает, что причина этого позерства — неуверенность. Зачастую это объяснение оказывается верным — в отличие, скажем, от мысли «ребенок наших соседей такой ломака» — и к тому же придает человеческой натуре проницательность. Да, любовь способна исказить наше восприятие, что происходит сплошь и рядом. Как пример крайности поищите в Гугле Texas Cheerleader Мот (речь идет о матери девушки из школьной команды чирлидеров, заказавшей убийство матери ее конкурентки. — Прим. пер.) Тем не менее в лучшем проявлении любовь приносит более близкое к истине понимание окружающих, понимание с сопереживанием, приближающееся к нравственной истине уважения и даже почтения друг к другу.

Более того, это чуткое понимание, фундамент нравственного воображения, могло никогда не начать действовать, если бы на планете не возникла любовь. Задолго до начала истории и появления людей животные испытывали нечто вроде любви к себе подобным. Можно почти с уверенностью поручиться, что животные впервые ощутили любовь, когда смогли в каком-то смысле отождествить себя с субъективным внутренним миром другого животного. Или, выражаясь языком физиологии, любовь способствовала организации первых «зеркальных нейронов», вероятной биологической основы нравственного воображения, и таким образом стала неотъемлемым элементом инфраструктуры нравственного порядка.

Существует и более глубокая связь между любовью и нравственным порядком. Расширение нравственной сферы при содействии нравственного порядка, как мы уже видели, — проявление фактора ненулевой суммы, того факта, что культурная (и в особенности техническая) эволюция побуждает все больше и больше людей вести игры с ненулевой суммой на увеличивающихся расстояниях. Оказывается, изобретение естественным отбором любви само по себе было проявлением фактора ненулевой суммы. Любовь появилась потому, что с точки зрения распространения генов — той самой, с которой действует естественный отбор — близкие родственники участвуют в игре с ненулевой суммой, у них столько общих генов, что им присущ общий дарвиновский «интерес» к передаче генов друг друга последующим поколениям.

Разумеется, организмы не подозревают об этом «интересе». Даже для нашего, разумного, вида дарвиновская логика не является осознанной, мы не рассуждаем мысленно: «Если я люблю свою дочь, значит, буду в большей степени склонен заботиться о ее жизни и здоровье до репродуктивного возраста, чтобы благодаря моей любви мои гены, которые содержатся и в ее организме, участвовали в игре с ненулевой суммой». В сущности, дарвиновский смысл любви в целом должен заменять такую логику; любовь заставляет нас вести себя так, как будто мы понимаем эту логику; появление любви у неких животных много миллионов лет назад было способом добиться, чтобы недалекие организмы стремились к результату, выигрышному для обеих сторон (выигрышному с точки зрения генов), несмотря на свою неспособность сделать это с помощью осознанной стратегии. В этот момент и были заронены семена симпатии — следствие любви и ключевой ингредиент нравственного воображения.

Затем, порожденная этим биологическим фактором ненулевой суммы, симпатия могла быть использована следующей волной ненулевой суммы, волной, обусловленной культурной, и в особенности, технической эволюцией. По мере того как взаимозависимость, а значит, и социальная структура, разрастались за пределы семьи, а затем — за пределы поселения охотников-собирателей, вождества, государства, распространение симпатии прокладывало путь. Этой симпатии было необязательно содержать то, что способствовало ей поначалу, то есть любовь; незачем любить того, с кем ведешь торговлю, незачем даже считать этого человека равным. Однако нравственного воображения и соображений симпатии должно хватать, чтобы не помещать этих людей в когнитивную категорию врагов; требовалось в каком-то смысле считать их своими, одними из нас.

И как мы видели на примере любви, способствующей истине в семье, это распространение симпатии за пределы семьи также обусловливало прогресс истины. Поскольку на самом деле другие люди действительно одни из нас. К худу или к добру, ими движут такие же чувства, надежды и заблуждения, что и нами. Когда мы причисляем людей к категории врагов, то делаем это, помимо всех прочих причин, из-за преднамеренной слепоты, нежелания замечать общность с ними.

Это поразительно: изобретение любви естественным отбором — для каких-то неизвестных животных, много миллионов лет назад, — стало предварительным условием для нравственного воображения, расширение которого здесь и сейчас помогает направлять мир по верному пути; предварительным условием для нашего понимания истины, от которой зависит спасение планеты — объективной истины восприятия с точки зрения другого человека и нравственной истины, позволяющей придавать значение благополучию другого человека.

Хотя постичь Бога мы способны не более, чем постичь электрон, верующие могут приписывать Богу свойства так, как физики приписывают свойства электрону. Одно из наиболее возможных свойств — любовь. Возможно, в этом свете доводы в пользу Бога подкреплены органической связью любви с истиной, а также тем, что временами эти два свойства почти сливаются воедино. Можно сказать, что истина и любовь — два первичных проявления божественности, к которым мы можем быть причастны, и благодаря причастности к ним мы становимся более истинными проявлениями божественного. А можно и не сказать. Суть в том, что для таких высказываний вовсе незачем быть сумасшедшим.