Глава 12
Мама везла нас так, будто мы удирали с места преступления, обгоняя машины на дороге в Байлер, проносясь мимо светофоров южной части города. Она вцепилась в руль, словно от этого зависела ее жизнь, и говорила со скоростью мили в минуту. «Мэйнфилд» действительно в упадке, сказала она. Их мама была бы потрясена. Похоже, что Тинсли живет в совершенном одиночестве, хотя он всегда был немного чудаковат. Эх, вид этого места вернул все воспоминания – плохие воспоминания. В этом безнадежном городе неудачников все осталось по-прежнему. И – ничего, кроме плохих воспоминаний.
– А мне нравится «Мэйнфилд», – сказала я. – И мне тоже нравится Байлер.
– Попробуй тут расти, – возразила мама. Она открыла свою сумку и вытащила пачку сигарет.
– Ты куришь? – спросила Лиз.
– Это из-за возвращения в это место. Оно меня взволновало.
Мама прикурила сигарету, и мы повернули на Холлидей-авеню. Праздник четвертого июля прошел несколько дней назад, и рабочие снимали флаги с фонарных столбов.
– Боже, храни Америку, – саркастически сказала мама. – Со всем, что эта страна делает во Вьетнаме. Я не вижу, чтобы хоть кто-нибудь мог испытывать патриотизм.
Мы проехали по грохочущему железному мосту через реку.
– Я познакомилась с Уайеттами, – сообщила я.
Мама молчала.
– Тетя Эл рассказала мне, что моего папу застрелили. – Я закусила губу. – А ты говорила, что он умер в результате несчастного случая.
Мама вдохнула сигаретный дым и закашлялась. Лиз опустила стекло.
– Я говорила это во имя твоего блага, Бин, – сказала мама. – Ты была слишком мала, чтобы понимать.
Послать к черту Байлер – вот что еще она сделала во благо своих дочерей, сказала она. Она не могла допустить, чтобы мы росли в захолустном городе, где все шептали бы, что я незаконный ребенок мастера-наладчика, который убил кого-то, а потом свел счеты с жизнью.
– Не говоря уже о том, что все в городе смотрели на меня как на распутницу, которая стала причиной всего того, что случилось.
– Но, мама, он защищал твою честь.
– Может быть, он так и думал, но этим все еще больше ухудшил. К тому времени у Шарлотты Холлидей не оставалось уже никакой чести, чтобы ее защищать. – Мама сильно затянулась сигаретой. – У Шарлотты-шлюхи.
Так или иначе, продолжила она, ей не хотелось ни думать, ни разговаривать о прошлом. Она ненавидела его. Прошлое не имеет значения, неважно – откуда ты пришел или кем был прежде. Важно будущее: куда ты собираешься идти и кем ты собираешься стать.
– Наше будущее, – сказала она, – Нью-Йорк!
Мама принялась рассказывать, что с ней происходило. Она была в Сан-Диего с друзьями, потом поехала в Байю, чтобы побыть одной на пляже, чтобы найти знак, подсказывающий, какой выбрать путь. Она не увидела никаких знаков и тогда вернулась в Лост-Лейк, где нашла записку Лиз о том, что мы уехали в гости к Безумному Шляпнику. Она сообразила, что это и был знак. Ей нужно оставить Калифорнию и последовать за дочками на Восточный берег. Она арендовала прицеп и побросала туда вещи из нашего бунгало.
– Разве ты не понимаешь, Лиз? – спросила мама почти легкомысленным голосом. – Когда я прочитала твою записку о Зазеркалье, меня будто ударило. Это Нью-Йорк! Если ты исполнитель, то Нью-Йорк и Лос-Анджелес – две стороны Зазеркалья.
Мы с Лиз переглянулись. Мы с ней теснились на переднем сиденье, потому что заднее мама забила гитарами и коробками с нотами.
– А мы реалисты? – спросила Лиз.
