Заведение, в котором их застала ночь, стояло прямо у дороги и называлось «Вдали от жен». Название говорило само за себя. Санчеса оно раззадорило на ухмылки и сальные шуточки, Ниро же крепко напрягся. И хотя жене вдали от нее он был так же верен, как и находясь рядом с ней, само пребывание в подобном заведении выводило из состояния равновесия.

Между тем заведение оказалось вполне приличным. Номера вылизаны до блеска, обстановка вполне достойная. Даже утренние газеты лежали на журнальном столике уже с вечера. Ниро прошел в номер и первым делом засел именно за прессу. Поверх увесистой стопки лежали популярнейшие в ОТК «Огни Вероллы». На первой полосе красовалось новое разоблачение от Санчеса О'Гира. Ниро поморщился, отбросил газету.

— Как это у вас получается? — полюбопытствовал он.

Санчес поглядел на спутника с удивлением. Мало того, что тот отвлек от изучения непомерно здоровой кровати, что занимала большую часть комнаты, так еще и беспричинно отвлек.

— Вы о чем?

— Об этом, — пристав потрепал газету. — Вас же в городе нет. Откуда свежий материал?

— Нашли о чем заботиться, — отмахнулся журналист. — Я обеспечил редакцию своими свежими материалами на полгода вперед.

— А как же актуальность? — подивился пристав. — Не теряется?

— Актуальность чего-то бойкого не потеряется в вашем болоте и через два года, — объяснил Санчес. — А я даю интересный материал. Жесткий, яркий, можно сказать революционный.

Журналист плюхнулся на кровать прямо поверх шелкового покрывала. Не снимая ботинок.

— Вы, значит, революционер? — брезгливо поглядел на ботинки журналиста Ниро.

— Что вы, революционером в наши дни быть опасно. Нет, я скорее шут. А шуту разрешено говорить правду. Грань дозволенного, пристав, грань дозволенного.

— А вы знаете, что это такое? — Ниро все так же сверлил взглядом грязные журналистские башмаки на свежезастеленной кровати и их вид не вызывал у него ничего, кроме раздражения.

— Бросьте, — вполне серьезно сказал Санчес. — Я работаю на грани, но я никогда не переступаю ее. Я знаю, за что меня любят, я знаю, за что меня терпят. Знаю черту, за которой терпение лопается, и никогда ее не переступлю. Любой эпатаж должен иметь свои границы. И никакой эпатаж не стоит того, чтобы я рисковал ради него своей шкурой.

— А как же идеи? Идеалы? Ценности, наконец?

— Идеалы и идеи такой же товар, как и все прочее, — журналист повернулся на бок, подпер щеку ладонью и отклячил бедро, умышленно или нет, но напоминая девушку легкого поведения. — Главное, правильно преподнести и подороже продать, ну или продаться. Нет, бывают искренние, которые свои идеалы пихают в то, что пишется в угоду тенденциям, власти, цензуре, читателю. Но даже если они двигают светлую идею, она все равно работает на систему. А если она идет вразрез с системой, то система его уничтожает. Лояльный автор — почет и стабильная работа, революционер — ссылка и нищета.

— Слышали бы вас сейчас ваши читатели.

— Плевать я хотел на этих читателей, — фыркнул Санчес. — Пока мои статьи — товар, и товар продающийся, мне начхать на каждого гребаного покупателя. Где сердитое бурчание, там скандал, а любой скандал привлекает внимание.

Ниро брезгливо поморщился. Он всегда подозревал, что журналисты люди без чести и совести, но чтобы настолько…

— Но есть для вас хоть что-то святое?

— Конечно, — ухмыльнулся Санчес. — Тот, кто меня продает. Тот, кто меня печатает. Без них я — никто. А те, которые читают… да им все, что угодно впарить можно. Если я начну писать про то, как с неба спустились боги и устроили потасовку в городском парке, это будут читать. Найдутся, конечно, те, кто возмутится, но и они прочитают. Если я начну писать с нарочитыми ошибками, куча борцов за чистоту языка предаст меня анафеме, а еще куча кретинов станут подражать моему гениальному слогу. И при этом те и другие будут меня читать. Они никуда не денутся, покуда мой редактор предлагает им к завтраку меня под кофе, овсянку и жареные яйца. Да если я открыто назову их всех идиотами с первой полосы, они все равно будут меня читать. Более того, большая часть их примет это с восторгом.

— Почему?

— Потому что они идиоты, — пожал плечами Санчес.

— Но ведь должно же быть уважение к читателю? — не выдержал Ниро.

— Уважение к читателю быть должно. Уважение к читателю есть, — загрустил вдруг Санчес. — Читателей вот только нет почти.

— Да, — фыркнул пристав. — Похоже вы забыли, какой тираж у вашей газеты?

Санчес посмотрел на пристава с возросшим удивлением.

— Господин Ниро, вы вправду считаете, что любой, кто научился складывать буквы в слоги и слова — читатель?

— А разве нет? — сгоряча ляпнул пристав.

— Складывать буквы в слова умеет любой гимназист. Но это умение не имеет ничего общего с умением понимать написанное. Я уж не говорю о том, чтобы читать между строк. Для этого нужны культура, образование, воспитание, наконец. А «Огни Вероллы» покупают все, вне зависимости от умения думать.

Пристав обиженно отвернулся от журнального столика и мысленно поклялся больше никогда не покупать паршивую газетенку. Впрочем, здесь ему предлагали эту желтую прессу совершенно бесплатно.

Поразмыслив, Ниро подцепил «Огни Вероллы», думая, что заснет под пару-тройку глупых статеек.

— Бинго! — радостно возвестил журналист.

Пристав отдернул руку, роняя газету, и поглядел на журналюгу, ища подвох.

— Я победил, — довольный собой, поведал Санчес.

— Я с вами не соревновался.

— Не врите, — покачал головой журналюга. — Ваши душевные терзания были оттиснуты у вас на лбу крупным шрифтом. И их итог я наблюдаю сейчас. Так что вы спите на диване.

— С чего это? — возмутился пристав.

— С того, что вы проиграли со своей моралью, когда взяли в руки газету с моей статьей. Кроме того, кто-то должен спать на диване. Или вы хотите делить со мной койку этой ночью?

— Идите, знаете куда?! — разъярился Ниро.

— Знаю, — лучезарно улыбнулся журналист. — Я на койку, а вы — на диван. Спокойной ночи, господин пристав.

— Наглец, — сказал Ниро только для того, чтобы хоть что-то сказать, оставить последнее слово за собой.