31 декабря 1953 года, четверг

Новый год, уже Новый год. Мелкий снег кружится. Тридцать первое декабря на дворе. Быстро этот год промелькнул – одна тысяча девятьсот пятьдесят третий, очень быстро, в одно мгновение, а ощущение такое, что целая вечность позади.

Нина Петровна жарила на кухне пироги, сама жарила, никого помогать не допускала. Никита Сергеевич ел их с пылу с жару, пышные, горячие. Он уселся на табурет перед кухонным столом.

– Хороши, ох, хороши! – нахваливал отец.

Маленький Илья сидел напротив и болтал ногами.

– Илюшенька, ты пирожка будешь?

Сын потянулся за румяным пирожком, но потом отдернул руку.

– Нет, не хочу!

– Попробуй, объедение!

– Ладно! – согласился малыш. Ему только-только исполнилось пять лет.

– Смотри, не обожгись! – предупредил Никита Сергеевич, проглатывая очередной пирожок. На этот раз попался с яйцом и зеленым луком. А были с мясом, с ливером, с квашеной капустой – словом, ешь и ешь!

Лучше, чем Нина Петровна, никто пирожки не готовил, ни один повар. Маруся и Тоня, помощницы по кухне, ушли, чтобы Никите Сергеевичу не мешать. Масло на сковороде дымилось, и вся комната пропахла жаром и пирогами. Папа и сын пристроились с краю стола, там, где обычно любила присесть домработница Фрося и, отдуваясь, прихлебывать из стеклянной банки чаек. Она всегда наливала чай в полулитровую банку, потом от души подслащивала, а уж затем – пила.

– Не могу больше, Нина, наелся до отвала! – поглаживая себя по животу, вздохнул Никита Сергеевич. – Пойду, полежу.

– Лучше бы погулял!

– Можно. Пойдешь со мной, Илюша?

– Я с мамой буду.

– Здесь жарко и душно! – сманивал отец.

– Не пойду!

– Как знаешь! – Никита Сергеевич потрепал сынишку по кудрявой головке и направился к дверям.

– Не простудись, на дворе холодно! – предупредил мальчуган. – Меня сегодня в шарф замотали. Он колючий, всю шею исколол!

– Я тоже шарф повяжу, – пообещал Никита Сергеевич.

– Когда выезжаем? – вдогонку спросила Нина Петровна.

– В половине десятого.

Новый год условились встречать в Кремле, там должны собраться все члены Президиума Центрального Комитета. В Кремль позвали маршалов Жукова, Конева, Буденного, министра госбезопасности Серова и главного редактора газеты «Правда» Шепилова.

– Детей берем?

– Обязательно!

– Им со стариками скучно не будет?

– Не будет! – за всех ответил Илюша. – Кремль с башнями, со звездами!

Перед прогулкой Хрущев разложил новогодние подарки. Старшему, Сергею, он приготовил наручные часы с зеленым циферблатом, Первого Московского часового завода – не часы, а загляденье, двести сорок три рубля за них уплатил.

– Не хуже заграничных! – залюбовался отец, завел часы, выставил время и положил в оригинальный металлический футляр в виде цилиндра. Жене на новогодний праздник приобрел флакончик духов «Красная Москва» с тонкими золотистыми узорами на фиолетовом стекле, дочкам предназначались крохотные сережки-калачи, их упрятал в шелковые мешочки. На сережках Нина Петровна настояла. Последнее время Хрущевы чаще стали появляться на людях, и супруга выпросила для дочерей скромные золотые украшения. Глава семейства недовольно пыхтел:

– Мещанство, что придумала!

– А бесконечные пиджаки с рубашками – не мещанство?! – Хрущевский гардероб был забит до отказа.

– Купим! – уступил Никита Сергеевич.

Маленькому Илюше был уготовлен плюшевый мишка. Подарки Никита Сергеевич уложил в сумку, чтобы раздать в Новый год.

На прогулку Никита Сергеевич взял Сергея.

За окном лютовал мороз, днем столбик термометра показывал минус двадцать пять, а ночью опускался за тридцать. Отец и сын двинулись по заснеженной аллее, обсаженной елками. Елки были громадные, разлапистые. Снежинки в свете фонарей сказочно переливались. Где-то в вышине белела загадочная луна и бисерными точками отчетливо проглядывали далекие звезды. Волшебно зимой, особенно в Новый год! Снег хрустел под ногами. Так со скрипом и топали по дорожкам.

