Часть третья
УЗНИКИ

Мобиль полз едва в половину своих возможностей. Впрочем, взятый на прицеп тюремный фургончик сильно ограничивал его возможности. Скорость и маневренность шустрого агрегата Санчеса значительно падали. Возможно, именно это портило настроение журналисту. Хотя поводов и без того было достаточно. На улице шел дождь, заливал стекла мобиля, скрывая за серой, влажной пеленой чуть ли не весь мир. Дорога раскисла. А, кроме того, журналиста явно мучило затяжное, в тон дождю, похмелье. Белобрысый морщился, и взгляд у него был мученическим, словно на его плечах держалась вся Веролла вместе с пригородом.

Ниро отвел взгляд от журналиста, повернулся в пол-оборота и поглядел назад. На задних сидениях устроились Лана с Ивой. Лана выглядела задумчивой и трагичной, как актриса, играющая в драме. Только девушка, кажется, не играла. Оно и понятно. Мало радости, когда на твою подругу покушается насильник. Ива и вовсе казалась напуганной и отрешенной. При взгляде на нее у пристава сердце кровью обливалось. Хотелось обнять девушку, прижать к груди, утешить, а потом…

Ниро попытался думать об оставшейся в столице жене, но вышло скверно. Со вчерашнего вечера ничто не могло отвлечь его от горячих, полных сладострастия фантазий. Ни воспоминания о Маргарет и детях, ни мысль о том, что в мобиле за его спиной сидит не женщина, а свидетель. Последнее не работало совсем, как ни пытался настаивать на этом здравый смысл. Да и о каком здравомыслии могла идти речь, если в салоне мобиля буквально пахло Женщиной, переворачивая мысли и будоража кровь. То ли духи у Ивы были с секретом, то ли она сама вызывала такой магнетизм, а может, это была магия. Последнюю мысль Ниро погнал поганой метлой, едва она только возникла в голове. Никакой магии. Ива чиста. Одного взгляда на такую женщину достаточно, чтобы понять: она вне порока.

А дальше снова раскручивался клубок его порочных фантазий.

«Думай о жене и помни о детях», — приказал себе пристав и отвернулся. Но места для жены и детей в мыслях снова не оказалось.

Зато, как спасение, выругался себе под нос Санчес.

— Вас что-то не устраивает, господин журналист?

— Идите к демонам, — огрызнулся тот, давая возможность хоть как-то переключиться с приставучих мыслей о женщине, сидящей за спиной.

Ниро усмехнулся и снова повернулся к девушкам. Пояснил:

— Господин Санчес не всегда такой. Обычно он душка. Просто сегодня…

— Просто сегодня мою ласточку превратили в рабочую лошадь. Я не выспался. У меня дрянное самочувствие, дрянное настроение. Дрянная погода. Я никогда не был душкой. И от запаха парфюмерии меня тошнит. Меня вообще тошнит от любых запахов.

— Пить надо было меньше, — фыркнула с заднего сидения Ива.

— В самом деле, господин журналист, — подхватил Ниро. — Какого рожна вы вчера так набрались?

Санчес вперил взгляд перед собой, стараясь рассмотреть что-то за заливающей стекло водой. Вид у него стал еще более сердитым и несчастным.

— Не помню, — пробурчал он. — Вообще не помню вчерашнего вечера. Как отрезало. И отстаньте от меня. Лучше скажите, за каким хреном мы прицепили этот фургон.

— Транспортировка преступников, согласно уставу, должна проводиться либо специальным транспортом, либо при помощи тюремных фургонов.

— Вот и перевозили бы спецтранспортом.

— Санчес, вы невыносимы, — подола голос Ива.

— Могли бы посадить его назад, — пропустил мимо ушей высказывание девушки журналист.

— Сзади едут свидетели, — поспешил объяснить пристав. — И не бурчите, господин борзописец. Вы хотели собирать материалы для своих статей, вот и собирайте.

— А я собираю, — огрызнулся белобрысый. — И я уж напишу, будьте уверены. Мало никому не покажется.

— Не зарывайтесь, Санчес, правительство Консорциума не позволит вам слишком своевольничать. Вы напишете то, что вам позволят. А клеветать на систему вам не позволит никто.

— Я напишу то, что посчитаю нужным. И в этом не будет ни капли клеветы. А ваша несчастная система ничего мне не сделает. Я не какой-нибудь рядовой писака. Если меня хоть пальцем тронут, мои читатели ваше правительственное здание с землей сровняют.

Разговор становился опасным. Такими темпами, как пристав, он очень скоро должен будет пересадить Санчеса в фургон к преступнику. Это в пустом мобиле можно было простить журналисту его глупую браваду, и даже пьяную дурь. Но при свидетелях глаза на такие вещи закрывать нельзя. Иначе очень скоро может случиться так, что вместо тебя говоруна арестуют другие. А вместе с ним и тебя арестуют за пособничество.

— Никогда не говорите того, о чем потом пожалеете, — назидательно произнес пристав. — И, чем болтать, лучше смотрите на дорогу. А то мы во что-нибудь врежемся.

Остановиться пришлось значительно раньше, чем планировал Санчес. После обеда дождь почти прошел, превратившись в вялую бесконечную изморось. А еще ближе к вечеру сошло на нет похмелье, что с некоторых пор либо не приходило вовсе, либо, если уж приходило, то задерживалось надолго. В свете этого он готов был ехать хоть до поздней ночи, но мобиль, как на грех, вполз в какой-то городишко с придорожным отелем и пристав, посоветовавшись с балластом с заднего сидения, решил остановиться на ночь.

Санчес злился. Откуда взялись эти свидетельницы, он припоминал крайне смутно. И если про арест преступника ему в подробностях рассказали, то про баб, отравляющих своими духами салон его многострадальной ласточки, никто не распространялся. Впрочем, некоторые предположения у журналиста появились сами собой. Уж больно вежливым и обходительным пристав был с золотоволосой и остроязыкой Ивой. Журналисту, в отличие от пристава, златовласка не понравилась. Он чувствовал в ней угрозу, а таких женщин Санчес не любил. Опасных связей ему хватало и на работе. С барышнями он предпочитал расслабляться. Потому отсекал любую роковую красотку, появляющуюся на горизонте. Сейчас такая сидела в его машине и вертела старшим приставом. А тот, распустив слюни и развесив уши, не воспринимал, видимо, ничего, кроме своих нехитрых желаний. Это бесило. Бесился журналист молча. Заговорить с приставом решился лишь тогда, когда тот, ласково поворковав про совместный ужин, разошелся со своими свидетельницами по разным номерам.

В отличие от ужина, номер у пристава оказался совместным с журналистом. Потому Санчес напал на сожителя, как только закрылась дверь номера.

— Может, хотя бы теперь расскажете, господин пристав, зачем вам понадобились эти фифы?

— Эти, как вы изволили выразиться, фифы — важные свидетели, — отозвался пристав. — Кстати, я хотел с вами побеседовать о вашей манере разговаривать. Если вы снова начнете провокации, я возьму вас под стражу и вы будете общаться о государственном устройстве и своем недовольстве политикой ОТК с нашим подопечным. И ночевать будете в фургоне. Уверяю, диван вам после этого покажется раем.

— Великолепно. В таком случае отправляйтесь-ка вы на диван сами.

Журналист прошел через номер и завалился на огромную кровать. Поверх покрывала, не снимая обуви.

— Санчес, вы обнаглели, — попытался возмутиться пристав.

— А зачем вам кровать? Вам и диван не нужен. Вы же нацелились спать в другом номере.

— С чего вы взяли? — опешил пристав, подтверждая подозрения журналиста.

— У вас это на лице написано.

— Это не ваше дело, — помрачнел Ниро.

— Да-да, — поддел белобрысый. — Так и написано: «Желание включено, способность мыслить выключена». Впрочем, что касается способности мыслить, это ваше нормальное состояние.

Ниро надулся, но все же отправился на диван: «В конце концов, можно хотя бы быть немного вежливее при дамах?»

Санчес не стал спорить. Вытянулся на кровати, прикрыл глаза и задремал под ворчание пристава и журчание воды в умывальной комнате.

Проснулся он от легкого пошлепывания по щеке. В комнате уже совсем стемнело. Склонившийся над ним пристав был чист, прилизан и благоухал как парфюмерная лавка. Санчес поморщился. Отчего мужики, не знающие с какой стороны подойти к женщине, собираясь на подвиги, заливают себя вонючим одеколоном и прилизываются, делаясь тошнотворно фальшивыми и омерзительными?

— Вы решили переблагоухать свою пассию?

— Поднимайтесь, мы идем ужинать, — не отреагировал на подначку Ниро.

Санчес сел на кровати, свесил ноги и потянулся, разминая затекшие конечности.

— Скажите, пристав, а зачем вам эти дамы? — полюбопытствовал Санчес и добавил, не давая ответить. — Нет, про важных свидетелей я уже слышал. Вы не мне скажите, вы себе ответьте. И постарайтесь сделать это честно.

Пристав открыл рот, но тут же его и закрыл. Вид у него стал задумчивым.

— А еще скажите, зачем вы им? С какой радости они с вами поехали в столицу?

— Вы на что намекаете?

— Ни на что, — честно пожал плечами белобрысый. — Просто размышляю и стараюсь хоть как-то вернуть эту способность вам.

Санчес говорил предельно мягко, но эта мягкость почему-то разозлила Ниро еще больше.

— Я представитель власти. Понятно? Они свидетели. Одна из них пострадавшая. И они не имели права отказаться. По закону.

— Какой закон в этом приграничном гадюшнике? Пристав, проснитесь.

— Я просил вас раз и навсегда прекратить провокации, господин О'Гира, — металлическим голосом произнес Ниро. — Прошу вас об этом последний раз. Нравится вам внутренняя политика Консорциума или нет, это ваше дело. Я не желаю дискутировать об этом. Меня все устраивает. Я на государственной службе. И будьте уверены, в другой раз я возьму вас под стражу. Вы меня поняли?

Санчес кивнул.

— В таком случае, идемте ужинать, Санчес, — примирительно сказал пристав.

Журналист покачал головой и грустно улыбнулся.

— Нет, господин пристав, я не стану с вами ужинать. Я очень хорошо вас понял.