Глава 6

На следующее утро, доедая яйца-пашот, мы с Лиз попытались предложить дяде Тинсли помочь ему убрать дом, хотя бы немного. Но он настаивал на том, что из дома ничего нельзя выбрасывать и даже передвигать. Все, говорил он, является семейным сокровищем, или частью его коллекции, или необходимо ему для геологических исследований.

Мы провели утро, бродя за дядей Тинсли по дому, а он объяснял нам, что из вещей имеет для него значение. Он поднимал, например, ножичек с ручкой из слоновой кости для вскрытия конвертов или треуголку и объяснял, откуда появились эти вещи, кто ими владел и почему это чрезвычайно важно. Я сообразила, что, в сущности, все было устроено таким образом, что только он один все это понимал.

– Это место как музей, – произнесла я.

– А вы – его куратор, – добавила Лиз.

– Хорошо сказано, – ответил дядя Тинсли. – Но все было в порядке до тех пор, пока я не провел последнюю экскурсию. – Мы стояли в бальном зале. Дядя Тинсли стал осматривать все вокруг. – Я допускаю, что это место немножко захламлено. Эту фразу употребляла Марта. Я всегда любил коллекционировать вещи, но когда она была жива, она помогала мне контролировать мои порывы.

В конце концов дядя Тинсли позволил нам выбросить старые газеты и журналы и сложить их на чердаке, а вниз в подвал спустить коробки с образцами минералов, шпульки с нитками с фабрики и бумажные деньги конфедератов. Мы вымыли окна, проветрили комнаты, отскоблили полы и полки и пропылесосили ковры и занавески старым пылесосом образца 1950 года, который напоминал космический корабль.

К концу недели дом стал выглядеть немного лучше. И все же он не мог бы соответствовать мнению большинства людей об опрятности и аккуратности. И следовало принять факт, что вы живете не в обычном доме, а в месте, больше похожем на лавку старьевщика, переполненную всевозможными очаровательными вещами – если у вас хватает мозгов, чтобы понять их ценность.

Тушеное мясо оленины и яйца были основными составляющими диеты дяди Тинсли. Он уже не стрелял больших оленей в виде трофея, но, если убивал двух-трех за сезон охоты, потом обрабатывал мясо, дважды заворачивал его и затем хранил в подвале в холодильнике. Еды хватало до конца года. Так что вечером у нас была тушеная оленина с морковью, луком, помидорами, картофелем и иногда с ячменем. Мясо было более жестким, чем курятина в пирогах, и иногда приходилось как следует поработать челюстями, прежде чем его проглотить, но оно всегда было приправлено пряностями и всегда было вкусным.

Спасибо мистеру Манси, старому соседу, восьмидесяти трех лет, который косил большой луг, так что дяде Тинсли не нужно было покупать яйца и овощи, а горячую кашу он делал из овсянки, которую покупал в продуктовом магазине. Но он решил, что растущим девочкам необходимо молоко и сыр, плюс у нас кончались такие важные вещи, как соль, и в конце нашей первой недели дядя Тинсли заявил, что настало время отправиться в бакалейную лавку. Мы взобрались в пикап с деревянными панелями, который дядя Тинсли называл «Деревяшка». Мы не покидали «Мэйнфилда» со дня нашего приезда, и я горела желанием обследовать округу.

Мы проехали мимо белой церкви и домов, потом двинулись по извилистой дороге, которая вела в Байлер через деревню с кукурузными полями. Я смотрела в окно, когда мы проезжали большое огороженное поле, и внезапно увидела два огромных птицеподобных существа.

– Лиз! – крикнула я. – Смотри!

Птицы напоминали цыплят, только они были размером с пони, и у них были длинные шеи, длинные ноги и темно-коричневые перья. Головы их покачивались, когда они ступали большими осторожными шагами.

– Что это за чертовщина? – спросила я.

Дядя Тинсли захихикал.

– Это эму Скрагга.

– Как страусы, да? – уточнила Лиз.

– Почти.

– Это домашние птицы? – спросила я.

– Считается, что нет. Скрагг думал, что может на них заработать, но чего-то не рассчитал. Теперь они всего лишь уродливейшее украшение газона.

– Они не уродливые, – возразила Лиз.

– Рассмотри их поближе.

Как только мы приехали в Байлер, дядя Тинсли устроил нам то, что он назвал «тур за пять центов». Главная улица, Холлидей-авеню, была обсажена большими деревьями. Здания на ней были старомодными, построенными из кирпича и камня. У некоторых были колонны и затейливая резьба, на одном доме висели большие круглые часы с римскими цифрами. Можно было представить, что прежде Байлер был оживленным и процветающим городом, хотя сейчас было видно, что за последние пятьдесят лет в нем ничего нового не построили. Было много пустых витрин, в них для маскировки заклеили крест-накрест стекла. Записка на одной двери гласила: «Вернусь через пять минут», будто хозяин собирался вернуться, но так этого и не сделал.