– Быстро время летит, ничем его не удержишь, ни руками, ни приказами! Удивительная вещь время, неслышное, неуловимое, идет себе и не возвращается, проскакивает сквозь нас, а мы стареем, вот его очевидный след. Что это – время? – загадочно проговорил Никита Сергеевич. – Жалко, я ученым не стал, а то бы этим феноменом, временем, занялся.

– Пространство и время – неразделимые категории, – обстоятельно заметил сын-студент.

– Ка-те-го-ри-и! – нараспев повторил Никита Сергеевич. – Пространство еще как-то вообразишь, линейкой померяешь, а вот время, можно сказать, из области неведомого!

Мороз крепчал. Хорошо, что отец с сыном утеплились: под пальто были толстые свитера, под свитерами плотные майки, шею прикрывали шерстяные шарфы, руки спасали от мороза меховые варежки, а ушанка из ондатры, неприхотливой водяной крысы, обитающей в ледяной воде, не давала подморозить голову. Пушистые уши шапок-ушанок отец и сын предусмотрительно опустили. В такой амуниции мороз нипочем. На худосочных юношеских усиках Сергея от дыхания оседали крошечные капельки, которые тут же превращались в льдинки. Время от времени парень отогревал заиндевевшие усики ладонью.

Экзамены за первый семестр Сережа сдал досрочно. Целеустремленный рос, не шалтай-болтай! Отец поддерживал в сыне стремление к знаниям. Когда-то Хрущев и сам хотел стать инженером, это был предел мечтаний молодого рабочего Юзовской шахты, где прошли шесть лет его самостоятельной трудовой жизни. За эти шесть лет Никита Сергеевич сделался первоклассным мастером, жалованье получал, равное жалованью дипломированного инженера, но на инженера так и не выучился, с образованием вышел совершеннейший провал. До шахты он пас коров, а в перерывах посещал церковноприходскую школу.

Получив самые примитивные знания, Хрущев отправился добывать хлеб насущный. Некогда, да и не за что было учиться. После свержения самодержавия, с приходом к власти большевиков, шустрый, схватывающий на лету, улыбчивый парнишка вступил на руднике в большевистскую партию и скоро был избран секретарем. Инициативный, исполнительный, вежливый, аккуратный, он не злоупотреблял спиртным, за дело переживал, был открытым и дружелюбным. Партийное начальство в лице Лазаря Моисеевича Кагановича приметило боевитого секретаря, приблизило, и в 1935 году, с должности заведующего орготделом Киевского горкома Никита Сергеевич поехал в Москву, слушателем Всесоюзной промышленной академии при ЦК ВКП(б). В Академии штудировали труды основоположников коммунизма Маркса, Энгельса, Ленина, видных большевиков Молотова, Бухарина, Рыкова и, разумеется, Генерального Секретаря Центрального Комитета Иосифа Виссарионовича Сталина. Учение о классовой борьбе легло в основу хрущевского образования. На труды классиков марксизма-ленинизма в Академии делался особый упор. В Промакадемии, как и на руднике, Хрущева избрали партийным секретарем, а парторганизацию Академии курировал непосредственно товарищ Каганович, которого из Украины перебросили на Москву.

Каганович возглавил Московскую партийную организацию. В Московском горкоме они снова встретились – улыбчивый слушатель Никита и властный трудоголик Лазарь Моисеевич Каганович. Будучи секретарем партийной организации, Никита Сергеевич свел знакомство со многими нужными людьми. Фундаментальных знаний Хрущев не получил и Академию не закончил, зато стал безошибочно ориентироваться в партийной иерархии, досконально изучил большевистский уклад, хитроумные ходы-выходы и повадки партийцев. С карьерой ему однозначно везло, а вот до серьезных знаний и прилежных занятий не дошло дело.

«Ничего, – размышлял Никита Сергеевич. – Из моего Сережки первоклассный инженер получится, и не просто дипломированный специалист, а настоящий ученый. Не я, так он в науку прорвется!»

Сергей бредил космосом, и отец всячески поддерживал его устремления.

– Я, пап, в Конструкторское бюро Челомея попасть хочу!

Владимир Николаевич Челомей был альтернативой ведущему ракетному конструктору Сергею Павловичу Королеву. И тот и другой занимались летательными космическими аппаратами, только каждый двигался своим путем.

Вышагивая по морозу, отец и сын держались под руки.

