Глава 9

Когда мы вернулись домой, дядя Тинсли сидел за столом в столовой и работал со своей генеалогической картой семьи Холлидей.

– Бин, как все прошло?

– Ну, она узнала, как умер ее папа, – сказала Лиз.

– А вы знали?

– Конечно, – ответил дядя. Он указал на имя на карте. – Чарльз Уайетт, 1932–1957.

– Почему же вы мне не рассказали?

– Это было не мое дело, – сказал он. – Но весь Байлер наверняка знал об этом. Месяцами не говорили ни о чем другом. Или даже – годами.

Фабричные рабочие, которые пили пиво в бильярдном зале, всегда отчаянно дрались, бились на ножах, сказал он, и время от времени убивали друг друга. В этом не было ничего удивительного. А вот этот инцидент был особенным, он касался Шарлотты Холлидей, дочери Мерсера Холлидея, человека, на которого работали почти все в городе. Когда Бакки Малленс предстал перед судом, Шарлотта появлялась на людях, и все знали, что она носит ребенка наладчика станков, которого убил Бакки. Это был страшный скандал, и мама с папой ощущали себя униженными. Так же, как и Тинсли с Мартой. Все четверо чувствовали, что имя Холлидеев – имя, стоящее на проклятой фабрике, имя главной улицы города – было запятнано. Мама перестала ходить в клуб садоводов, папа отказался от игры в гольф. Каждый раз, когда дядя Тинсли проходил по городу, сказал он, он знал, что люди у него за спиной судачат о нем.

Мама и папа, продолжил он, не могли показать Шарлотте, что они испытывали. Она приехала домой, когда ее брак рухнул, и ожидала, что тут ее поддержат. В то же время она объявила, что поскольку теперь уже взрослая, то будет делать все, что ей нравится. И в результате опозорила всю семью. Шарлотта, со своей стороны, чувствовала, что семья отказалась от нее, и она возненавидела маму и папу, а также и Тинсли с Мартой.

– Вскоре после того как ты, Бин, родилась, Шарлотта покинула Байлер, поклявшись, что никогда больше сюда не вернется, – сказал дядя Тинсли. – Это был один из тех редких случаев, когда она приняла верное решение.

Ночью я никак не могла уснуть. Лежала, переваривая все, что узнала в этот день о маме и папе. Я всегда хотела узнать больше о своей семье, но оказалась к этому не готова. То, что у меня была своя собственной комната, на самом деле было отвратительно, потому что мне не с кем было поговорить. Я встала и, притащив свою подушку в комнату Лиз, забралась к ней под одеяло. Сестра положила руку мне на плечо.

– Теперь я действительно знаю кое-что о моем папе, – сказала я. – Есть о чем подумать. Может, когда мама появится здесь, ты скажешь ей о том, что хочешь встретиться со своим отцом?

– Нет, – резко бросила Лиз. – После того как он бросил маму и меня, я никогда не буду иметь с ним никаких дел. Никогда. – Она глубоко вздохнула. – Выходит, ты счастливая. Твой папа мертв. А мой сбежал.

Мы немного полежали молча. Я ждала, что Лиз скажет что-нибудь умное. Так по-Лизиному было бы помочь мне осмыслить все, что мы узнали за этот день. Но вместо этого она начала играть в слова, как всегда делала, когда что-то расстраивало ее и ей нужно было все уяснить.

Сестра начала со слова «головешки». Сначала она изменила его на «голова кошки». Потом сказала – «голова в лукошке», затем – «голова в окошке», после – «голова на брошке» и наконец – «голова на ножках».

– И совсем не смешно, – заметила я.

Лиз помолчала минутку и вздохнула:

– Ты права…