16 августа, воскресенье
Начальник Хозяйственного управления Министерства Вооруженных Сил, маленький, толстый, не по годам суетливый полковник Маргаритов ожидал прибытия министра на крыльце. Как только Булганин сел в машину, чтобы ехать на Лосиный остров, полковнику отзвонили. Он еще раз прошелся по особняку, поспешил на второй этаж, где маршал ночевал, и особо пристрастно осмотрел главную спальню. Фрукты в вазе, армянский коньяк, минеральная вода, лимонад, шоколадные конфеты, орешки – все на своем месте. Еще вчера Маргаритов велел пошире распахнуть тяжелые бархатные шторы – вид из окон на пойму открывался потрясающий. Булганину нравилось любоваться на заливные луга, далекий лес и изогнутый краешек реки Пехорки, выступающий из-за деревьев овальной зеркальной поверхностью. Полковник Маргаритов заглянул в просторную ванную с окном в полстены, убедился, что и там порядок – махровые персикового цвета простыни, одеколоны в пузатых хрустальных флаконах, зубной порошок, халаты, тапочки, на полу шерстяной коврик, чтобы о холодный кафель ноги не застудить. В коридоре у самой лестницы, и в спальне на зеркальном трельяже красовались пышные букеты свежесрезанных подмосковных роз, поставленные в серебряные ведра. Булганин любил цветы, в доме они были всегда: в спальне красовались пунцово-красные розы, в гостиной – девственно белые; изумительные букеты гладиолусов украшали веранду и столовую, а как цветы пахли? Волшебно пахли! Воздух повсюду, особенно в спальне, делался трогательно нежным.
– Про шампанское забыли! – охнул начальник хозуправления.
Он дождался, пока наверх подняли бутылки с шампанским, определили их в емкость со льдом, сконструированную наподобие толстостенного бочонка. Полковник осмотрел гостиную с вытянутым вдоль стены широким диваном, с которым соседствовал белый немецкий рояль. Над роялем, проникновенной стариной поражал трофейный гобелен, изображающий королевскую охоту. Шторы на окнах были собраны и красиво подвязаны. Маргаритов удовлетворенно кивнул, через высокий проем вышел на террасу, походил взад-вперед, поставил ровнее плетеное кресло-качалку, на котором любил посидеть министр, и, миновав вторые стеклянные двери, оказался в столовой с резным баварским буфетом и необъятным дубовым столом, где все было готово для трапезы. Придирчиво осмотрев столовую, полковник уставился на застывшую, как изваяние, коротко стриженую дылду Нину Михайловну – сестру-хозяйку, которая нелепо улыбалась, стоя перед камином.
– Смотри у меня, Нина! – пригрозил хозяйственник.
– У нас порядок! – пролепетала сестра-хозяйка.
– Лена с Татой как? – спросил Маргаритов.
– Ждут! – прошептала Нина Михайловна.
– Хорошо, – вздохнул полковник, – иду министра встречать! – со значением добавил он и, оправив китель, поспешил на крыльцо.
Время от времени по Стромынской дороге, скрываясь от посторонних глаз, министр Вооруженных Сил маршал Булганин уезжал на Лосиный остров. В эти выходные он собирался навестить ненаглядную Машеньку, ведь обещал к ней наведаться в воскресенье, но в Малаховку, где министр организовал для возлюбленной домик, ехать душа не лежала, не хотелось встречаться с ее говорливой неугомонной мамашей, а мамаша, как назло, увязалась за дочерью. «Поеду в Покровское», – решил министр и велел начальнику Хозуправления ожидать его на Лосином острове.
В сорока минутах езды от Арбата было патриархально и благопристойно. В старину здесь выстроил охотничий терем царь Алексей Михайлович по прозвищу Тишайший, потом светлейший князь Александр Данилович Меншиков, махнув рукой на обветшавший старомодный дворец, возвел по соседству просторные хоромы, да так и не удосужился в них пожить, а после – в каких только руках имение не перебывало! Теперь, отремонтированные помещения Покровского находились в ведении Совета министров и числились загородной резиденцией. По существу, этой резиденцией уже несколько лет пользовался исключительно товарищ Булганин. Раз, а то и два в месяц он устраивал в укромном заповеднике самый, что называется, джентльменский отдых. Люди в Покровском были неболтливые, благонадежные, «исключительно сознательные», как справедливо выражался начальник военного Хозуправления.
Машина министра въехала в ворота ухоженного парка и, шурша шинами по розоватому гравию, подкатила к парадному. Николай Александрович вышел. Двери и окна в доме были распахнуты – лето. Откуда-то изнутри доносился девичий смех и звуки рояля. Николай Александрович счастливо улыбнулся.
– Здравия желаю, товарищ Маршал Советского Союза! – отдавая честь, отрапортовал Маргаритов.
– Привет, привет! – кивнул полковнику маршал, ткнул ему в руки расшитую золотом фуражку и увесистую кожаную папку, набитую бумагами: – Неси!
Музыка стихла.
– Какая красота! – оглядывая окрестности, протянул министр. – Как здесь спокойно! – любуясь блеском далекой реки, раскидистыми вековыми липами, затейливыми клумбами и декоративными кустами, умилился он.
Маргаритов распахнул входную дверь.
Министр поднялся переодеться и возвратился в столовую уже в свободном льняном костюме. Любая одежда на нем сидела как влитая, делая седовласую фигуру Булганина импозантной и внушительной. Глядя на молодцеватого, исполненного солидности человека, любой признал бы в нем высокое начальство, таким заметным и убедительным смотрелся министр. И даже пустяковая мелочь в облике: выглядывавшая из-под рукава пиджака запонка, небрежно повязанный галстук, слегка подвернутые манжеты – подчеркивала его исключительность. Рассказывали, что в детстве товарищ Булганин выделялся среди сверстников улыбчивостью и серьезностью одновременно.
Маршал занял место в центре стола, в кресле с мягкими плюшевыми подлокотниками.
– Подавать обед? – осведомился Маргаритов.
– Подавай! – благосклонно кивнул Булганин. – Садись тоже, Боря. Ниночка, налей нам по рюмочке! – попросил он Нину Михайловну.
– Нельзя мне, товарищ маршал! – отнекивался полковник. – Не могу я, не имею права!
– Со мною можно! – вальяжно позволил министр.
Перед тарелкой Булганина стоял красивейший хрустальный фужер с позолоченными краями на продолговатой граненой ножке.
– Мне рюмочку, вон ту, малю-ю-юсенькую! – заверещал хозяйственник. – Хватит, хватит! – останавливал он Нину Михайловну.
– Давай, Боря, – приподнял фужер Булганин. – За победу над врагами!
– За победу, товарищ маршал! – затряс щеками Маргаритов и преданно заглянул в глаза Николаю Александровичу, хотя абсолютно не понимал, про какую победу тот говорит? Над кем победу? Что означает эта победа? Но рассудил просто – министру видней.
Выпили. Булганин слегка порозовел.
– Что за коньяк?
– Армянский, «Двин», – доложил Маргаритов.
– «Двин» Сталин уважал, – отметил Булганин. – Крепкий, сволочь, сорок три градуса, а пьется легко. Мастера по коньякам армяне, ничего не скажешь! Плесни-ка еще.
Полковник бросился исполнять.
– Смотри, Боря, какой цвет плотный, – слегка взбалтывая содержимое, продолжал министр. – А аромат каков? Я «Двин» издалека слышу!
Маргаритов тоже принюхивался.
– Хорош, хорош! – нахваливал министр. – А вино армяне делать не умеют, в рот возьмешь – выплюнуть хочется, приторно-сладкое у них вино и обязательно крепленое. Климат в Армении для настоящего вина не годится, то ли жарко, то ли почва не та, то ли вода, словом, не получается у армян вино. Пусть лучше коньяками занимаются.
Он опять принялся взбалтывать содержимое бокала, наблюдая, как золотисто-коричневая жидкость стекает по гладким стеклянным стенкам.
– Покушайте, товарищ маршал! – извиняющимся голосом проговорил Маргаритов.
Министр вяло поковырял вилкой шопский салат, проглотил кусочек копченого угря, доставленного из заповедного Селигера, и снова пригубил. Нина Михайловна вынесла овальную фарфоровую супницу.
– Ну, запах! – воскликнул Николай Александрович, когда сестра-хозяйка отняла увесистую крышку.
Нина Михайловна елейно улыбалась.
– Соляночка! – угадал министр.
– Рыбная, – уточнил начальник Хозуправления.
– Недурно!
Соляночка эта, приготовленная на линях, стерлядочке и всякой пузатой мелочи, пошла, как к себе домой. Булганин умудрился съесть аж две тарелки, хотя говорил, что последний месяц старается ограничить себя, не поддаваться гастрономическим излишествам.
– Ди-е-та! – по слогам выговорил он, доедая суп, и наотрез отказался от второго. – Рекомендации нарушаю! Разве ж такое возможно?
– Конечно, возможно! – с придыханием отвечал полковник. – Перебарщивать, конечно, нельзя, это верно, – простодушно рассуждал подчиненный, – так разве вы перебарщиваете?
Булганин отставил в сторону тарелку и удовлетворенно вздохнул:
– Чай буду пить в гостиной!
Министр Вооруженных Сил переместился в зал с белым роялем. Устроившись на широком диване с мягкими подушками, он с удовольствием обозрел собственное отражение, застывшее в огромном зеркале под золоченой рамой, занимавшем чуть ли не всю противоположную стену.
– Зеркала, зеркала! – любуясь на себя, проговорил маршал и пригладил ладонью седые волосы.
– Пойду я, товарищ маршал! – протараторил Маргаритов. – Сейчас чаек вам подадут.
– Иди, Боря, иди!
Полковник, пятясь, выскользнул из комнаты, Нина Михайловна суетливо готовила сладкий стол.
– Может, пластиночку поставить? – закончив со сборами, просюсюкала сестра-хозяйка.
– Пластинку? – вскинул брови министр, – пластинку можно!
– Которую, классику?
– Нет, Нина, поставь повеселей. Утесов есть?
Комната наполнилась музыкой.
«Все хорошо, прекрасная маркиза, и хорошо идут дела!» – утесовским, с хрипотцой, голосом, пел патефон.
– Я ушла, – сказала Нина Михайловна.
«Мы будем ждать приятного сюрприза…Тра-ля-ля ля-ля ля-ля»…
Маршал слушал, чуть покачивая в такт музыке ногой. В этот момент в дверях появились две девушки. Одна, белокурая, несла серебряный подносик с чашечкой, а другая, брюнетка, поднос с заварным чайником. Блондинка была чуть пониже и чуть пополней, а вот другая, черненькая, повыше и поизящнее.
«Точно лань!» – заулыбался министр.
На подругах были надеты кружевные передники, закрывающие лишь часть ниже пояса. Кроме босоножек на каблучках и коротеньких белоснежных передников, завязанных сзади тоненькими тесемочками, на девушках абсолютно ничего не было. Красавицы подошли к дивану, поставили свои подносы на столик перед маршалом и со смехом повалились на подушки, с двух сторон осаждая именитого гостя.
– Аленка! – прижимая к себе блондинку, пролепетал маршал.
– Соскучился, Барсик?! – сбрасывая передник и приникая к мужчине, жадно дышала Лена.
– Вы мои малышки-голышки! – радовался Николай Александрович, отлавливая свободной рукою большегрудую Тату.
– А я вам вот что приготовил! – высвобождаясь из пылких объятий и доставая из кармана крошечные коробочки, пропел министр.
– Что это, что?!
– Смотрите!
– Колечки!
– Колечки, мои кисуни!
– Ко-лю-ся! – благодарно целовала Алена. – Ты мой сладкий!
– Спасибо, солнце! – обнимала Таточка.
Полковник Маргаритов и Нина Михайловна пили чай в неудобной подсобке, спрятанной под лестницей напротив гладилки. Полковник доедал нежнейший эклер.
– Не жалеете вы себя со сладким, Борис Фомич, оно же вам ни к чему! – Сетовала сестра-хозяйка, наблюдая, как начальник хозуправления уплетает пирожное за пирожным.
– Знаю, Нина, а удержаться не могу.
– Губите себя! – не успокаивалась Нина Михайловна.
– Я, Ниночка, за этот год четыре с половиной кило прибавил. Многовато, – признался военный. – Вот министру к октябрю бассейн выстроим, плавать начну, тогда похудею, – пообещал Маргаритов. – Министерский бассейн тоже на мне.
– Сколько же у вас забот, как выдерживаете? – всплеснула руками Нина Михайловна.
– Справляюсь! – облизывая сладкие пальцы, многозначительно выговорил Маргаритов.
На лестнице раздались шаги, гомон, смех.
– В спальню пошли, – определила сестра-хозяйка, – схожу со стола приберу.
– Иди, – доливая заварки, позволил начальник и потянулся за очередным пирожным. – Как думаешь, Нина, доволен маршал?
– Конечно, доволен! – фыркнула Нина Михайловна. – Ленка и Татка мои самые смышленые, а веселые какие! С такими бы и статуя каменная довольная осталась, не то что наш кот-котофеич!
– И то верно, – вешая на спинку стула китель и заваливаясь калачиком на кургузый диванчик, выдохнул Борис Фомич, – полежу, подремаю. Ежели что – зови.
Птицы ликовали. Утро дышало неукротимым солнечным светом. Розы пахли умопомрачительно и, если бы не распахнутые окна, обитатели спальни давно бы задохнулись в дурманящем аромате.
«Тук, тук, тук», – в булганинскую спальню осторожно постучали.
– Кого черт несет?! – открыв глаза, выругался министр.
– Это я, Маргаритов! – робко просовывая голову в дверь, вымолвил побледневший от страха хозяйственник.
Маршал лежал голый посреди широченной кровати. Справа к нему прижималась Лена, откровенно выставив наружу обворожительно округлое бедро, которое даже сейчас, после бурной ночи, хотелось гладить и целовать, а слева мужчину обнимала грациозная Тата, на которой не было ничего – даже краешка одеяла! Борис Фомич осекся.
– Тебе чего надо?! – с возмущением гаркнул Булганин.
– Вам Хрущев звонит, – пискнул начальник Хозуправления.
– Будь он неладен!
– К телефону просит, – продолжал Маргаритов, стараясь не смотреть в сторону кровати.
– Скажи – иду! – отрывисто пробасил Николай Александрович. – А ну-ка, котятки, брысь!
Девушки выпустили пленника из своих мармеладных объятий. Борис Фомич, потупив глаза, подал министру халат. Булганин запахнулся бархатной тканью и поспешил в соседнее помещение к телефону. Полковник семенил за ним.
– Я товарищу Хрущеву объясняю, что министр занят, – бормотал он в оправдание, – но может, дело, не терпящее отлагательств, государево…
– Ладно, ладно! – перебил его маршал. – Булганин слушает! – сев у телефона, прогудел он.
– Не оторвал тебя от государственных дел? Встал с постели?
– Встал, встал!
– Приезжай ко мне, Коля!
– Случилось что? – Николай Александрович сел ровнее на неудобном, чересчур мягком пуфе.
– Посоветоваться надо.
– А может, ты ко мне? Порыбачим.
– В твой вертеп не хочу, – отказался Никита Сергеевич.
– Никаких выходных у меня нет, просто никаких! – закончив разговор, с упреком выговорил маршал. – Позавтракаю и уеду.
Полковник стоял с потерянным видом, он почему-то принял на свой счет упрек министра, что «нет выходных», только в чем Маргаритов виноват? Уходя, министр даже не посмотрел в его сторону. Хозяйственник плотно притворил за маршалом дверь, вздохнул и стремглав полетел на кухню распорядиться о завтраке.
– Ну, котятки, папа уходит! – пробасил Булганин юным созданиям, которые лежали голышом, в рядок, повернувшись на животики, и игриво болтали ножками. Николай Александрович залюбовался их аппетитными телами с гладенькими попками и заулыбался.
– Почему ты от нас уезжаешь?! – оборачиваясь к Николаю Александровичу, прощебетала Алена.
– Не бросай нас, Колюся!
– Надо, котятки, надо!
– Не уезжай!
– Не уезжай, пожалуйста! – поднялась навстречу Таточка. Она стояла перед маршалом во всей своей девичьей красе, высокая, совершенно обнаженная, зовущая. Булганин взглянул на ее божественную грудь и обомлел. Подруги, смеясь, утянули маршала на постель.
– Сдаюсь, сдаюсь! – подняв руки, не сопротивлялся министр.
– Мы тебя не отпускаем, мы тебя еще помучаем! – придвигаясь вплотную, пела Аленка.
Тата снимала с мужчины халат.
– Не отпускаем, не отпускаем! – целуя маршала, шептала кареглазая Алена, прильнув к самому сердцу.
– Я тебя съем! – наваливаясь на полногрудую Тату, зарычал Николай Александрович.
Комната потонула в хохоте и визге.
Булганин стоял на крыльце и наблюдал, как его черный лимузин разворачивается и подъезжает к парадному.
– Кто придумал спектакль такой, на девчатах только фартуки оставить? – припоминая вечер, поинтересовался маршал.
– Я, – краснея, признался Маргаритов.
– Выдумщик ты, Борис, молодец!
– Служу Советскому Союзу! – отчеканил начальник Хозуправления. Маргаритов был на седьмом небе.
– Девчата на тебя не обижаются?
– Упаси бог!
– Смотри, Боря, не обижай, хорошие они! – Булганин пожал полковнику руку. – Через неделю жди.
– Очень понравилась маршалу наша выдумка, – хвастался полковник Нине Михайловне, – надо в следующий раз что-нибудь новенькое организовать, может, какое представление разыграть?
– Да чего тут выдумывать, Борис Фомич! Запустим к нему не двух, а сразу четырех девок – вот и все представление! – хмыкнула сестра-хозяйка. – А во что их вырядить или как раздеть, вам, мужикам, видней!
Машины шли плавно, не ехали, а плыли по асфальту. На всю дорогу понадобилось чуть более часа. Николай Александрович даже немного вздремнул и проснулся лишь у самого Огарево, прямо перед хрущевскими воротами.
– Не ругаешься, что с кровати поднял? – поздоровался Никита Сергеевич.
– Вставать-то когда-то надо! – зевая, пробормотал Булганин. – Чего звал?
Хрущев, морща нос, произнес:
– Берия письма пишет.
– Кому?
– Нам, членам Президиума, – Никита Сергеевич протянул Булганину листок. – Читай!
Маршал надел очки и углубился в чтение.
– Прощения просит, согласен на любую работу, – опустив бумагу, проговорил маршал. – Чего его теперь, выпускать?
– Ты до конца дочитай.
– Длинное слишком. И так понятно, раскаивается, – без интереса ответил Николай Александрович.
– Читай, читай!
Булганин снова принялся за чтение. Хрущев взял лист бумаги и стал сворачивать самолетик, с утра пообещал Илюше сделать эскадрилью.
– Это же надо, как разошелся – мы за казни в ответе! – возмутился маршал. – Мы, пишет, расстрельные списки подписывали! Ну, дает!
Хрущев исподлобья взглянул на друга.
– А разве не подписывали?
Булганин замотал головой.
– Специально никто не подписывал, я, по крайней мере! А тебе известно, что Лаврентий арестованных пытал? Пыточные в каждой тюрьме оборудовал, люди мук не выдерживали и в камерах вешались! Спроси Костю Рокоссовского, он расскажет. Берия собственноручно подследственных истязал, а некоторых сам стрелял, ничем не гнушался! А теперь нас обвиняет, что мы главные! – От возмущения Николай Александрович раскраснелся.
В письме говорилось, что если Лаврентия Павловича не отпустят, компромат на членов Президиума Центрального Комитета, а точнее, доказательства участия каждого в кровавом насилии, выйдет на свет. Булганин отложил бериевское письмо и обескуражено посмотрел на Никиту Сергеевича.
– Ты, Никита, вспомни, как было? Сталин на обед позовет, обедаем, выпиваем, а он неожиданно спрашивает: «А вы знаете, что Родионов предатель, затеял в Ленинград столицу перевести?! Знаете?!» – Мы, как куколки: «Не знаем!» – «Хорошо об этом стало органам известно, – продолжает. – Что с ним делать будем? Может, расстреляем, пса, и всю группу заговорщиков!» – «Расстреляем!» – Каганович кричит. А мы киваем – куда деваться?! – вспоминал Булганин. – Поскребышев, шнурок, каждому тыкал, где расписаться. Так эти проклятые протоколы рождались. И кто мы – палачи? Мы подневольные холопы! Не распишешься, сам в тюрьму пойдешь. А кто евреев на Красной площади вешать хотел?
– То Иосиф! – мрачно отозвался Хрущев. – И не вешать, а головы хотел рубить!
– Да, головы им отрубить, топором, как в старину! – припоминал Николай Александрович. – А мы причем?
Хрущев пожал плечами.
– А Берия тогда – рубить, рубить! Он специально преступления выдумывал, чтобы Иосифу угодить. Мы расписывались, а он убивал. А теперь – мы в ответе. Х… ему!
– Он и про меня пишет, что я МГБ курировал, Игнатьеву команды давал. Дочитал?
– Дочитал.
– Мы, конечно, все отличились, – вздохнул Никита Сергеевич. – Я стоял над Игнатьевым, Игнатьев над всеми своими карателями, через день у Сталина сидели, и он нам указывал, что с каждым делать, кого как мутузить. Он никогда на бумаге подпись не ставил, знал, что когда-то виновного будут разыскивать! В редких случаях на отдельной бумажке черканет и скрепкой к бумаге приколет, хитрец конопатый!
– Вот видишь! – подался вперед Булганин. – Сам и сказал, кто командовал.
– Только Берия тогда органами не командовал, а я и Игнатьев, вот ведь что вылазит.
– Лаврентий раньше командовал!
– Раньше, то – раньше! – отмахнулся Хрущев.
– И Ежов напропалую косил.
– Ты еще монголо-татарское иго вспомни! – выдавил Никита Сергеевич.
– Так что делать? Не поймешь тебя, то Лаврентий плохой, то – вроде и хороший!
– Какой хороший! – вспылил Хрущев. – Он нас укокошить хотел, тебя и меня! Теперь все дерьмо он хочет на нас выплеснуть, в грязь втоптать!
– А какая на нас грязь, закорючки на бумаге? – развел руками Булганин.
– Ничего себе закорючки, смертные приговора!
– Так, объясняю тебе, зас-тав-ля-ли расписаться!
– Иди объясни кому, что заставляли. Выложат бумагу – твоя подпись? Твоя. – И весь разговор!
– Иосиф подписи собирал, чтобы нас покрепче за яйца держать, – высказался Булганин. – Но и среди нас находились выродки, которые, если бы Сталин намекнул, и отца бы родного не пожалели!
– И нас никто жалеть не будет! Где эти чертовы бумаги Лаврентий запрятал?!
– Чего твой Серов?
– Серов всю Москву перерыл, бериевских ночь тряс. Никто про архив не знает.
– Плохо искал!
– Десятки квартир вверх дном перевернули. – Никита Сергеевич исподлобья взглянул на товарища: – Придется Лаврентия молотком да удавкой спросить! – хмуро выговорил он. – Другого не остается.
Министр Вооруженных Сил заерзал на стуле.
– Думаешь, Маленков позволит?
– Если Егор это письмо прочтет, Лаврентия вмиг укокошат. Маленков от одного бериевского имени стонет. И бумаг у нас нет. Мы сами сволоту допросим!
– Нет, Никита, я к нему не пойду! – запротестовал Булганин.
– Ваня Серов сделает. Всю ответственность беру на себя! – отчеканил Хрущев. – Чай будешь?
– Да какой тут чай! – замахал руками маршал. – Я домой поеду.
– Как знаешь.
– Значит, пытать его будем? – напоследок спросил Булганин и содрогнулся.
– Пытать!