«Как похожи дети друга на друга, жестами, повадками, выражением глаз, озорством!» – Никита Сергеевич вздохнул. Его первенец Леонид, рожденный от первой жены, погиб в Отечественную войну, разбился на охваченном огнем самолете. Немцы подбили. Леонид до сих пор стоял у отца перед глазами. Особенно запомнилась его улыбка, открытая, добрая, доставшаяся от матери, девятнадцатилетней Ефросиньи, которая вскоре после рождения детей, Леонида и Леночки, скончалась от тифа. Леночке сегодня двадцать девять, она живет с мужем в Киеве, а вот Леонида, Ленечки – нет. Глядя на Сережу, Никита Сергеевич часто вспоминал его.

Вот и сейчас Сергей шел точно как Леонид, легкой свободной походкой. У Лени осталась дочь. Иришу Хрущев удочерил, точно так же, как и маленького Илюшу, сына умершей младшей сестры Нины Петровны. Они стали ему такие же родные, как Лена, Рада, Сережа. А вот Леонида не стало! Последнюю ленину жену за дерзкие высказывания в сорок четвертом упекли за решетку, а после этапировали в Магадан. Никита Сергеевич помочь не смог. Два раза ходил к Сталину, пока тот разгневанно не прикрикнул: «Мой сын фашистами расстрелян, и половина родственников сидит! А ты за вшивую невестку ходишь?! Тебе известно, что в тюрьмах сидят враги? Что ходишь?! Иди, работай! Партия никому исключений не делает!»

При подъезде к Кремлю у Хрущева возникло необычайное чувство, восторженное, величественное. Раньше Кремль казался ему чужим, отталкивающим, опасным, а сейчас от Кремля исходили тепло, свет, радость. Сердце щемило, так Кремль был хорош! Гости сговорились собраться в десять, но многие подъехали раньше и уже праздновали, провожали старый год, со смехом и шутками разгуливая по украшенному залу. Булганин прибыл с женой и дочерью: его Вера была с мужем, высоким военно-морским офицером, сыном адмирала Кузнецова. Микоян заявился со своим многочисленным выводком, который сразу и не сосчитать! Каганович пришел в сопровождении ослепительной красавицы дочери, она была настолько хороша, насколько и неприступна. Ворошиловские, жуковские, молотовские семьи были здесь.

В центре зала помигивала разноцветными огоньками, переливчатая золотом и серебром красавица-елка. На елке блестели немыслимые шары, сверкали затейливые снежинки, висели шоколадные конфеты в цветастых обертках, многоярусные гирлянды из стекляруса, вытянутые перламутровые сосульки, были игрушки в виде пузатых колокольчиков, разнообразных зверушек, качались миниатюрные домики, сделанные из папье-маше; грибы и желуди из раскрашенного картона неброско примостились на ветках. Перед елкой величественно вышагивал бородатый Дед Мороз в синей меховой шубе, с длинным посохом в руке. За плечами Дед Мороз носил мешок с подарками. Из-за его могучей спины с любопытством выглядывала миловидная Снегурочка в коротенькой шубке, отороченной светлым мехом. Она чуть приподнималась на носки в своих красных сапожках и мило улыбалась. По залу разгуливал толстый снеговик с забавным носом-морковкой, рядом, в окружении детворы, вытанцовывали ушастые зайцы, лисенок и косолапый мишка. Дети от души хохотали, показывая пальцами на то, как неуклюже вертелся снеговик, который, как ни старался, не мог ухватить за уши ни одного прыгающего перед ним вертлявого зайку. Вдоль стены выставили исполинский стол с закусками и напитками. Гостей за ним можно было рассадить множество, человек этак сто, но ста человек на празднике не предполагалось. Разместились за столом так: по центру Маленков с Молотовым в окружении семейств, напротив Никита Сергеевич с детьми и супругой, по правую руку от него – Микояны, по левую – Булганины, а дальше – кто где устроился: Ворошиловы, Кагановичи, Шепилов с родными, Жуков, Серов, Первухин, Суслов, Сабуров, маршалы. На самом краю красовалась одинокая Екатерина Алексеевна Фурцева с томным скучающим взглядом. Большое изумрудное кольцо сверкало на безымянном пальце. Свободных мест в конце стола осталось предостаточно. Для деток поставили столик в сторонке, с тем расчетом, чтобы они взрослых шалостями не донимали – пусть со сверстниками развлекаются.

