23 июня, вторник

С взбунтовавшимися немцами разобрались быстро. Берлин наводнили карательные войска Министерства внутренних дел и государственной безопасности, по переулкам с грохотом разворачивались неуклюжие танки. До стрельбы не дошло. За считанные часы арестовали зачинщиков и организаторов беспорядков. Попали под раздачу все без исключения ораторы и заводилы, те, кто яростно выступал, призывая к неповиновению. Многие сочувствующие были взяты «на карандаш». Как ни крути, а в любом обществе найдутся такие, кому в радость показать пальцем, выдать, дать свидетельские показания, только ради того, чтобы оказаться на виду, выслужится перед начальством. Козлобородый, так немцы окрестили Вальтера Ульбрихта, руководителя Социалистической единой партии Германии, больше часа вещал по радио, взывая к народу и раздавая клятвенные заверения в верности. Он сулил поголовную амнистию и незамедлительное снижение цен, которое, с согласия СССР, произошло уже на следующий день; говорил, что всему виной враги американцы и англичане, которые не желают мира и процветания демократической Германии, именно они сеют смуту, сбивают с толку честных людей! В газетах осудили заокеанских злодеев, центр и окраины возмущенной страны успокоились. На самом деле, немцы всегда были законопослушными и сознательными, да и настоящих лидеров среди них не нашлось. Оккупационные власти запретили манифестации, люди уже не шли на площади, уже остерегались. Если собирались в кучки больше трех человек, их без промедления задерживали и в наручниках доставляли в отделения народной милиции.

Товарищ Берия лично посетил Берлин, возглавив борьбу с беспорядками. К его появлению спокойствие было полностью восстановлено. Магазины, забиты медом и мармеладом, который стали отпускать по сто грамм в руки. Сладости впопыхах собирали по всей России и поездами увозили на Запад. Значительно понизили цены на продукты питания и промышленные товары, подняли выплаты рабочим и служащим, сократили трудовой день.

Лаврентий Павлович не без любопытства проехался по центральным улицам, рассматривая заново отстроенные и подмарафеченные кварталы когда-то величественной столицы Третьего Рейха. Из-за нехватки средств и рабочих рук Берлин восстанавливался не скоро. Тысячи немцев находились в советском плену, где строили победителям жилые дома, общественные здания, возводили мосты, тянули шоссейные и железнодорожные магистрали. После фашистского вторжения Советский Союз, как призрак, лежал в руинах, особенно пострадала его европейская часть. Вот и не отпускали неудавшихся завоевателей домой. И в Украине батрачили пленные немцы, и в Белоруссии, и в Крыму, и в Москве, и вкалывали, надо сказать, они очень прилично.

На ужин Берия пригласил советского посла и Вальтера Ульбрихта, которому сквозь губу выразил неудовольствие, правда, главную желчь выместил на Чрезвычайном и Полномочном.

– Уже лысый стал, а мыслить по государственному не научился! – хрипло произнес маршал.

Перед ужином Берия разжаловал генерала Диброва, военного коменданта Восточного Берлина, и самолично сорвал с проштрафившегося погоны.

– Повезло тебе, что Сталин умер, а то бы на Магадан босиком потопал! – с ненавистью выдавил министр.

Вечером Лаврентий Павлович распорядился доставить себя в балет.

Германия, разрезанная пополам демаркационной линией, затаилась. Ту ее часть, которая досталась Советам, поставили на колени, усмирили, но внутри каждого немца тлело пламя неповиновения. Колючей проволокой на высоких столбах, танками и штыками, коммунисты стерегли границы отвоеванной территории. Советские автоматчики с голодными овчарками, разгуливали взад-вперед вдоль ощетинившейся пулеметами изгороди-границы, и плевали в сторону клятых врагов, туда, где за колючкой, покоился другой Берлин.

На поддержание в демократической Германии порядка тратились колоссальные средства, были привлечены огромные человеческие ресурсы, а получалось, что всего этого оказалось недостаточно.

– Сдалась нам эта голозадая Германия! Пусть немцы объединяются! Американцы с англичанами хоть денег за это дадут. Что мы, клад караулим?! – возмущался Берия. – Берлин в обломках, все разграблено, баб и тех нет! Хер с ними, с немцами, пусть без нас из говна выкарабкиваются!

Он уговорил премьера Маленкова отпустить Германию на все четыре стороны, с условием, чтобы союзники за это заплатят.

– Нужно сосредоточиться на собственном народе, на собственном благополучии, а не с дубиной окраины караулить! Отпустив немцев, мы получим не только экономические выгоды, но и несокрушимый международный авторитет. Мировое сообщество будет рукоплескать России! – доказывал Берия. – Не придется объяснять, что мы – не Сталин. Если Германию отдадим, нас сходу в друзья запишут. А Иосиф-мудакошвили останется неприятным воспоминанием, историей давно минувших дней!

С каждым днем Берия крепче закручивал гайки. Теперь к нему на доклад ездили не только министры и заместители председателя правительства, но и торопились члены Президиума Центрального Комитета. Бериевские заместители не стеснялись отдавать распоряжения требуя отчета у кого угодно. За недолгое время Министерство внутренних дел и госбезопасности превратилась в центральный орган управления государством. «Товарищ Берия сказал, товарищ Берия поручил, товарищ Берия считает!» – сыпались указания.

Хотя Георгий Максимилианович полностью согласился в отношении ненужности Германии, самостоятельно принять решение об объединении немецких территорий побоялся, не хотел разгневать молотовское крыло, которое хоть и подстраивалось под Берию, но так и не стало своим – покорным и послушным. Председатель Совета министров убедил Лаврентия Павловича вынести щекотливый вопрос на обсуждение Президиума ЦК. Маленков был уверен, что вместе, они без труда проведут решение по Германии, но как только об этом зашла речь, реакция оказалась иной.

– Это предательство, отдать Восточную Германию! Восемнадцать миллионов человек! Не бывать этому никогда! Мы должны любой ценой расширять социалистический лагерь, усиливать мощь Советского Союза! – категорично заявил Молотов.

Неожиданно в поддержку Молотова высказался Хрущев. В войну он часто бывал на передовой, не за глаза столкнулся с варварством врага, с кровью, с горем, с насилием. Война отняла у него старшего сына, не мог Хрущев переступить через себя и кивком головы, в угоду политическим амбициям Лаврентия Павловича, отпустить на волю немецкое государство.

– Как же так получается, воевал-воевал, а теперь возьми и отдай? Ни фига! – искренне возмутился Никита Сергеевич. – Нельзя нам Германию отдавать, что это за победа тогда, над кем?!

Каганович безоговорочно поддержал Молотова и Хрущева. На их сторону встали Ворошилов и Микоян, даже Николай Александрович кивнул головой в поддержку.

– Мы должны крепить мощь, должны строить в Европе новую жизнь, сломать дух нацизма! – лютовал Молотов.

– У нас не мощь, а скоро нечем будет штаны на брюхе держать! – с раздражением возражал Берия, он не ожидал такого дружного сопротивления, не мог представить, что ему будут перечить. – Оглянитесь по сторонам, кругом бедность! Всякого говна, как куркули, набрали, а нести рук не хватает! Скоро все жители от нас на хер сбегут! – он достал бумажку: – За два года в Западную Германию сбежало 447 тысяч человек! За четыре месяца этого года – 120 тысяч! Это трагедия!

Маленков трусливо молчал. Нерешительность премьера, его никчемность, раздражала Лаврентия Павловича:

– Тоже мне председатель Совмина, прикрикнуть не мог! Как до драки дошло, сразу в кусты! – после Президиума, выговаривал он.

И Хрущеву досталось:

– Почему меня не поддержал?!

– Так ты же ничего не сказал, – наивно ответил Никита Сергеевич. – И Егор не подсказал. Я думал, идет обычный обмен мнениями! – вывернулся Секретарь ЦК.

– Нет порядка, Никита! Всех распустили, заигрались, – поглаживая себя по коленкам, сопел Лаврентий Павлович. – Думаешь, только у немцев бунтуют? Везде бунтуют! У нашего стада тоже может замыкание случится. Чуть хватку ослабишь – взбрыкнут. Ну, ничего, мы им устроим! Всем устроим! – пригрозил Берия. – А то насмотрелись по сторонам, воины-освободители! Европу увидели и теперь все знают!

– Я за границей не был, – отозвался Никита Сергеевич.

– И хорошо, а то стал бы как баран бекать – у них лучше, лучше!

– Я коммунист, мне лучше там, где лучше пролетариату! – серьезно выговорил Хрущев.

– Коммунист! – присвистнул Лаврентий Павлович. – А они по-твоему, без партбилетов по Германии бегали? Особенно генералы толстопузые. У этих-то мудил и так все есть, им-то, чем лучше?! – возмущался министр. – Но, что верно, то верно, в Германии лучше, не врут. Даже в развалинах, в изувеченных бомбами городах, а лучше, чем здесь! Сталин и воздух на Родине отравил, как не стараемся, после гения проветрить, не можем. Вот и получается, что там лучше!