– Реализм, шмеализм, – сказала мама. – Был ли Гоген реалистом, когда поехал к Тихому океану? Марко Поло был реалистом, когда направился в Китай? А был реалистом тот тощий ребенок с резким голосом, который бросил колледж и уехал из Миннеаполиса в Гринвич-Виллидж и переменил имя, и стал Бобом Диланом? Ни одного человека, который осмеливается быть великим и достигает звезд, не беспокоит, реалист он или нет.
Нью-Йорк – вот настоящая сцена, – сказала мама, – много больше чем Лос-Анджелес, потому что он – не что иное, как кучка отличных продюсеров, дающих устные обещания, и отчаянных старлеток, желающих им верить. – Мама все продолжала говорить о Гринвич-Виллидже, Вашингтон-сквере и отелях Челси, о блюзовых барах и кантри-клубах, о клоунах с выбеленными лицами и скрипачах на станциях метро, изрисованных граффити. Мама все более оживлялась, и я поняла, почему она и не думает упоминать о делах с Марком Паркером или о том, что бросила нас – ну, а мы этого и не ждали.
– То, что мы совершаем сейчас, не просто поездка на машине, – заявила мама. Это каникулы, объяснила она. Способ отпраздновать приближение Нью-Йорка. Приключение Племени Троих. – У меня есть для вас сюрприз.
– Какой? – поинтересовалась Лиз.
– Не могу сказать, иначе это не будет сюрпризом, – сказала мама и захихикала. – Но он в Ричмонде.
Мы добрались до Ричмонда в конце дня. Мама проехала по трехполосной авеню мимо нескольких монументов, изображающих мужчин на конях, и остановила «Дарт» с оранжево-белым прицепом перед фасадом здания, которое напоминало средиземноморский дворец. Мужчина в малиновом пальто с «хвостами» рассматривал «Дарт» с прицепом.
Мама обернулась к нам:
– Это сюрприз. Мы с мамой останавливались здесь, когда приезжали в Ричмонд за покупками.
Она открыла дверцу машины и изысканным жестом протянула руку швейцару. После минутной паузы он взял ее руку и с легким поклоном помог ей выйти из салона.
– Добро пожаловать в отель «Мэдисон», – произнес швейцар.
– Хорошо возвращаться, – промолвила мама.
Мы вслед за мамой вышли из машины. Швейцар взглянул на мои теннисные туфли, которые были заляпаны оранжевой грязью Байлера. Мама повела нас по лестницам, покрытыми коврами, в холл, похожий на пещеру. Там стояли в ряд колонны из мрамора с темными прожилками. Наверху, на высоте двух этажей, располагался потолок с гигантским витражом в середине. Повсюду были подсвечники, статуи, кресла, персидские ковры, картины.
– Мы можем себе позволить тут жить? – спросила Лиз.
– Мы не можем себе позволить не жить тут, – ответила мама. – После всего того, что пережили…
С тех пор как мы покинули «Мэйнфилд», мама говорила безостановочно. Теперь она рассказывала о коринфских колоннах отеля и широкой лестнице, которая фигурировала в сцене фильма «Унесенные ветром». Когда они с мамой жили здесь, сказала она нам, они ходили по магазинам, а потом заказывали чай и сандвичи в чайной комнате, где требовалось, чтобы леди были в белых перчатках. И мамины глаза сияли.
Я хотела напомнить ей о том, что она говорила раньше, мол, у нее нет ничего, кроме плохих воспоминаний, о времени, когда она росла, что она ненавидела белые перчатки. Но промолчала. Мама слишком радовалась. Кроме того, она всегда противоречила себе.
Около стойки портье мама попросила два соединенных друг с другом номера.
– Мама! – воскликнула Лиз. – Зачем?
– В таком месте мы не должны тесниться, – ответила она. – Это не мотель с неоновыми лампами, а «Мэдисон».
Посыльный привез на тележке наши тяжелые чемоданы. Мама дала ему на «чай» десять долларов.
– Давайте отдохнем, а потом пойдем за покупками, – продолжила она. – Если мы намерены обедать в ресторане, то нам нужна приличная одежда.
Лиз открыла дверь в нашу комнату. Комната была экстравагантно обставлена, в ней были камин и красные бархатные шторы с маленькими кисточками. Мы легли на кровать. Матрас был таким мягким, что в нем можно было утонуть.
– Такой мама никогда еще не была, – заметила я.
– Не так уж плохо, – усмехнулась моя сестра.
– Она все время говорит.
– Да.
– Может, у нее такое настроение, и оно скоро пройдет. – Я взбила одну из громадных подушек. – У мамы и у дяди Тинсли разные воспоминания о том, как они росли в «Мэйнфилде».
– Будто они жили в двух разных домах.
– От того, что мама говорила о неуместном поведении ее папы, бегут мурашки. Думаешь, это правда?
– Это мама так думает. Видимо, ей просто нужно кого-то считать виновным в том, как все обернулось. Может, что-то и случилось, а она раздула это сверх меры. Или – это правда. Но мы об этом вряд ли узнаем.
Вскоре мама постучала в нашу дверь.
– Леди, – произнесла она, – настало время ограбить магазины.
Она все еще была в своем бархатном жакете, но подняла волосы еще выше, накрасила красной помадой губы и обвела веки жирной черной линией. Когда мы спускались на лифте вниз, мама объясняла нам, что ресторан отеля такого высокого уровня, что мужчинам надо обязательно надевать пиджаки и галстуки, а если они появлялись в рубашках с короткими рукавами, то мэтр снабжал их правильным одеянием из коллекции пиджаков и галстуков, хранящихся в гардеробе.
Она повела нас через главный вестибюль, теперь заполненный красиво одетыми гостями, посыльными в униформе, тащившими багаж, и энергичными официантами в смокингах, которые быстро разносили по залу ведерки с шампанским и серебряные подносы с мартини. Мы с Лиз были в джинсовых шортах с бахромой и в майках, и я чувствовала себя неловко.
Мы двинулись за мамой по коридору со сверкающими стеклянными витринами в медных рамах, где было выставлено все – от ювелирных украшений и парфюмерии до причудливых трубок и заграничных сигар. Мама повела нас в магазин с платьями.
– Моя мама ходила со мной именно в этот магазин, когда я была в вашем возрасте, – объяснила она.
В магазине стояли вешалки с одеждой, столы с туфлями и сумками и безголовые манекены, одетые в дорогие розовые и зеленые летние платья. Мама начала хватать пары туфель и стаскивать платья с вешалок, говоря что-то вроде: «Это было пошито специально для тебя, Бин», и «В этом ты должна выглядеть бесподобно, Лиз», и «На всем этом написано мое имя».
Подошла продавщица в очках, которые свисали с шеи на золотой цепочке. Она улыбалась, но, как и швейцар, заметила мои грязные туфли.
– Могу я помочь вам найти что-то особенное? – спросила она.
– Нам нужен ансамбль для обеда, – сказала мама. – Мы ищем нечто официальное и в то же время элегантное.
Продавщица кивнула:
– Понимаю.
Она выяснила наши размеры и начала показывать платье за платьем, а мама охала и ахала над ними.
Лиз показала на одно платье и посмотрела на цену.
– Мама, это стоит восемьдесят долларов! – воскликнула она. – Цены не нашего уровня.
– Не думай об этом.
Продавщица смотрела то на маму, то на мою сестру, будто не могла решить, кого ей слушать.
– А в вашем магазине можно поторговаться? – спросила я.
У продавщицы исказилось лицо:
– Наше заведение другого сорта. Идите в магазин «Главный доллар» на Брод-стрит.
– Девочки, не волнуйтесь о деньгах, – произнесла мама. – Нам нужна одежда для ресторана. – Она посмотрела на продавщицу. – Они жили с их дядей-скрягой и переняли его дешевые привычки.
– Мы не можем себе этого позволить, мама, – заявила Лиз. – Ты это знаешь.
– Не обязательно обедать в ресторане, – добавила я. – Мы можем заказать еду в номер. Или чтобы нам доставил ее разносчик.
Ее улыбка исчезла, и мама помрачнела.
– Да как вы смеете? – воскликнула она. – Вы ставите под сомнение мой авторитет?
Она пыталась сделать для нас что-то приятное, продолжила мама, для поднятия духа, и такую она получила благодарность? Проехала через всю страну, чтобы увидеть нас, и что мы сделали? Поставили ее в неловкое положение в магазине, где она покупала вещи со времен юности.
Скинув платья с вешалок, мама вылетела из магазина.
– Господи, – пробормотала продавщица.
Мы вышли в оживленный коридор, но мамы там не оказалось.
– Она должна вернуться в свой номер, – сказала Лиз.
Мы миновали холл, поднялись на лифте на наш этаж и двинулись по тихому, устланному коврами коридору. Мимо нас прошел официант, он толкал тележку, нагруженную тарелками и мисочками, накрытыми серебряными крышками. Еда пахла восхитительно, и тут я сообразила, что проголодалась. Мы с утра ничего не ели, и я задумалась, что будет у нас на обед.
Остановившись около маминой двери, мы постучали.
– Мама! – позвала я.
Ответа не было. Лиз тоже постучала.
– Мама, мы знаем, что ты здесь.
– Мы сожалеем, – добавила я. – Мы будем хорошими.
Лиз продолжала стучать.
– Убирайтесь! – крикнула мама.
– Мы тебя любим, – сказала Лиз.
– Вы меня не любите. Вы меня ненавидите.
– Мама, пожалуйста, – продолжила Лиз. – Мы очень любим тебя. Просто пытаемся быть реалистами.
– Убирайтесь вон!
Дверь закачалась от удара, и раздался звук разбитого стекла.
Мама что-то бросила и начала громко рыдать.
Мы вернулись в холл. У стойки выстроилась очередь постояльцев.
Портье с лакированными черными волосами был занят, он что-то записывал в тетрадь.
– Очередь начинается сзади, – произнес он, не глядя на нас.
– Но нам нужно срочно!
Портье посмотрел на нас и поднял брови.
– Наша мама заперлась в своем номере и не может выйти, – объяснила Лиз. – Нам нужна помощь.
Мы направились к маминому номеру с портье и охранником. Мама все еще плакала и не хотела открывать дверь. Портье подошел к телефону и вызвал врача. Когда появился доктор, охранник вынул гостиничный ключ, открыл дверь и впустил его в номер. Мы с Лиз пошли вслед за ним.
Мама лежала на кровати, положив на голову подушку. Доктор – невысокий мужчина с мягкими манерами южанина – погладил ее по плечу. Она убрала подушку с лица и уставилась в потолок. Мы с Лиз стояли около стены, но мама не смотрела на нас. Сестра положила руку мне на плечо. Мама громко вздохнула.
– Никто не понимает, как мне трудно, – сказала она доктору.
Тот ответил, что сделает ей укол, после которого она почувствует себя лучше, и потом ей нужно будет отдохнуть дня два под наблюдением врачей. Мама закрыла глаза и сжала его руку.
Портье попросил нас с Лиз выйти в коридор.
– Что же теперь нам с вами делать? – спросил он.
– В Байлере у нас есть дядя, – сказала Лиз.
– Думаю, нам следует позвонить ему.
После разговора с дядей Тинсли клерк заказал нам имбирный эль с черри и сандвичи – индейка, салат с креветками, огурец – и мы стали есть за крошечным столиком в огромном холле. «Скорая помощь» прибыла к заднему входу, и доктор помог маме сесть в машину. Посыльный принес вниз наши чемоданы, и мы стали ждать. Время шло, холл опустел, и, когда в нем не осталось никого, кроме портье, наводившего порядок за стойкой, и уборщика, почти в полночь, протискиваясь сквозь крутящиеся двери, появился дядя Тинсли.
Его шаги отдавались эхом под высоким потолком, когда он шел через холл по направлению к нам.
– Я надеялся снова увидеть вас, – произнес дядя Тинсли, – но никогда не думал, что это случится так скоро.