Праздничный стол был плотно уставлен яствами. Каких угощений тут только не было! Хоть и ругал Никита Сергеевич за подхалимаж услужливого коменданта Кремля, но здесь руками развел – одна похвала! Шумной гурьбой дети носились взад-вперед, считалось геройством незаметно забраться под широченный взрослый стол, накрытый белоснежной скатертью, свисающей почти до пола. Детвора заливалась смехом, то и дело ныряя под этот необъятный стол, где находиться им особо нравилось. Пролезая между башмаков, брюк, деревянных ножек стульев, шелковой мягкости платья, они, изображая отважных разведчиков, замирали, чтобы не обеспокоить взрослых, не выдать себя неловким движением.

Взрослые тоже чудачили, радовались. Сегодня они казались совершенно другими, непохожими на себя. Таких открытых, добрых лиц давно не было у этих искушенных властью людей. Каганович размяк и, улыбаясь, обнимал неприступного Молотова. Маленький шустрый Микоян что-то увлеченно втолковывал благодушному Клименту Ефремовичу Ворошилову. У председателя правительства Маленкова на лице застыло добродушное выражение, он притянул ближе угловатую худенькую жену и они с восторгом смотрели на лучезарную елку, перед которой с визгом носились озорники-дети. Шалуны то выскакивали из-под елки и прятались под стол, то снова бежали к ней. Булганин, склонившись в три погибели, делал «козу» карапузу, которого держал на руках Никита Сергеевич.

– Идет коза рогатая за малыми ребятами! У-у-у, забодаю, забодаю! – басил он и щекотал малыша.

Карапуз хохотал и старался обеими ручонками не пустить, оттолкнуть от себя злую козу, которую изображал раскрасневшийся, развеселившийся дядя Коля.

– Растет Илюшка! – заметил маршал.

– Растет! – довольно произнес Хрущев, раскачивая мальчика на коленках.

– Идет коза рогатая! – снова заводил Николай Александрович, на этот раз превращаясь в козу сам, выставив на голове два рожка из указательных пальцев и, мыча, двигаясь на малыша.

Илюша пуще прежнего заливался хохотом, изо всех сил отталкивая «рога». К компании подошел Каганович.

– Первый раз такой Новый год! Первый раз дышу полной грудью! – проговорил он. – Как я вас люблю, ребята! Тебя, Никита, и тебя, Николай!

– Мы тебя тоже любим, Лазарь! – принимая рукопожатие, ответил Булганин.

Никита Сергеевич держал мальчонку на коленях. Илюша норовил дотянуться ладошкой до присмиревшего дяди Коли, который только что с удовольствием мычал и бодался.

– Ты, Лазарь Моисеевич, на нас не обижайся, ежели что не так! – примирительно сказал Хрущев.

– За что обижаться? Сам знаешь, что пережили! И вы, ребята, на меня зла не держите, извиняюсь за плохое!

– Мы зла не держим, – добродушно ответил Булганин.

– Не злопамятные, – дополнил Хрущев.

– Пошли к Маленкову, – поднимаясь с места, предложил Каганович.

Не выпуская Илюшу, Хрущев обхватил свободной рукой Кагановича, тот навалился на Булганина.

– Наш парово-о-оз вперед лети-и-т! – запел Никита Сергеевич.

– В ко-о-мму-у-не остано-о-вка! – подтянул Лазарь Моисеевич.

Булганин зацепил Микояна, тот Ворошилова, Ворошилов потянул Валерию Алексеевну, она подхватила своего Георгия Максимилиановича, Маленков поймал Нину Петровну, и живая цепочка, пританцовывая и подпевая, окружила Молотова с Полиной Семеновной.

– В лесу родилась елочка, в лесу она росла! – пел Маленков.

– Зимой и летом стройная, зеленая была! – распевали товарищи.

Оркестр подстраивался под танцующих. Артисты Шульженко и Отс в два голоса подпевали новогоднюю песню.

– И вы к нам! – выкрикнул Николай Александрович и поманил в хоровод Клаву Шульженко. Она поспешила схватить под руку красавца Отса, втискиваясь между Булганиным и Хрущевым.

Хоровод кружился по Георгиевскому залу. Дети вклинились между взрослыми, хохотали, пели, хлопали в ладоши. Верочка Булганина держала за руку мужа, а другой рукой – Раду Хрущеву. Света Молотова сжимала запястье Эллочки Жуковой, а сам маршал, размахивая руками, пританцовывал в конце.

Булганин пошел вприсядку, Ворошилов хохотал, Маленков аплодировал, Фурцева кокетливо поглядывала на мужчин, остерегаясь попасться на глаза взыскательному Никите Сергеевичу.