Может быть, дело во влажном воздухе, но Байлер поразил меня тем, что он какой-то сонный. Казалось, люди двигались очень медленно, а многие из них и вообще не двигались, просто сидели на стульях под навесами магазинов. Мужчины в рабочих халатах разговаривали, шутили или, откинувшись на спинку стула, жевали табак и читали газеты.

– Какой тут год? – пошутила Лиз.

– В этом городе никогда и не начинались шестидесятые, – ответил дядя Тинсли, – и людям это нравится.

Он остановил «Деревяшку» на красный свет. Старик в фетровой шляпе начал переходить улицу перед нами. Когда он был уже на перекрестке, то посмотрел на нас, улыбнулся и дотронулся до шляпы. Дядя Тинсли помахал ему рукой.

– Это кто? – спросила я.

– Не знаю, – ответил дядя Тинсли.

– Но вы помахали ему.

– Ты машешь только тем людям, которых знаешь? Должно быть, ты из Калифорнии, – и он рассмеялся.

Фабрика располагалась в конце Холлидей-авеню, прямо у реки. Она была построена из темного кирпича, выложенного арками и ромбами, и занимала целый квартал. Окна были в два этажа высотой, из двух высоких труб шел дым. Знак на фасаде гласил: «ТЕКСТИЛЬ ХОЛЛИДЕЙ».

– Шарлотта часто рассказывала вам о семейной истории? – спросил дядя Тинсли.

– Мама не любила говорить на эту тему, – сказала Лиз.

До гражданской войны, объяснил дядя Тинсли, наша семья владела хлопковой плантацией.

– Плантацией? – спросила я. – У нашей семьи были рабы?

– Конечно.

– Хотелось бы мне этого не знать, – сказала Лиз.

– С рабами всегда хорошо обращались, – продолжил дядя Тинсли. – Мой прапрадедушка Монтгомери Холлидей любил говорить, что если бы у него осталась последняя корка хлеба, то он поделился бы ею с рабом.

Я глянула на Лиз, которая выпучила глаза.

Если оглянуться назад, добавил дядя Тинсли, то мы увидим, что почти все американские семьи, которые могли себе это позволить, владели рабами, и не только южане. Рабами владел и Бен Франклин. Так или иначе, продолжал он, янки сожгли плантации во время войны, но семья все равно вела свое хлопковое дело. Как только война закончилась, Монтгомери Холлидей решил, что нет смысла отправлять хлопок на кораблях на север, чтобы делать янки богатыми. Он продал землю и переехал в Байлер, где потратил деньги на строительство фабрики.

Семья Холлидеев, объяснял дядя Тинсли, владела ситцевой фабрикой – и большой частью самого города – в течение жизни нескольких поколений. Фабрика делала добро Холлидеям, и в ответ Холлидеи делали добро рабочим. Семья строила им дома с отоплением и выдавала туалетную бумагу, чтобы они пользовались туалетами. На Рождество Холлидеи раздавали ветчину, и еще они были спонсорами бейсбольной команды. Рабочие фабрики никогда не требовали увеличения заработной платы, ведь до того, как открылась фабрика, большинство из них были фермерами, и работа на фабрике являлась ступенью вверх. Главное, что все в Байлере, и богатые, и бедные, считали себя частью одной большой семьи.

Около десяти лет назад все быстро пошло на спад. Иностранные фабрики принялись сбивать цены, начали бродить агитаторы с Севера, подталкивая рабочих к забастовке и к требованию более высокой зарплаты. Южные фабрики теряли деньги, и вскоре они стали закрываться.

К тому времени, сказал дядя Тинсли, отец умер, и он сам вел дела фабрики «Текстиль Холлидей». Он был в долгах. Какие-то инвесторы из Чикаго согласились купить фабрику, но дали не так уж много, достаточно лишь для того, чтобы ему и Шарлотте хватало на жизнь, если считать каждый пенни. Новые владельцы увольняли рабочих и делали все, что могли, только чтобы выжать из фабрики все до последней унции на прибыль. Уже не только не раздавали рождественскую ветчину, но отменили туалетную бумагу, убрали вентиляторы и стали использовать грязный хлопок.

– В прежние дни фабрика «Текстиль Холлидей» выпускала качественный продукт, – продолжил дядя Тинсли. – Теперь они делают полотенца такие тонкие, что сквозь них можно читать газету.

– Звучит так уныло, – сказала Лиз.

Дядя Тинсли пожал плечами:

– Что есть, то есть.

– А вы не думали уехать из Байлера? – спросила я. – Как мама?

– Уехать из Байлера? Почему я должен покинуть Байлер? Я – Холлидей. Я принадлежу этому месту.