– Проветрим! – пообещал Хрущев, и меняя тему подмигнул: – Ты-то в Берлине развеялся?

– Даже театр посетил. Хорошо бунтари на Фридрихштадтпалас не добежали, а то бы сцену в щепки разнесли, и я бы вечером со скуки помер!

– Как знали, что приедешь! – в игривом тоне продолжал Никита Сергеевич.

– А там и танцуют, и поют! Немочки молоденькие! – причмокнул Лаврентий Павлович. – Я не утерпел и одну все-таки попробовал! – мечтательно вспоминал он.

– Выходит, не только немцы сладкое получили?

– Не только, не только! – довольно щурился маршал.

– С Германией, получается заколдованный круг, – задумчиво проговорил Никита Сергеевич, – не может быть Германия на две части разделена, головой я это понимаю, а сердцем завоеванное отдать не могу. Зачем тогда кровь проливали? А с логической точки зрения – как немца надвое разломить? Одну нацию, один язык, одни обычаи, и – надвое! Нельзя.

– Все можно! – возразил Берия. – И надвое разделить, и натрое, и насколько угодно, не в том дело. Денег и сил туда отдаем без меры, неразумно, никакие репарации не спасут. Одной рукой из Германии берем, а другой обратно возвращаем. Бессмыслица! Мне справку дали – на Германию, как на Украину тратим. Но Украина-то, своя! А старперы не хотят немцев отпустить! Мы с тобой, Никита, их отпустим. Будущие поколения за это нас помнить будут, имена в историю золотыми буквами впишут, а нытиков – на х…! Разберемся с нытиками! Хорошо, рыжий копыта отбросил, а то бы и его пришлось чашечкой мармелада побаловать! – злорадно выговорил Лаврентий Павлович. – А так сам, пердун, окочурился!

– Вовремя! – благодушно подтвердил Никита Сергеевич. – А немцы сопротивлялись?

– Никто не сопротивлялся, даже обидно. С немцами легко, они к порядку приучены, им по носу щелкнул, и они шелковые, это не наши бараны, – пояснил маршал. – Бунт в Берлине Маленкова и Молотова промах, они не досмотрели, идеологическую работу пустили на самотек.

– Идеологическую работу поправим, – пообещал Никита Сергеевич, – А Молотова переубедить будет сложно. Упрямый он.

– Переубедим осла! – покачал головой Лаврентий Павлович и вытер салфеткой жирные с обеда губы. – И тебя по-товарищески прошу, не возражай, если я говорю, не надо, ты же человек понятливый!

Полковник Саркисов прикрыл за Лаврентием Павловичем дверь. Сегодня на ночь остановились в Сосновке, на основной даче министра. Тут, рядом с Москвой, постоянно проживала его семья – жена Нина Теймуразовна и сын Серго, который был женат и имел двух маленьких детей. Нечасто товарищ Берия наведывался в Сосновку, основное время проводил в московском особняке на Садово-Кудринской, а если и ехал за город, предпочитал уютный дом в Успенском, неподалеку от Маленкова. Сосновка не нравилась еще и тем, что по соседству проживал ретивый маршал Жуков, который после смерти вождя снова очутился в фаворе. То, что Жуков ненавидит Берию, а Берия – Жукова, было очевидно. Не ведающие поражений великаны до исступления бодались. Любимым занятием генералиссимуса было стравливание этих тяжелых фигур. Житья маршалам не стало друг от друга, ни житья, ни покоя!

Лаврентий Павлович наполнил ванну, капнул туда масла розмарина и с удовольствием погрузился в теплую воду. Ванна при спальне была большая, лежать в душистой воде было приятно, купание расслабляло. Опускаясь под воду с головой, министр прикрывал глаза, потом, лениво, как кит, всплывал и отдувался.

После смерти Хозяина Берии не удалось заполучить премьерское кресло. Пропихнув на пост Маленкова – не стало легче. Негативное отношение Молотова, Кагановича и Ворошилова нарастало, Лаврентий Павлович кожей его чувствовал, а Маленков не мог дать им достойный отпор. Всю недоделанную компанию, безусловно, заводил себялюбивый наглец Молотов. Хотя Берия предусмотрительно вернул из мест заключения Полину Семеновну Жемчужину, которую как ни хотели угробить в далеком Костанае, оставил жить, но реабилитироваться перед Молотовым не получилось. И хотя Берия валил шишки на Иосифа, Молотов ему не верил, не мог простить лубянскому маршалу ни арест жены, ни подвешенное на волосок собственное положение. Точно знал Вячеслав Михайлович – на подхвате у вождя всех времен и народов стоял беспощадный лицемер и душегуб Лаврентий Берия.

– Молотов! – выдавил Лаврентий Павлович и, булькая пузырями, опустился под воду.

Маршал понимал, что на одном пространстве с Молотовым ему не ужиться, вернее, что одному из них точно не жить. В последнее время и председатель Совета министров, безропотный друг Маленков, сделался другим. В его глазах министр читал внутреннее несогласие, непокорность. С каждым днем Маленков набирал силу, а иезуит Молотов, как тень, ходил рядом. Просматривая тексты подслушанных разговоров, не делалось на душе спокойнее, хоть и не было в этих разговорах ни одного плохого слова в его адрес. Наоборот – хвалили, называли талантливым руководителем, дальновидным, лучшим другом, да что-то подсказывало неладное. Не доверяя зафиксированному на бумаге содержанию бесед, министр госбезопасности потребовал их магнитную запись. Прослушав пленку не раз и не два, а никак не меньше пяти, маршал насторожился – не с тем выражением разговаривали собеседники, не с той интонацией: «Слова вроде правильные, а кругом ложь!» Маленков с Молотовым наверняка знали, что их прослушивают. А теперь еще и Жуков выискался, он все ближе подбирался к министру Вооруженных Сил Булганину, с придыханием рапортовал Маленкову, поддакивал Хрущеву.

Берия больше часа лежал в ванной. Вода начала остывать, Лаврентий Павлович тонкой струйкой, чтобы не обожгло, стал добавлять горячую.

– Доигрались, друзья, доумничались! – с ненавистью шипел он.

Один Булганин и, может, Микоян были на его стороне, чего не скажешь о хитроумном Хрущеве, который, изображая глупое лицо, делал так, как ему заблагорассудится и явился одним из инициаторов возвращения с Урала опального Жукова. Лаврентий Павлович наконец разобрался в Хрущеве – прикидывается. Никита был знающий, работоспособный, и Берия планировал в будущем, когда займет пост председателя Совета министров, оставить его у себя первым заместителем, однако сейчас уже сомневался в целесообразности такого решения, понял, что не подходит ему этот двуличный мастак. Сегодня, когда зашел спор о судьбе Германии, он окончательно убедился в правильности своей оценки. С Анастасом Микояном можно легко обойтись без проныры Хрущева. Микоян не хуже понимал, что к чему, был дока в социалистической экономике. И Булганина стоило сохранить, вреда от него никакого, и выглядел Николай солидно. А вот Ворошилова, Молотова, Кагановича, Хрущева и, чего лукавить, недоделанного Маленкова – на свалку! Маленков особо раздражал лубянского маршала, а ведь ему он столько хорошего сделал! Взять хотя бы изгнание Егора в Ташкент, связанное с грубыми просчетами в авиационной промышленности, которую Маленков курировал по линии ЦК. Если бы не капал Лаврентий Павлович Сталину на мозги, что Маленков свой, преданный, а ошибки, у кого их не бывает, ошибок?! – давно бы умника схарчили, однако помиловали, простили. А теперь? Не прошло и трех месяцев, как Егор принял главный государственный пост – зазнался, невесть что о себе вообразил, начал взбрыкивать!

– В расход, всех в расход! – ворчал маршал.

Берия решил обвинить соратников в государственной измене, изобразить дело так, что они за три копейки продались империалистам, решили предать Священную революцию, учение Ленина – Сталина, и даже собрались возвращать врагу отвоеванную в кровопролитных боях Восточную Германию.

«Хороший ход, беспроигрышный! – ликовал Лаврентий Павлович. – Такое предательство народ не простит. За такое гнилую кучку на руках на кладбище вынесут! Арестую всю гоп-компанию в ближайшее воскресенье, выпущу на свободу Ваську Сталина, которого назначу командующим Военно-воздушными силами, и который с пеной у рта будет доказывать, что Маленков, Молотов, Хрущев и Ворошилов отравили его великого отца, а его, боевого генерала, упрятали за решетку. Собственно, от Васьки только это и требуется – орать и обличать. Пусть на каждом углу про отцовских убийц вопит, носится со своей футбольной командой и волочится за юбками, а фактически командовать воздушными силами будет верный человек, Главный маршал авиации Голованов».

По распоряжению Лаврентия Павловича заключенного Василия Сталина, осужденного Военной коллегией Верховного суда СССР на восемь лет лишения свободы, не этапировали во Владимирскую тюрьму, где ему предписывалось отбывать наказание, а задержали в Москве, в Бутырке. Сыну Сталина создали максимально комфортные условия с полноценным трехразовым питанием. Тюремное начальство навещало заключенного, передавало посылки от сестры и последней жены Капитолины Васильевой. Начальник тюрьмы между делом сообщил, что Лаврентий Павлович прикладывает максимальные усилия для освобождения Василия Иосифовича, но решение вопроса упирается исключительно в Молотова.

«Хорошо складывается, красиво! – облизнулся Берия. – А ещестоит к делу раскрытия злодейского заговора предателей и перерожденцев маршала Жукова присоединить. Вроде он тоже о преступном сговоре узнал и хотел уже действенные меры против недругов принять, да не успел, его, героя-освободителя, искушенные враги Советской власти остановили – подстроили аварию на выезде из Сосновки на Рублевское шоссе! Красочно этот эпизод в новостях преподнесем! Расскажем, что Жуков отчаянно сопротивлялся, выбрался из перевернутой машины, отстреливался, но, в конце концов, был врагами убит. Таким образом, от взбалмошного военачальника отделаемся», – прикидывал сценарий Лаврентий Павлович.

«Похороним Жукова со сталинскими почестями, город его именем назовем, при въезде на Красную площадь бронзовый памятник Георгию Победоносцу – прославленному русскому полководцу поставим, запечатлим в маршальской форме, сидящим на боевом коне! Точно так и сделаем, – размышлял Берия. – Злоумышленников заставим публично покаяться, признать содеянные грехи. И признают! – переворачиваясь на живот и погружаясь под воду, прикидывал министр государственной безопасности. – Это мы умеем – языки развязывать! Очную ставку организаторов с исполнителями диверсии против маршала Жукова публично проведем. Детали организации гнусного переворота Хрущев перед кинокамерой как на духу изложит. Когда губошлеп своими толстыми губами лопочет, хочется ему верить. А Молотов с Ворошиловым и Маленковым будут послушно кивать – да, мол, это мы сделали! Вот будет сенсация! – представлял постановку Лаврентий Павлович. – Ворошилова, учитывая его особые заслуги перед Родиной, Верховный Совет помилует, заменит смертную казнь десятилетним тюремным заключением, а потом, через годик-другой, и помрет незаметно забытый всеми старичок Ворошилов от сердечного приступа. Захватывающая история получится, прямо фильм художественный снимай! А я, приласкав сталинских детишек, воцарюсь на престоле!».

После нервозного заседания Президиума ЦК, где мусолили вопрос по Германии, и непродолжительного обеда с двуличными Хрущевым и Маленковым, Берия собрал в конспиративном особняке на Остоженке доверенных людей и дал секретные поручения. На подготовку операции отвел три дня. Круг посвященных был крайне мал. Чтобы избежать предательства, министр велел за каждым участником совещания установить слежку. Им категорически запретили появляться в здании Центрального Комитета и в Кремле. И, главное, – никакой самодеятельности – без команды сверху никто ничего не делает! Доверенных людей с хорошим литературным языком усадили составлять текст экстренного обращения правительства к народу, сочинять покаяния коварных врагов. Четыре специальных отряда, организованных министром госбезопасности для террористических целей еще в 1946 году, прибыли в Москву и ждали приказа.

– Вроде бы все продумал, ничего не упустил, – пробормотал Лаврентий Павлович, и стал выбираться из ванной.

На улице поднялся ветер. Слышалось, как по дому забегала прислуга, торопливо закрывая форточки.

– Зоя вот-вот родит, – укрывшись почти с головой верблюжьим одеялом, прошептал министр. – Как люблю ее, как люблю! Роди скорей, ласточка, порадуй папулю!

Лаврентий Павлович не хотел заводить новую семью, хотя желал жить с улыбчивой, ласковой, любвеобильной Зоей. Что с девкой делать? – он много думал над этим каверзным вопросом. Берия был мингрелом, но в Грузии жили и абхазы, и аджарцы, а они-то были мусульмане. «Может и мне заделаться мусульманином? – думал маршал. – У мусульман можно иметь несколько жен».

Но в социалистическом государстве действовал запрет на вероисповедания – сегодня даже малому ребенку было известно, что Бога нет. Любые религии преследовались и искоренялись. Товарищ Сталин с упорством воина уничтожал «религиозные пережитки», насаждая веру в советские идеалы, в большевистскую партию, в незыблемый социалистический строй, который, по мнению вождя, станет панацеей для человечества. Религии, утверждающие божественное присутствие, мешали Сталину властвовать. Взамен он дал коммунизм и настырно вбивал его в головы.

– Какой я, на хрен, мусульманин?! Я – коммунист, а значит, буду жить, как хочу и с кем хочу! – засыпая, пробормотал Лаврентий Павлович.