– Уф! – отдуваясь, проговорил Хрущев, заваливаясь на стул. Всю песню, не жалея ног, он отплясывал с маленьким сыном.

– Пап, пойдем танцевать! – умоляла кареглазая Иришка. Ей очень хотелось побеситься с отцом.

– Иду, дочура, иду! – отозвался Никита Сергеевич, схватил Иринку, и они сломя голову помчались к остальным.

– А-а-а! – врезаясь в толпу, выкрикивал Хрущев. – Мы к вам!

В центре зала кипела игра, в которой участвовали поголовно все.

– Море волнуется раз! Море волнуется два! Море волнуется три! Морская фигура, на месте замри! – и взрослые, и дети замирали в причудливых позах. На этот раз считала Полина Семеновна Жемчужина и, как только ее полный грудной голос замирал, все с криками бросались врассыпную.

Весело, ох весело в Кремле! Каганович бегал за ребятней и никак не мог угнаться. Маленков, высоко подняв руки, изображал дерево, на него нацепили бумажные листья и он, качаясь из стороны в сторону, показывал налетевший шквальный ветер.

– Ураган начинается! – как оголтелый кричал Петенька Шепилов, и детвора с криками пряталась кто куда. Спасаясь от урагана, ребятня забивалась под неприступный праздничный стол и оттуда, через щелки в складках скатерти, осторожно выглядывала наружу, где страшная буря пыталась унести на край света дерево-Маленкова.

– Кончилась буря! – кричал Вано Микоян.

Могучее дерево-Маленков замирал, прекращая раскачиваться, дети мигом выбирались из-под стола и с громким улюлюканьем неслись к нему. Победой считалось дотронуться до исполинского дерева первым.

– Я в лесу, я в лесу! – заливалась звонким голоском Алеша Микоян.

И лесом, и деревом был все тот же неустрашимый перед ветрами и грозами Георгий Максимилианович.

– До Нового года осталась одна минута! – перекрывая голоса, выкрикнул Хрущев.

– Наливайте! Скорее наливайте! – потребовал Ворошилов. – Давайте проводим старый год, чтобы никогда его не вспоминать! Чтобы все зло ушло! Скорее, скорее!

Официанты стали разливать вино.

– Пусть плохое останется в старом году! – выкрикнул Каганович.

– Вы что стоите, а ну за стол! – распорядился Булганин, приглашая к столу музыкантов, певцов, официантов, всех, кто находился рядом. – Подсаживайтесь, давайте, давайте!

– Прощай, 1953 год! – взмахнул рукой Молотов и крепко обнял любимую супругу.

– Прощай, зло! – прошептал Никита Сергеевич.

– Внимание! – воскликнул Микоян.

На Спасской башне переливчато, знакомым на весь белый свет перезвоном запели куранты. Куранты отыграли мелодию и стали ритмично отбивать наступивший час. Бум! Бум! Бум! – разносилось над Красной площадью. Двенадцать ударов, двенадцать мгновений, и нет больше сурового, одна тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Люди замерли, слушая этот протяжный бой. Вот и смолк последний удар, который означал, что старое время закончилось и с этого мгновения, пошло, побежало, понеслось по миру, полетело во все концы, новое время – прощай, пятьдесят третий год! Прощай!

– С Новым годом! С новым счастьем!

Взрослые стали целоваться. Маленков растроганно заморгал.

– Новый год, даже не верится! – всхлипывал он, обнимая жену и пожимая руки Булганину и Молотову. – С Новым, 1954 годом! С праздником! Будем жить! Будем жить!

Все расселись за стол, усадили рядом артистов, обслугу, охранников и выпили.

– Друзья! – обратился к присутствующим Никита Сергеевич. – Предлагаю этот тост поднять за нас, за нашу дружбу и за наше единство! Давайте жить, уважая друг друга. Давайте не размениваться на мелочи, на низости. Друзья, я вас люблю! За нас, за нас!

– И мы тебя любим, Никита! – откликнулся Булганин.

– Будьте здоровы и счастливы! – продолжал Хрущев. – Будь здоров, Вячеслав Михайлович! – он потянулся и чокнулся с Молотовым. – И ты, Лазарь Моисеевич! И ты, Георгий Максимилианович! И все вы, ребята, ваши близкие и дети!

– За нас! – подхватил Ворошилов. – Давайте споем, – и затянул:

Музыканты повскакивали с мест, хватаясь за инструменты.

Счастливые голоса подхватили: